Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской

• Название: Разговоры с Раневской
• Автор: Глеб Скороходов
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-046411-1

---

Мне потом говорили, что она человек со странностями. Ночью, завернувшись в одну простыню, отправлялась куда-то с розой в зубах. «Я на свидание с Сервантесом!»— отвечала встречавшимся ей. Она не ощущала разницы между вымышленным и реальным миром. У актеров это бывает. Некоторые именно это называют счастьем, — улыбнулась Ф. Г.

— Ну а дальше, дальше что было? — заторопил я.

— Дальше, я же вам сказала, как в романе или кино, гениальном или омерзительном — в зависимости от того, кто это сделает.

Еще до катастрофы Караваева познакомилась с англичанином, сотрудником посольства: у нас же во время войны вдруг появилась невиданная прежде мода ходить на вечера, приемы, банкеты в посольства союзников — газеты трубили о боевом содружестве. Дружить с союзниками стало считаться чем-то вроде патриотического долга. Многие патриотки потом попали за решетку, но тогда они были полны прекрасного воодушевления.

Валин англичанин, когда увидел ее всю забинтованную — одни глаза светились надеждой, — сделал ей предложение, они поженились и в начале сорок пятого, еще до Победы, уехали в Англию. «Чайку» она сыграла раз десять, не больше.

Лондон, Нью-Йорк, Лозанна — три сложнейших операции,-кажется удачные, денег это стоило кучу!

— Он что, миллионер? — спросил я.

— Не знаю. Но для Валентины он — принц, таким она его воспринимала, да это и понятно. Может быть, она была и счастлива, но человек, родившийся актрисой, долго без дела счастливым оставаться не может. Мысли о сцене, съемках — от них ведь не избавиться!

Она стала обивать пороги наших посольств с просьбой вернуться в Москву, но ей отказывали. Помогло письмо Молотову: ее вызвали, долго беседовали, предложили написать об ужасах капиталистического образа жизни. Она согласилась. В Москве ее поселили в лучшей гостинице, прикрепили к ней литературного консультанта в штатском, но из ее писанины ничего не вышло, и ее сослали на родину — в Вышний Волочек, к матери и сестрам. В Москве, сказали, свободных вакансий нет.

Уж не знаю, как она выбралась из этого Волочка, но вдруг явилась ко мне, без звонка, не договорившись, и опять бухнулась в ноги, целует полы халата, мои шлепанцы, я — в панике, выдергиваю, как курица, ноги, хочу поднять ее, а она рыдает, не встает ни в какую: «Спасите меня! Спасите, иначе мне нет жизни!»

В общем, я написала письмо Попову. Она хотела работать в Театре Красной Армии, а я у Алексея Дмитриевича когда-то служила и отношения с ним, к счастью, испортить не успела. Не знаю, помогло ли ей это, но, заливаясь слезами, она ушла… Ужасно, когда человек знает только одну мизансцену!

В театр к Попову она почему-то не попала, играла где-то еще, дублировала, и очень неплохо, знаменитых иностранок, и вот, наконец, снова снялась. Это всего через сколько лет после «Машеньки», а вы ее даже не узнали?! Да и не только вы, наверное. Век актерской славы короче комариного писка.

Через тридцать лет после этого разговора я готовил программу «В поисках утраченного», посвященную Караваевой. Валентины Ивановны уже не было в живых. Разбирая ее архив, я наткнулся на неотправленное письмо. На конверте наклеена марка в сорок копеек и рукой Караваевой написано: «Народному артисту СССР А. Д. Попову». В конверт вложена записка: «Уважаемый Алексей Дмитриевич, прилагаемое здесь письмо написано Ф. Г. Раневской по моей к ней просьбе. Если по прочтении его Вы сочтете возможным разрешить мне встретиться с Вами, то буду глубоко благодарна. Не откажите в любезности сообщить Ваше решение или по телефону К-0-06-90 добавочный 328, или через Вашего секретаря, которому я буду звонить в театр.

Извините за беспокойство, В. Караваева».

И тут же был вложен еще один конверт с письмом Ф. Г.:

«Дорогой Алексей Дмитриевич!

Ко мне обратилась с просьбой написать Вам о ней актриса Караваева (лауреат Сталинской пр.).

Я охотно исполняю ее просьбу, потому что она очень талантлива и может быть интересна даже такому взыскательному художнику, как Вы.

Валентина Ивановна Караваева мне сказала, что Вы — единственный режиссер, под руководством которого ей хочется работать.

В. И. Караваева исключительно одаренная актриса. Возможно, что Вы видели ее в кинофильме «Машенька». Может быть, Вы видели ее в спектакле «Чайка» в Театре им. Моссовета, где она превосходно играла Нину Заречную.

Я не считала бы себя вправе беспокоить Вас, дорогой Алексей Дмитриевич, если бы не видела в Караваевой действительно интересную актрису.

Примите мои пожелания здоровья, это ведь самое необходимое.

Привет семье. Ваша Ф. Раневская. 22 июня, 51 год».

