Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

• Название: Оглядываясь назад
• Автор: Анастасия Баранович-Поливанова
• Издательство: Водолей
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5—7137—0187—5

Воспоминания Анастасии Александровны Баранович-Полпвановой посвящены памяти ее матери, Марины Казимировны Баранович, друга Б.Л.Пастернака, печатавшей рукопись романа «Доктор Живаго». Диапазон книги очень широк: от характерных черт и деталей «немыслимого быта» до живо и нестандартно написанных портретов Б.Л.Пастернака, А.И.Солженицына, Л.З.Копелева

---

Не успели только записать «неповторимый голос» Пастернака («Умолк вчера неповторимый голос и нас оставил собеседник рощ». — Ахматова). Мама мечтала об этом еще в конце 50-х, и предпринималось несколько попыток уговорить самого Б.Л., а нужно было еще договариваться с машиной — тогдашние магнитофоны были очень громоздкими — но то сам Б.Л. откладывал, то невозможно было сговориться одновременно с Ивин- ской и Иваном Дмитриевичем, а потом было уже поздно, и замысел остался неосуществленным. Очень обидно, потому что, как уже говорилось, немногие записи, сделанные иностранцами, лишь приблизительно передают, вернее, напоминают тем, кто его слышал, его и в самом деле неповторимый голос.

Появлялась в доме Рожанских в 70-е и Н.Я.Мандельштам. Нас с мужем познакомил с ней еще в 62-м наш друг Женя Левитин. Сам он разыскал ее в Чебоксарах, оказавшись там в командировке. Не помню уж каким образом он раздобыл ее адрес и заявился к ней довольно поздно даже по московским меркам, постучался, назвал себя, сказал, что давно любит Мандельштама. Н.Я. его не впустила, — мало ли кто мог так ввалиться, сославшись на любовь к поэту. Тогда, стоя за дверью, он принялся читать Мандельштама, читал, читал, а знал он его практически всего наизусть, так же, как и других своих любимых поэтов, и. наконец, минут через 20–30 дверь все-таки отворилась. В своей книге И.Я. назвала Женю «вестником новой жизни», до самой ее смерти он оставался одним из ее ближайших молодых друзей. Только ему и Мише (моему мужу) она прощала, что они больше любят Пастернака, чем Мандельштама, — больше это не прощалось никому.

Очень часто с Мишей, иногда вместе с Женей, мы забегали в Лаврушинский к Шкловским, где останавливалась Н.Я. в свои наезды в Москву. Поначалу там бывало не слишком многолюдно, хозяйки дома Василиса Георгиевна и ее сестра Наталья Георгиевна, Варвара Викторовна Шкловская с мужем и сыном Никитой. еще кое-кто из друзей Н.Я. Аура доброты, исходившая от старших хозяек дома, чаще молчаливых, но всегда улыбающихся, обволакивала комнату, стол, всех присутствующих и смягчала язвительность и колкости самой Н.Я. Вот как пишет о доме Шкловских Над. Як.: «В Москве был только один дом. открытый для отверженных… Однажды мы решили, что нельзя больше злоупотреблять добротой Шкловских, боялись их подвести, вдруг кто донесет, а там и «загрохотать недолго»… Мы торжественно сообщили о своем решении и, не слушая уговоров, несколько дней не приходили… Чувство одиночества и бесприютности обострялось… Как-то О.М. не выдержал и позвонил… Приезжайте скорее, сказал Виктор, Василиса тоскует, места себе не находит. Через четверть часа мы позвонили, и Василиса встретила нас с радостью и слезами. И тогда я поняла, что единственная реальность на свете — голубые глаза этой женщины… Так я думаю и сейчас».

Иногда мы встречали там брата Н.Я. Евгения Яковлевича Хазина. Весь его облик библейского старца и опять же глаза, излучающие столько доброты и ласки (м.б. «малиновой»?), словно готовые заключить в объятья всех на свете блудных сыновей, контрастировали с характером сестры. Я смутно помнила его еще по детскому довоенному Коктебелю, но больше по рассказам мамы и своей свекрови. Однажды, когда Н.Я. появилась у нас дома, мать мужа сказала, что частенько вспоминает Евг. Я., собирается, но никак не соберется ему позвонить.

Ведь это так просто — снять трубочку и все.

Да, конечно, — согласилась с ней моя свекровь, — но как-то не получается.

Вам, Маргарита Густавовна, очевидно, никогда не приходилось месяцами, годами жить совсем одной, и вы даже представить себе не можете, что значит услышать знакомый голос, — с горькой улыбкой проговорила Н.Я.

Заводила и направляла разговор, как правило, сама Над. Як., присутствующие женщины больше помалкивали, иногда прерывая разговор, без видимой связи Н.Я. могла вдруг обратиться ко мне (я-то больше всех помалкивала):

Любите А.К.Толстого?

А я и впрямь его всегда любила и люблю.

Н.Я. не упускала случая поддеть Волошина.

Правда, гадкие акварельки? — прекрасно понимая. что в данном случае поддержки во мне не найдет.

