Сергей Самсонов - Кислородный предел

• Название: Кислородный предел
• Автор: Сергей Самсонов
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-38646-8

Новый роман Сергея Самсонова — автора нашумевшей «Аномалии Камлаева» — это настоящая классика. Великолепный стиль и чувство ритма, причудливо закрученный сюжет с неожиданной развязкой и опыт, будто автору посчастливилось прожить сразу несколько жизней. …Кошмарный взрыв в московском коммерческом центре уносит жизни сотен людей. Пропадает без вести жена известного пластического хирурга. Оказывается, что у нее была своя тайная и очень сложная судьба, несколько человек, даже не слышавших никогда друг о друге, отныне крепко связаны. Найдут ли они эту загадочную женщину, или, может, ей лучше и не быть найденной? Проникновенный лиризм, тайны высших эшелонов власти и история настоящей любви — в этом романе есть все, что может дать только большая литература!

---

Ты страшно умный, ты так смешно рассказываешь об этих деньгах, которые просто надо придумать, сказать однажды миру, что их у тебя очень много, а после упрямо стоять на своем, тогда весь мир тебе поверит. И что они, как некий всеразъедающий раствор, в котором люди перестают существовать как личности, как «я», а что же, интересно, тогда произошло со мной — в чем растворилась, в твоих деньгах? А дальше ты сказал так просто, да, и честно, что деньги сделали тебя прозрачным, анонимом, а я тебе вернула плоть и личность. И то, что сильная любовь кого — то одного спокойно затмевает, делает ненужным обожание многих. Ты так на меня посмотрел, так сказал, что я решила отложить вот этот неприятный разговор, но больше, извини, я не могу откладывать. Сейчас.

Да что со мной такое, господи… ну, просто кругом голова, и шагу нельзя ступить, как тут же все темнеет перед глазами и все по стеночке, по стеночке, чтобы иметь возможность ухватиться, чтоб не упасть. Вообще-то… нет, не может быть, считаю, это чересчур, насилие над личностью, тошнит все время, третий день, нет, никогда такого не было, серьезно, что-то новое… Вот дура, у тебя все новое, от старого, от настоящего, во что бы ты могла поверить сразу же, беспрекословно, не осталось ничего. Я не могу поверить, но вот мой дом, вот мой нелепый, растроганный мужчина, который говорит про сильную любовь кого-то одного и смотрит по-собачьи преданными, честными глазами, и вот это самое, с чем надо к врачу, причем не к какому-нибудь изощренному мозговеду — банальному гинекологу, потому что это верный признак, да. Он просто душит, Гриша, меня своей непрошеной любовью, вот этой вероятной завязью во чреве, стесняет, давит; шаг влево, вправо — стой! куда? нельзя! готовая жена и будущая мать — мне так все это понимать? Нет-нет, как-нибудь надо к врачу, тайком от него, чтоб он поскорее сказал, что это ошибка, пустая тревога, что вызвано совсем другим, но как я тайком от него? Он постоянно рядом; когда узнает — а он узнает, не удастся скрыть, — то будет прыгать, бедненький, до потолка, ликуя. Но так нельзя, бесчеловечно, противоестественно — взять человека против воли начинить невыносимой новой жизнью, которая должна быть самой долгожданной и желанной, а я не хочу ее, я не хочу родить вот этому мужчине, я чувствую себя собакой, тварью бессловесной, нельзя настолько не оставить человеку выбора, ничто не помогает, даже мама, да, мама, я ее узнала, бедную, ее единственную, которая сгорела там, в автобусе, в той желтой пустыне у Мертвого моря, и я не помню, сколько лет мне было, он уверяет, что шестнадцать, когда осталась сиротой и стала обеспечивать себя, нет, я не выдержу. Вот он идет ко мне, такой беззащитный и с преданными глазами, по зеленому лугу, и что сказать, не знаю. Милый Гриша!.. Господи, опять не помню, какие уши у него… оказывается, оттопыренные. Ну разве можно с этим беспамятством не зрения, но пальцев, разве можно с таким беспамятством нутра вот с этим человеком жить?

— Гриша! Я вот что… нет, давай серьезно…

— Прости, прости, — любовно отражая меня в стеклах своих очков и улыбаясь виновато, он худеньким плечом некстати зазвонивший телефон к такому неопределенному, как весь он, Гриша, уху прижимает. — Да, слушаю, Сереж, конечно, слушаю.