Странно, что Караваева не воспользовалась такой рекомендацией. Впрочем, странностей в ее жизни хватает. В последний год она почти ни с кем не общалась, перестала подходить к телефону.

— Еду в Англию, — сказала она однажды соседке, — уже укладываю чемоданы!..

— У меня скоро премьера, — сказала она в другой раз. — Я теперь репетирую с утра до вечера, не выходя из театра…

Избавившись от мебели, превратила комнату в сцену, кухню — в гримерную. Ее голос, читающий монологи Нины Заречной, раздавался из-за все реже открываемой двери.

Ильинский как доказательство

— Что, решили Ильинского прочитать? — удивилась Ф. Г., увидев у меня его книгу «Сам о себе», не раз ею обруганную. — Или зачесалось проверить справедливость моей критики?! Не выйдет — кишка тонка! — И сама рассмеялась: — Как вы думаете, какую именно кишку имел в виду русский народ?

— Мне кажется, что вы несправедливы к этой книге, — сказал я.

— Но, голубчик, назвать свою книгу «Сам о себе» — просто нахальство! Ячество! — было такое нескладное слово еще до вашего рождения. «Сам о себе»! И встать в позу: ноги циркулем, животик вперед, нос кверху и правую руку задрать! Неужели не ясно?

— Но Ильинский в этой книге не хвастает, — настаивал я на своем, — он рассказывает такое, что другой о себе говорить бы не стал.

— Например?

— Ну, вот это признание, — я открыл страницу, куда заранее положил закладку.— «Оглядываясь назад, я должен сказать, что я, пожалуй, не отличался скромностью и преувеличивал степень моего мастерства. Я был о самом себе высокого мнения». Вот как!

— Готовились? Еще что нибудь там отметили? Уголочки не загибали? Сколько я вас ни учу, а вы решили спорить с мудрой старой женщиной! Но если вы не замечаете, что говорить самому о степени своего мастерства по крайней мере нескромно, то как тут спорить?! Это в ВТО однажды затащили меня в зал, а там на сцену вышла актриса, народная-пренародная, трижды лауреатная, с двумя десятками орденов, которые она не надела только потому, что пожалела кружева, да вы знаете ее — вечную Анну Каренину, и начала доверительным тоном: «Мое творчество сложилось под влиянием великого Константина…» Я пробкой вылетела из зала! Ну, разве можно слушать, как человек называет свою работу «творчеством»?! Ну представьте, я вылезла бы на сцену и сказала: «Мое искусство, товарищи, которое сейчас я вам…»

— А Станиславский?

— Что — Станиславский? Он назвал свою книгу «Моя жизнь в искусстве», а не «Мое искусство в жизни». И я же просила вас оставить эти булгаковские оценки — они из другой оперы! Смеетесь? Думаете, Михал Афанасьич был бы рад вашему смеху? Вот Сережа Образцов на своем творческом вечере берет в одну руку шикарную тростевую куклу, кажется из Ливана или Индии, а на другую надевает шарик, деревянный, чистенький, гладкий, надевает на один палец, и доказывает, что эти куклы существовать рядом, общаться не могут: у них разная степень условности! Так же и булгаковский Станиславский из «Театрального романа» не смог бы заговорить с Константином Сергеевичем, работающим в Художественном: они находятся в разных измерениях.

Надеюсь, я не очень сложно выражаюсь? Аудитории понятно? — закончила Ф. Г. тоном профессора.

— Ильинский, — продолжала она, закурив, — еще одно доказательство, что я правильно не пишу о себе книгу. Что, идти, как он, от роли к роли, восхищаться пьесами, драматургами, режиссерами, театрами, наконец? Кому это нужно?! Я напишу: «Блистательный артист Певцов», а кто его видел, кто помнит, почему люди должны верить мне? Или я сделаю все наоборот — начну рассказывать о том, о чем в мемуарах говорить не принято.

Вспомню, например, как в тринадцатом годе у меня был любовник гусар-кавалерист. Когда мы остались вдвоем, я уже лежу, он разделся, подошел ко мне, и я вскрикнула:

— Ой, какой огромный!

А он довольно улыбнулся и, покачав в воздухе своим достоинством, гордо сказал:

— Овсом кормлю!

Я стал смеяться, и Ф. Г. вслед за мной. Сквозь смех она спросила:

— Ну что, такое можно? Кто это напечатает? Да я сама сгорела бы со стыда, увидя такое в книге!.. — И после паузы добавила: — Ив очередной раз проявила бы лицемерие!.. Почему у нас не пишут о том, о чем говорить не принято? Ну напиши я, как во время войны, еще той, Первой, оказалась в Большом театре рядом с Верой Холодной, такой красавицей — глаз не оторвать. Ну, если на экране она хороша, то в жизни была вдвое, в десять раз прекраснее. Не помню, как я нашла в себе силы тут же не броситься целовать ее! Понимаю, кто-то найдет это забавным, кто-то решит, что мемуаристка сошла с ума, но писать об этом, наверное, просто не надо.