Случалось, что приходило и побольше друзей. Особенно много собралось народу, когда вынесли приговор Бродскому. Не припомню точно всех присутствующих. Сама Н.Я. была чрезвычайно нервна и подавлена. За столом я подсела к ней и. ничего не говоря, положила ладонь ей на колено, она как-то сразу откликнулась на этот жест, взяла меня за руку и, поднявшись из-за стола, повела в маленькую комнатку за кухней, где она обычно и обитала, гостя у Шкловских. Сидя на узенькой тахте, курила сигарету за сигаретой, потом заговорила.

Знаете, я даже сама не понимаю, почему для меня это так мучительно… Мне чудится какое-то сходство, и дело не только в имени… Ося…

Потом на пять лет мы уехали в Протвино, муж продолжал с ней видеться, — он чаще и дольше бывал в Москве, а я только наездами. Увидела я ее снова летом 70-го в Переделкине, где она жила на даче с семьей брата, когда мы заехали к ней, чтобы вернуть рукопись «Второй книги».

Обиделись за Волошина? — был ее первый вопрос мне, тут я уже не спорила и не возражала. Не только все о Волошине, но и о Пастернаке, особенно их совместное резюме с Ахматовой: Пастернак вел себя на твердую четверку (по поводу его телефонного разговора со Сталиным, когда Пастернак делал все, от него зависящее, пытаясь заступиться за Мандельштама) — я, как и многое другое, не принимала.

А мама, прочитав рукопись, ценя первую книгу и саму Н.Я., сказала: писать нужно только о том, что любишь.

Однажды мама стала расспрашивать П.Я., почему у Ахматовой после всего пережитого, написанного «Реквиема», «муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне» такие трудные отношения с сыном теперь, когда он вернулся.

Ну, Марина Казимировна, Леве, естественно, хочется, чтобы мама подложила под голову подушку, налила чаю, поухаживала, а Анна Андреевна на такое не способна.

В 70-е годы Н.Я. без конца заводила разговор об отъезде. Ее многочисленные друзья наперебой отговаривали, подшучивали, понимая, что говорится это не всерьез. Миша как-то сказал ей: «Знаете, Надежда Яковлевна, что тогда для вас будет величайшим счастьем, — встретитесь где-нибудь с Вадимом Андреевым и тот почитает вам свои стихи».

Как-то у общих друзей она опять завела разговор об отъезде, и я вдруг не утерпела.

А вы слышали, Над. Як., что в Израиле Иегуди Менухина (скрипача!) били по рукам?

Перед этим она с восторгом рассказывала, что накануне попала на его концерт.

Ничего, я люблю, когда бьем мы, а не нас — в полемическом запале отрезала она.

В ее собственной квартире на Черемушкинской я бывала не часто, — в последние годы мама плохо себя чувствовала, и я редко куда-нибудь выбиралась, да и атмосфера у Н.Я. была уже не та. Народ валил валом, а всякие, как сказали бы теперь, тусовки, я с возрастом разлюбила. Особенно многолюдно бывало 27 декабря — условная дата смерти Мандельштама (когда- то некоторые его почитатели, друзья Н.Я. С.Маркиш, В.Хинкис отправлялись в этот день к ней в Псков). Расспрашивая в очередной раз Женю Левитана, кто да как был у Н.Я., я не удержалась.

— Господи, а зачем еще Надежде Яковлевне понадобилась Ахмадулина?

Ну, когда на прощанье тебе говорят, — если вам захочется чего-нибудь невозможного, позвоните мне… — сыронизировал наш друг.

«Она была человеком, с которым очень легко подружиться. Прямая, откровенная, злая на язык и простая. Она учила своих собеседников не только свободе мысли, но и свободе высказывания… были набеги к Шкловским… Через несколько лет она наконец получила свою однокомнатную кооперативную квартирку… в первом этаже дома на Большой Черемушкинской улице. В первый раз после ареста Мандельштама она оказалась у себя дома… комната и кухня были обставлены кое-какой мебелью. На кухне кроме самых простых стола, табуреток, буфета и холодильника стоял старый ампирный диван красного дерева и висела замечательная среднеазиатская акварель Фалька. И часы с кукушкой, вечно останавливавшиеся.

В комнате, помимо кровати и платяного шкафа, помешался обыкновенный дешевый обеденный стол, на котором стопками лежали книги и папки и стояли сухие букеты цветов в банках. Более важные книги, в том числе Библия и западные издания Мандельштама, были затиснуты вместе с письмами и рукописями в старинный секретер, стоявший у кровати.

У кровати еще был столик с телефоном, книгами (часто английскими детективами), записными книжками, карандашами, записочками. И кресло. Над кроватью на стене, как картины, висели в ряд несколько старинных икон, из которых мне особенно запомнилось «Вознесение пророка Илии на огненной колеснице». Немного позже в красном углу на отдельной треугольной полочке появился образ Спасителя. Под ним иногда горела лампадка, и угол низкой комнаты закоптился до черноты… я к ней очень часто заходил… Гостей было всегда много — четыре — пять человек каждый день. Как-то моя жена спросила ее: «Надежда Яковлевна, как вы выдерживаете такое количество людей?»