Михаил Литов - Московский гость

• Название: Московский гость
• Автор: Михаил Литов
• Жанр: Детектив

---

Литов Михаил Московский гость

Михаил Литов

Московский гость

Роман

Рукопись романа "Московский гость", прежде чем воплотиться в данную книгу, таинственным образом исчезала в редакциях разных журналов и издательств. Ответственные люди этих редакций лишь недоуменно разводили руками. А возрождалась рукопись уже не столько в силу вмешательства неведомых сил, сколько благодаря настойчивому труду ее автора. Впрочем, немало таинственных событий происходит и в самом романе.

1. ПОСТИЖЕНИЕ ИСТИНЫ

Солнце восходит и заходит, человек рождается и умирает, а Григорий Чудов, путешествующий малый тридцати пяти лет от роду, ненароком забрел на окраину непостижимости и словно еще раз вышел из материнской утробы, удивляясь внезапному непостоянству законов бытия. Впрочем, он и сам не ведал, что и как с ним сделалось. Очень важный момент: с этим человеком, Григорием, что-то происходило, и он совершал некие действия, а сознание происходящего с ним и даже им самим совершаемого напрочь отсутствовало. Сознания не было.

Попытайся кто точно описать случившееся с Григорием Чудовым, породила бы эта попытка одну лишь скудную несостоятельность. Разумение и достойнейшего из нас, да и то сказать, самое пылкое воображение, пасуют, когда заходящее солнце бьет совсем не в ту сторону мимо горизонта, умерший, крепко держа голову, становится вверх ногами на крышке своего гроба, а такой человек, как прежде ничем дивным и выходящим из ряда вон не баловавший Григорий Чудов, не то рождается вторично, не то в натужном сне видит себя вне образа и подобия Божьего. Как все это растолкуешь? Может быть, в то мгновение, когда его тяжело накрыла волна великого безмолвия, Григорий стал не существеннее мухи, а подобные вещи в человеке, как мы его себе представляем, едва ли поддаются объяснению.

Пожалуй, достаточно сказать, что, неизъяснимо блуждая в бархатной тьме, мягко отнявшей у него священную сращенность с собственным "я", Григорий, однако, вдруг вполне открыл глаза и увидел безлунную ночь, деревья на большом пространстве вокруг и какие-то белесые, очень пустые на вид, просветы между черными строгими стволами. Небо было безымянным, земля была для испуганного и мало смыслящего глаза все равно что безвидной. Оно вроде бы ничего окончательно необычайного, а все-таки в это зрелище, вставшее перед ним невразумительной и пугающей неожиданностью, Григорий Чудов словно ударился лбом со всего размаху, с ужасным риском расшибиться насмерть. Вот уже душа его взметнулась Бог весть куда в смертельном страхе, он поспешил смежить веки, избавляясь от видения. Что это за место и как, по какой причине мог он здесь очутиться? Не было ответа, открывал и закрывал глаза Григорий, устало и тревожно вздыхая едва ли слышным голосом. И словно обрывочные сны остро мелькали перед ним, и трудно было не поверить, что и вся реальность Божьего мира, если она еще имеет какое-либо значение для него, Григория Чудова, держится на волоске.

Но что-то грубо толкнуло его в тепло затопившем душу мраке, и стал Григорий из невесомости и отсутствия границ возвращаться в свое первобытное состояние, в придуманный Творцом человеческий рисунок. Еще не было голоса, чтобы звать на помощь, а уже осознал себя заплутай лежащим прямо на земле, даже словно бы вынужденным цепляться за нее. Изумленный, познавал он свое тело заново. Нижняя его часть грузно покоилась в топкой, влажной слабине, легонько, без всякой мятежности растекающейся под ним.

Сверх меры был поражен Григорий этой очевидностью какого-то своего ночного плавания, неурочного, необъяснимого, в высшей степени странного и, кажется, заведомо непотребного; он торопливо открыл снова глаза, усиливаясь изучить явление. А волосы на голове уж шевелились от ужаса. Он был и впрямь поражен, потрясен даже, и душа раскалывалась до последней глубины, но теперь уже беспредельностью было не блуждание в неизвестности, а охватившее его, останавливающее сердце отчаяние. Григорий мог заглянуть в душу, как в расколовшееся яйцо, и клубилась внутри тьма, округляла тяжко поднявшуюся тучу, заставляла ее отвердеть в словно отполированную головку черного гриба. Вдруг как бы внизу, как если бы он все же стоял вертикально, а не лежал на холодной земле, путешественник увидел угрюмо, жутковатым ночным серебром отливающую гладь воды, в которой и терялись его ноги.

