Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

• Название: Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
• Автор: Николай Гарин-Михайловский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1957

В третий том Собрания сочинений Н.Г. Гарина-Михайловского вошли очерки и рассказы 1895–1906 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Что-то страшное сказал он, потому что мать вдруг бросила ребенка в люльку и заломила руки. И все дети, хотя и ничего не поняли, вдруг сразу заревели, и даже Наташа пришла в себя. Не двигаясь с места, среди рева и окриков матери, она одна из всех детей поняла, в чем дело. Отец ее, такой же телеграфный сторож-разносчик, как и пришедший, упал на улице и его отнесли в больницу. Отец был болен уже несколько дней, но все перемогался, пока не свалился. Да еще и напутал: какую-то телеграмму не туда занес, там приняли ее и отправили куда-то в деревню, а телеграмма оказалась к купцу и принята с аппарата Юза, — копии-то и нет, — выйдет убыток тысяч в пять…

— Господи! — завопила в отчаянии мать, — да что ж я делать теперь с ними буду?!

— Никто, как бог, — успокаивал пришедший, — может, выздоровеет, а может, и не прогонят, — может, снесут назад прибавку за пятнадцатилетнюю службу да оштрафуют и оставят на службе. А что ж отчаиваться?! Готовиться надо ко всему: пятнадцать лет прослужил да в солдатах служил, когда-нибудь и помереть придется… Если б на железной дороге служил, уже пенсию получал бы, а наше ведомство тоже ведь десяток-другой миллионов доходу дает, все от рук да ног, — можно бы и пожалеть эти руки да ноги, а не то что пенсии, а и жалованья нет нигде хуже, как у нас.

Мать слушала, слушала и крикнула на пришедшего:

— Да их-то, их чем я кормить стану?! Ведь кусочка не на что купить завтра.

— Никто, как бог… Роптать только не надо, — чтобы хуже не вышло.

— Какое еще хуже тут может быть?!

Ушел телеграфист. Дети еще повыли и перестали и спят вповалку в грязных тряпках. Спит и Наташа, — жарко ей и душит ее что-то во сне. Слегка проснется, повернет шею, — ломит шею и болит она, болит голова, точно вбили в нее что-то тяжелое, как железо. И опять забудется и что-то страшное опять ей снится. А потом проснулась и стала плакать от боли. Огня не было, мать прикрикнула:

— Еще ты тут: спи — пройдет…

Еще раз вскочила со сна Наташа и сиплым, безумным голосом быстро заговорила:

— Мамка, мамка, полусапожки готовы, надо бежать за ними…

Мать подняла голову, послушала, как тяжело дышала замолкшая опять Наташа, вспомнила о муже, прошептала тоскливо: «о, господи» — и заснула до новых окриков каждого по очереди всех ее семерых детей.

Наутро, когда все проснулись, Наташа уже никого не узнавала. Горячая, вся в огне, она металась красная, с распухшей шеей, широко раскрытыми глазами…

Мать ушла в больницу навестить мужа, оставив семью на руках восьмилетней Сони. Аня сидела в углу и, маленькая, горбатенькая, угнетенными глазами смотрела, нервно шевеля пальчиками.

Муж лежал на больничной койке под одеялом — как покойник — длинный, худой, истощенный, с бритым лицом гвардейского солдата. Он передал жене двадцать копеек, которые получил вчера за разноску телеграмм. Запекшимися губами, постоянно переводя дыхание, он шептал:

— От того, с большими усами барина — десять, от Антонова пять, и еще пять из гостиницы — новый…

Жена знала всех клиентов мужа.

— К тому барину сходи, через него и вышла путаница, проси, чтобы заступился перед начальством. Нельзя ли из деревни назад вернуть телеграмму?.. Скажи, копии не осталось: с аппарата Юза она, печатная… Скажи, не помогут ли тебе на хлеб, пока болею… в счет полов… Выздоровею, опять буду натирать полы им, чтобы другим не сдавали… Поклонись в ноги… не забудь… об Наташе с сестрицей милосердной посоветуйся…

Посоветовалась, и к вечеру перевезли Наташу в больницу, — у нее оказался дифтерит. А на другой день перевезли в больницу и всех остальных детей, кроме грудного.

Всем остальным успели вовремя сделать прививку, а Наташа умерла.

Она лежала в своем желтом гробике тихая, задумчивая, покрытая новым куском коленкора. И муж поправился и опять понес телеграммы, а остальная семья опять сидела в своем подвале, и маленькая Аня с глазами, полными ужаса, все ждала, что еще страшного принесет с собой отворяющаяся дверь.

III

И все опять пошло своим обычным чередом. Не совсем, впрочем, обычным.

— Сколько?! — кричал в столовой с веселым ужасом Молотов, когда счет прибывших обедать детей кончился.

— Девяносто девять.

— Ну, пропали и с потрохами… Вот что: садить их надо в два приема. Порцию щей убавить вдвое, а послать еще за пудом хлеба.