Летел пикап по черной трассе сквозь безмолвный и обильный, отвесно падающий снег. Подвигин твердо вел машину, бесстрастный, готовый распрямиться, как пружина, и внезапно прыгнуть. Как зверь на дичь. Смотрел перед собой безжизненно-пустыми, рыбьими глазами. Все понимал, все принимал. Взмывали в ледяную высь мобилизующие волю духовые валькирий Вагнера, и под них Сухожилов вещал без умолку:

— Ну вот сучонок, а, сучонок, думал, я его не прокачаю. И, главное, сработал как — под дых, в утробу этой экспертизой нас, ну, ладно мы, Нагибин ладно, но он отца не пожалел, вот. батя, урна с прахом, и живи, как можешь. Это как? Мутант, у…ище, отродье мирового капитала. Ну счас тебе устрою мир — хижинам, войну — дворцам.

— Звонил зачем? — спросил Подвигин.

— А чтоб почуял, тварь. Чтоб чувство окончания жизни в его гнилую душу заползло. За яйца взять, хотя он безъяичный. Есть высший суд, служители порока, а? — захохотал он. — Вот, сука, вот, ты только посмотри: вот шмотки женские, размер сороковой, сорок четвертый, вот туфли, кеды, сапоги двадцать четвертый с половиной… ну и кому все это все, и лифчики с трусами, сука. Куда ты лезешь, импотент, своими рахитичными ручонками? Нет, надо было, тезка, удавить его тогда, такого случая, как в баньке, увы, нам больше не представится, и главное, не где-нибудь, на распродаже все, в Охотном, в разгар сезона скидок, и вкусы учел, подготовился, сука. Ну что? Не веришь? Да вот же, смотри, в две тысячи восьмом он покупает себе квартиру не где-нибудь — на Чистых. Нет, это центр, район прекрасный, тихий, вполне достойное жилье, да только вот загвоздка — она живет там, это Зоин адрес, пока она к Нагибину не переехала; наверное, он если б мог, то на одной площадке с ней купил бы. Да, да, чтоб видеть каждый день, чтобы встречаться-сталкиваться, когда с ведром, с собакой во дворе, вот так вот невзначай. Ой, здрасьте, Зоя. А как еще? Ты ж видел этого урода, помнишь. И, главное, нашли мы человечка этого, владельца той квартиры, тряхнули — он знаешь, сколько получил от Гриши? Как за пентхаус с видом на Кремль. Он даже малость прих…ел — за что такие деньги? А за нее, за Зою, за близость к ней! А почему сюда мы — место тихое на Новой Риге, тут маленькая дачка у него, профессорская, старая, скорее всего сюда ее, не хочет быть вульгарным, тварь, не хочет сразу поражать размахом, а вроде как она с ним все время и жила в нормальных человеческих условиях. И, главное, что сделал с ней — вот это мне узнать! Одно из башки не идет — как он сказал мне, есть такие эскулапы по мозгам, которые что угодно могут с человеком. Ты понимаешь? Подавление воли. А я еще подумал, о чем он это, сука. А это — овощ из нее! Всерьез надеялся все это время, что можно будет как-нибудь действительно все в Зоином сознании обнулить. Мечтал об этом. Ну чтобы вот она как новорожденная, еще не начинала жить. Чтоб можно было вырвать из естественной среды, но тоже без насилия, а как бы естественным образом вырвать, чтоб и она сама не поняла. А тут такой случай — пожар. Единственный на миллион. Не смог удержаться, воспользовался, всех близких от нее отсек вот этой справкой — такая цена отсечения, что батя будет мертвой девочку считать… Ты что, не понял, ты куда?

Подвигин, мускулом не дрогнув, выкручивает руль налево, выбрызгивая грязь из-под колес. По тормозам ударил, и все в лесу они, великолепно-снежном, среди подводных рифов белого кораллового царства. С другой машиной, черным джипом, встретились лоб в лоб, и чувство окончания жизни, посмертного позора несмываемого, уже не к Грише — к Сухожилову мгновенно в душу вбилось.

— Красиво, тезка! — заскрипел зубами.