Встрепенувшись, Григорий лихорадочно заработал руками и ногами, выкарабкался на берег лужи, встал, неистово барахтаясь, на четвереньки, а затем и поднялся в полный рост. Еще раз огляделся. Место было неузнаваемое и чуждое. Уголок природы. Но где? География вся ушла в непостижимость. Вода, затевая свою игру, норовила удержаться в туфлях, образовать уныло чавкающее при ходьбе болотце. Незадачливый путешественник проделал несколько робких шагов. Впереди показалась темнота громады приземистого и ровного строения, растянувшегося на добрую сотню метров. Одолеваемый неутолимой жаждой определенности, Григорий догадался, что это платформа, значит, там железная дорога, станция, - прекрасно, нестареющий парень с молодцеватостью борьбы за существование бросился туда, мысли путались в его голове, мокрые штанины отвратительно липли к ногам.

Он бежал, и в ночном пути лицо у него сжалось до масштаба груши. Ночь отдалила небесный свод, оставив в память о нем один лишь холод. Бездушие! Сейчас все силы Григорий отдавал тому, чтобы пробиться в маленький теплый край, возникший внезапно в его воображении. Продираясь в цепком кустарнике к железной дороге и платформе, этому бетонному оплоту цивилизации среди дикой, странным образом опрокидывающей в лужи природы, он вспомнил, что ехал в поезде из Москвы в Беловодск. Остановился взглянуть на один старинный милый городок, а оттуда добирался уже электричкой. Ехал ведь в вагоне, среди толстых старух с тюками и солидных мужчин, читавших газеты, но вот почему-то очутился в луже.

На пустынной платформе Григорий нашел скамейку. Радовался он ей, и обретала ее как спасение его сумасшедшая, истерическая усталость, да только откуда взяться надежде, что сейчас же подберет его что-либо движущееся, увозящее прочь? Ночь, даром что летняя, смеясь зло, кропотливо рассеивала холод над Григорием, зажившим без крыши над головой и только что оставившим купание в неизвестной, угрюмо блестевшей воде. Григорий дрожал, как заживо общипанный цыпленок, и из его глотки время от времени вырывались невнятные звуки.

Он направлялся в Беловодск единственно как любознательный и неутомимый путешественник, просто бросил все и поехал постичь родину великого поэта. Но где же та электричка, что приближала его к цели, и почему ему пришлось выкарабкиваться из лужи? Григорий был в состоянии придумать лишь одно объяснение: стало ему плохо, и он сошел вот на этой платформе. Возможно. Только он этого совершенно не помнил, ни этого, ни чего-либо подобного, ни вообще ничего. И возникал вопрос: если он сошел с электрички просто потому, что почувствовал себя нехорошо, отчего же он не остался на платформе, например, на той же скамейке, на которой сидел сейчас, а куда-то побрел и в конце концов не нашел себе места лучше, чем лужа? Ответа не было.

Провал в памяти терзал и мутил внутреннего человека, а внешнего пробирала все основательнее прохлада летней ночи. Чтобы согреться, Григорий лег на скамейку, обхватил себя руками и подтянул ноги. Так возникло немного тепла. Слава Богу, деньги и документы, никем не тронутые, лежали в боковом кармане пиджака. Сумка с дорожными вещами исчезла, но о ней жалеть не стоило, то были пустяковые вещи.

Какая-то птица печально вскрикнула над забедовавшим странником. А может, это был голос самой ночи. И тогда ночь сделалась для Григория не только мучением, холодом и неопределенностью, не только чудовищно огромным пространством-временем, где он по непостижимому стечению обстоятельств очутился без приюта, вынужденный дрожать и попискивать цыпленком, но и чем-то, что подлежало серьезному осмыслению. Думала, однако, не голова, думало нечто глубоко и уязвленно завозившееся в нем. Он понял, что, находясь в луже, вынырнул из едва ли не натурального, едва ли не доподлинного небытия, из вечного мрака, и, подняв веки, какое-то мгновение смотрел на окружающее глазами самой смерти. Только этим можно было объяснить пугающее оцепенение ночи, неправдоподобную черноту деревьев и мертвую белесую пустоту между ними. В мире, созданном тем мгновением, не могло быть не то что огней человеческого жилья, но даже и обыкновенного, славно клубящегося в лунном блеске ночного тумана. Зато была холодно и мрачно сверкавшая вода.

Наверное, если он пришел к такой ночи, неведомо как опрокинулся на самое ее дно, то и вся его жизнь, таявшая среди мелочей и суеты, проходила в такой же тьме. И сейчас еще он говорит с собой как мертвый человек, хотя в душе и забрезжила надежда на воскресение. Он жил в темном царстве, выходит, и вовсе не жил. В темном царстве нет жизни, а есть прозябание, попытка согреться, сжавшись в комочек на лавке, на платформе, названия которой ты не знаешь. Редкие всплески человеколюбивых дел не оправдывают прошлое, поскольку людей, которых он так или этак облагодетельствовал и которые не ответили ему никаким добром, он уже никогда не прощал в глубине сердца и даже знал, что не простит по-настоящему ни при каких обстоятельствах. И это не жизнь, а смерть, ночь, сырая земля, гладко и угрюмо блестящая вода. А где же огонь? Где небо?