И, обращаясь к пожилой женщине в очках, сказал:

— Это значит, что через неделю все пятьсот препожалуют.

И, точно убеждая сам себя, он горячо заговорил:

— И ничего не поделаешь! Как отказать ему, когда он уже тут?

Он ткнул на ревевшего бутуза, не попавшего в первую очередь и боявшегося, что так и не попадет ему сегодня ничего в рот.

Молотов, добродушно гладя его по голове, скороговоркой говорил ему:

— Не плачь, не плачь, дадут и тебе…

И, махнув решительно рукой, он заговорил прежним тоном:

— И пусть все идут… Соберутся эти, а я тех, сытых, сюда приведу…

И, возбудившись вдруг, он весело закричал:

— А ей-богу приведу… В этаком-то городе не найти тысячи рублей?! Шутки… По улицам буду бегать, буду кричать: «Караул! Помогите!!»

Под праздник*

Кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно безработное время междупарки.

Год обещал быть хорошим.

Особенно под закат так и отливали поля молодой зеленью посевов. Яркой, сочной, буйной.

— Стеной идет, — говорили крестьяне, — что только дальше господь бог даст.

А пока было хорошо и спокойно на душе. Отдыхали люди, скот отдыхал.

Была суббота, под вечер.

На большой площади села приезжий купец с женой и подростком сыном расставляют свои товары но случаю прибытия нерукотворной иконы.

С иконой уже вышли из последнего села, и ждут ее сюда к ночи.

Большая часть жителей ушла встречать икону.

Сам купец, толстый, в засаленной суконной поддевке, не работает, — он у избы Григория за столиком пьет вприкуску чай, толкует с Григорием, к которому стал на квартиру, и по временам добродушно окрикивает жену и сына:

— Поворачивайтесь, поворачивайтесь: вот-вот народ нагрянет…

Или:

— Митька, не видишь, — бумажку-то сдуло: эх, народ…

Купец человек обстоятельный и любит, чтоб и всем это сразу ясно было.

Григорий, худой, пожилой крестьянин, с особой какой-то мечтательной искоркой в глазу, подобострастный и льстивый, старается «потрафить» купцу.

— Трудитесь же и вы, — вздыхая, говорит он купцу на его замечания, — вокруг нерукотворенной… Так за образом и поспеваете везде?

— Да уж так и ездим…

Григорий заискивающе кивнул головой, вздохнул и сказал:

— Чай, и насмотрелись же вы на чудеса, что матушка пресвятая царица небесная во славу свою творит…

— Бывает, — ответил купец.

— Бывает? — испуганно встрепенулся Григорий.

— Чудак ты человек, как же иначе?

И, помолчав, купец продолжал:

— Труды бог любит, — без трудов нельзя… самая малая букашка, муравей, и тот больше себя норовит поднять…

— Так, так, — согласился Григорий.

— Жареный кусок в рот не полетит… Как сказано? В поте лица… Да уберите же вы, Христа ради, короб, — крикнул купец своим и, обращаясь снова к Григорию, спросил: — Это что за человек у вас?

Человек, и очень странный человек, о котором спрашивал купец, вышел в это время из-за задов Григорьева двора.

Высокий, худой, с маленьким, очень маленьким бурым лицом, стрижеными усами и бородой, в длинном изорванном халате, с непокрытой, тоже стриженой головой, человек этот остановился, и, ни на кого не обращая внимания, смотря голубыми потухшими и выцветшими глазами тупо и равнодушно перед собой, что-то бормотал.

На вопрос купца Григорий с захлебывающейся торопливостью и елейным смирением ответил:

— А так раб божий, Ильюша по прозванию… Вроде того, что юродивый.

— Это хорошо, — кивнул головой купец и, откашливаясь, сплюнул.

— Тихий человек, и никому обиды от него нет.

— Он что ж делает? — спросил купец.

— Да вот живет у нас в бане, — вон за огородом. Сам и выбрал мою, значит, баню, — что ж, живи…

Юродивый в это время опустился на колени и, смотря в небо, что-то бормоча, кивал головой…

— Это насчет чего же он? — спросил купец у Григория и прибавил: — Да ты присядь.

— А постоим, батюшка… Это он, вишь, покойников поминает, всех, до последнего человека, кто за его память помер на селе, помнит и поминает…

— Что ж, это хорошо…

— Хорошо, батюшка, хорошо… Раб божий… А только что так считаем, — Григорий замирающим от восторга голосом, наклоняясь к купцу, прошептал — так считаем: великий раб.

— Все может быть, — одобрительно кивнул головой купец.

— Так, батюшка, так… Его дело… Так и живет в бане… Сам и выбрал у меня со старухой свое житье: так в бане… и уж и не знаю, с чего и выбрал: кажись, и лучше нас есть люди и в греху мы: выбрал… Не знаю, с чего и на думушку ему пало, — не нам угадать, а только что так по приметам — великий раб…