Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

• Название: Антология современной уральской прозы
• Автор: Владимир Соколовский
• Издательство: Фонд «Галерея», Издательство «Автограф»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-87772-044-3

---

Но — Магда, что меняла одышку на папиросы — и торопит тонкошеий, бодливый сад к ограде, где — доннер-веттер! — ветер, протянувшийся за весной зелёный шлейф — не красотка Война ли вдруг сейчас и прошлась по адресу Магды... сверкнула сходством — меж Весной и текущей Летой... меж учёными и ослами... И услышав: скатертью дорога! — расстелилась дорожкой-самобранкой — от садов со скуластым румяным плодом — до недописанных листьев, до чернолесья версификаций — всей полнокровной подробностью... Не привиделся ли Магде в её витой свите — за раздутой шумихой сада над барахолкой Яви, подвирающей натурализмом, набивающей золотыми кольцами чёрные чулки деревьев... за морем, расхристанным и залатанным облаками... да, из моря или из облаков — кто-то, вечно кем-нибудь ожидаем? Разминулись — или разменялись — на маскерады, на подхваченное из чьих-то ручек и надетое набекрень возлюбленное лицо, свежевыбеленное мелкими — от мела? — и пачкающими надеждами, и в накате из поцелуев?..

И в последних числах деревьев, в разбежавшихся отпрысках сада Магда — на агоре, сто почтении на ветер!.. — спешно упечь передравшуюся у ней на плечах драконью нечисть — в мантильи, и к чёрту с ноги — падучие... туфли, ко мне! — два копытца или набросим оптом? — привязчивые слагаемые, слагающие — призрак... наседающие на вольность тела — длиннорукавой, мышьячной Святой Еленой или иной наседкой... чтоб сальдировали на взморье, как армии, штуки шагов... шпалы волн... и подрост ступеней...

Тут — высокое, как яблоня, садовое видение кошки в шесть крыл пера хаки... в дюжины чернокостных ветвей: воспарившая на монгольфьере-ранете кошка магнетизирует Магду незабудковым глазом. У соседей кошек, как у Магды туфель — пара, правый — кот Шаровая Молния, так вышаривает орбиты, а левая пария столуется у крыльца и влачит прыть снаружи. Я подозреваю, — Магда, рассеянно, — соседская фрау так вербует для рыжего голубоглазку Кис, как заботливые мамаши — распушенную вербочкой, примой, прислугу — не гулять бы недорослям к публичным девкам. Но пользуясь случаем, Кис когтит и шерстит устои густой двусмысленностью, фрейляйн фраппирует историческим переходом сиамских пашей — через местных зевак, нагревших чернь — на хвост и уши, площадь шкуры Кис переменна — то растянется арктикой, то даст рыжего петуха. Паршивка — то в одном выходном, то в другом. Или созерцателя шатает из стороны в сторону света, но везде он — временно. Или Кис и здесь и там — одновременно.

Но, конечно, охотники выместят на мне местность: что за отечество предано мною войне, кто назвал незваную, каким именем? Не её ли именем — Магде... и размашисто раздраконят из нарядов, разрядят стволы, соломенной голове — мягко падать... именно: немке? — болтаться в безнаказанных, в крылатых садовых деревьях, в их тщетных порывах — улететь от моря? — если и охотники, в верных именах, как в стременах — против тех, чьи души чисты, как случайность... Кто отпустит ввязавшему перелётный, переплётный дух — червоточиной — в нашу обетованную охоту с выжженной вечно правой грудью, да попутавшему наспех — доспех: с этой стороны — золотыми рогами, с той — медными ногами, ну и переплёт для инфантерии тела! И — на террасе, охваченной то ли садом, то ли — пасьянсом с небесной жизнью: в охотку поджидать — кого? Не оказаться б войне поджигательней поджидающего!

Но в калидоне ожидания — не Магда, а Кто-то — их превосходительство Субъект Действия... юный, впалый субъект, двадцати четырёх — генерал артиллерии... уже? — пока генерал... Кто-то — ожидаем ею. Вот — классический повод спастись от нападения — стрелоногих форвардов, заходящих в окружение на цокающих циферблатах, — и напыщенно ретироваться в колымаге грамматики... по линованной белилами брусчатке моря в цвет победы: Маренго!

Или — встречная история, крутая — как полёт орла от конфузной, первой мартовской кляксы-острова — к столичной Весне в золотых посулах и глориях... Некто — N, не хранящий амулет головы и теряющий — в стогах толп, раз об этой всепронзающей острячке — хоть целой: эпохе! — хоть оторве — уже похлопочут гарусным партером с ярусными этажерками: море охотников! — но так толст, ха, такой навой завоеваний — подсаживали даже в колыма... ах, в карету — навырез бесстрашный толстяк, и когда колесо навернулось на какую-то тьфу ты, крепость — он, продиктовав мемуаристу: не успеешь стукнуть в эти ворота табакеркой — и на: настежь! Да моей, мон шер, а не вашей — держите! — отдавив визгливую подножку бессмертия, снизошёл пред наточенные на него пушки — раздражённо расстегнуть из сюртука свое распузыренное на пушки величество, ручки в белобоки, эй вы, я необратимая трёхцветная птица по прозвищу Цезарь, не чета вашей чечётке. Мировая душа, как попал пруссак-философ, или что вам метать мои имена — высочайшая часть истории, на которой она носит треуголку. И дарую свободно сознать необходимость — служить моими перьями, а если в ваших башках хоть ядром покати — кати во всех затмившего, пли — в собственную гордость! — или как это называется у вашей едрёной чечётки...