— Прости меня, тезка, прости, — почти беззвучно прошептал Подвигин, перед собою глядя и с искривившимся от муки, от богомерзкости того, что сотворил, лицом. — За горло он меня, за горло, не оставил выбора. Нарыл такое — каяодый суд рассмотрит, не сможет попросту не рассмотреть. Я был в долгах, в кредитах от «Самсунга»… ну, не хотели продаваться эти камеры!., вот чтоб их!., ни в какую!., и я тогда взял разработку, ну, охранную, секретную, а это нанесение ущерба, шпионаж. И все, он этим меня к стенке.

— Да понял, понял, — ответил Сухожилов в пустоту. Рванулся, ухватился за подмышку, но распрямилась мощная пружина туго сдавленного подвигинского тела; Подвигин заработал локтем, использовал приборную панель как наковальню, в сиденье тезку вбил, откинуть голову заставил. И сам откинулся назад, в руках вертел короткоствольный, с хищной мушкой револьвер, который отнял, — компактную, увесистую «барракуду».

— А у меня ребенок, Кася, ты же видел, — продолжал Подвигин, — а мать на ладан дышит, я у нее один, и если бы не она, то хрен бы он меня, конечно, но у меня — она! Она, моя Маринка маленькая! Копия! Ты должен понимать! Ну с кем она, куда ее, если меня не будет? А у нее балет, снежинки эти вот, пуанты, пачки, детство! Я ж должен ей всего себя, чтобы она счастливой, передать, а как тут после этого? Ну, не мог я иначе, не мог такой ценой!

Молчал Сухожилов и слизывал кровь с верхней губы. Синхронно распахнулись дверцы джипа, вышли двое — безликие статисты в шпионских, клоунских плащах, в карманах руки, все гуще валит снег, безмолвно, безнадежно застилая мохнатой белой пылью лобовое стекло застывшего пикапа, природа сохраняет равновесие, оцепенение, безгласность, неподвижность, безразличие к тому, какой она проснется после долгой зимней спячки, к тому, проснется ли вообще.

— Ну все, амфакинфидерзейн, пошел я, — Сухожилов шмыгнул носом, угерся рукавом и дверь толкнул. — Подвигин, — вдруг позвал.

— Не мог, прости.

— Ты это… — Сухожилов вдруг осклабился… — Давай ей, Касе, сексуальность, главное, влюбленными глазами прививай. Сам знаешь, от отца зависит. Башилов вон привил своей — аж Драбкина в бараний рог. — И дверью хлопнув, зашагал навстречу исполнителям. Подвигин впился лапищами в руль, как будто проходя последовательно все стадии дробного душевного омертвения, как будто опасаясь раздавить облатку предательства под занемевшим языком. А Сухожилов, весь составленный из одного чутья своей телесной тонкости, физической ничтожности в сравнении с той убойной силой, которая должна была его пробить насквозь, немного выждал на медленном ходу и, сжав все мышцы в упругий ком, в кошачью лапу, скакнул с дороги в лес и, раскроив, взорвав безмолвие природы, побежал сквозь сучья, сквозь валежник, так, как не бегал никогда. Как лось, как заяц, как все тварное, то петлями, то напролом, и свирепея с каждым шагом, он рвался сквозь податливое, гибкое, сухое, твердое, резиново-упругое, несокрушимое, бодливое, наждачное, сигал через барьеры поваленных стволов и выдирался из капканов цепких зарослей, расшвыривал колючие заснеженные плети и, спотыкаясь, падал, — вокруг все низвергалось белыми и рыхлыми шлепками, лавами, хрустело за спиной и впереди — вставал, глотая снег и всасывая носом кровь, — за шиворотом было мокро, как в невозвратимом детстве — и снова, продирался, спотыкался, падал и вставал — за ним никто не гнался. Жить, жить — упруго пульсировало сердце, взбухало, билось в голове и отдавалось в пятках — жить. И дальше, дальше, в гущу, в чащу, сквозь плети, лапы, сосны, ели, орешник и ольшаник, скорей, скорей, изгвазданным, иску санным, изрезанным, изорванным — живым. И вырвался вдруг на простор. В слепящую ликующую белизну обширной безмолвной поляны. Все! Жив! Неуязвим! И рубанули тотчас чем-то твердым по ноге, свалили мордой в снег, насели сверху, завернули руки — «эти».