Всё бы ему выставляться — то слабогрудым молочником для генерала, то — напрочь осадочным для бессмертного! И пушки, сглотнув снаряд, снарядились — заиграли-затрубили бесконечными пушными хвостами — за ним, за ним, всем собранием его каталожных дорог... И когда его вносили в карету, заваливая тюрбанами роз и запорошив фиалками и раскатившими глаза анютками, громоздя их друг на друга, чтоб лизнуть его хоть пальчиком — он уже окатил их прижмуренными окалинами, ай, ай, какими бронзовыми и золотыми веками разинулись на меня сороки-шлюхи с высоты ваших пирамид!

...Да, возможно, решающая сторона в Ожидаемом — сторона, с которой он столь храбро ожидаем: если — с той... пусть Магда сядет в потусторонний сад на террасу. Если с нашей, что всегда ветвистей и тучнее, — тем паче найдётся куда ей сесть...

А потом Кто-то послал ей... может, за выказанное под стволами ожидание, вместо ордена Почётного легиона — тончайшую золотую внучку в тончайших цветочках — сумасшедший дар! Сумасшедший уличный успех... а Магда не подозревала — и сама спешила в разносчицы смеха. И барахолка, арапка, так тучна, что тучна и войнами — и хитра на разные имена... всем сверкает, золотая роевня — на круг! — предпочти-ка сторону. Потому и замечаю — сверкающее... не пропащий город — его сущую временность... или вездесущую одновременность сада, тоже округляющего свою принадлежность к Южному Городу — до собственной зрелости... и перевожу с поставленного на вид — на имя собственное.

А мой перевёртыш-сад — между умброй пятидесятых и кукольниками-сиренями, что меняют перчатки синих и белых голубков, но аве-август сдует и белых, и мавров с глобуса... и скользнут голубыми ослушниками — в надворные травы: голубиные перья? или нераскрытые, как заговор, лихие цветочки, упорствующие на шпагах стеблей, закусившие цветение досиня — обещанием, скомканным в тайну морем, а процветаем, — шепнут мне с высот, — только ночью... но как! — осыпаться мне слизняками лун, так цветёт одна Италия! Одна-две, не больше... И каждую ночь от Лукавой Клятвы собираюсь — разбить сон вдребезги, в подноготную ночи — и застукать... августейших шутов, что вывели меня жить — и просадили... процвели за моей спиной — а при мне осыпались... И пошли на повышение в гондолах кустов-голубятен...

И за августами — Осень: запойное, но величественное Лицо, багровое от натуги, объятое необъятным — и лопнувшее... Сентябрь — походя заголивший дрожащие ветки, их подражания — танцевальному повороту некоей улицы... обнаживший в их отсоединившихся фракциях — вдруг! — рефракцию другого города, налетевшего — ветреным югом, сверкнувшего — слитком тайны! И терраса в саду, и Магда в террасе — там... на краю света моря, и сплотиться с ними — лишь нажав на загребущие стрелки, сбросив с плотика откружившие пары цифр (NB! — сравнить часы с танцплощадкой)...

И город, и сад так небрежны и необязательны, что весьма многосмысленны и не обязательно — бродячая и продажная деталь, режущая глаз андалузским псом старых оборотней-дворов... И пока разыгрывают пантомимы деревьев, уже разыгрывают меж собой — сбитое с толку время, снятое сливками с часов... и часы, сбивающие время в сливки... И проступают в натяжках прочих картин: слагаемые сюжета, слагающие явь классическим прозрачным стилем призрака... Но чёрная вязь букв, посаженных на желтеющий лист — чем не сад? А вставшее в буквах море света — море. В общем, в начале — Слово, какой роман — моя жизнь! — вначале сюжет, к коему и подбираются (и Слово стало плотью...) натуральный продукт, живые картины... шарады... базарный выбор!

Но вряд ли это — история предопределения: роковые рококо, якобы предшествующие революциям — Святые Якобы... произнесение знаменитых фраз и разыгрывание — с листа — избитых сцен гнева, например — с ведущим битьем у собеседника сервиза, подвезённого — на заказ, к битью — через всю Европу... Наберут соответствующие обороты яви — профилем натурщицы в мушке — и перепишут историю, как Пьер Менар, автор «Дон Кихота», но скорее — как море, навечно сдувающее с южного города — временность пространства... И вначале — Собственное Слово, а за ним уж — писанный предмет или влиятельный синоним, и чтоб затвердело — верно, запишут. Как — дурная бесконечность? Да не бить сладкозвучный сервиз снова и снова — уж точно не уцелеет в Истории. Разобьётся — История.