Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

• Название: Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939
• Автор: Ингеборг Фляйшхауэр
• Жанр: История

---

Как вспоминал Клейст, Шуленбург считал, что Сталин руководст­вовался тогда не идеологическими соображениями, а исключительно потребностями реальной политики. Он старался избежать конфликтов,

ибо, «будучи трезвым политиком, искал мира, чтобы реализовать ги­гантские экономические программы». Здесь германскому правительст­ву открывалась «благоприятная возможность для смягчения отношений с Советским Союзом — шанс, за который Германии, в ее нынешней ситуации, следовало ухватиться обеими руками».

Как видно, Шуленбургу удалось пробудить известный интерес к своей точке зрения[391]. С некоторыми изменениями в акцентах это мож­но сказать и о министре иностранных дел Риббентропе. И когда послед­ний в дальнейшем утверждал, что «искать примирения с Россией»[392] было его «давней мечтой», он просто подтасовывал факты, так как еще в конце января 1939 г. открыто объявил мировой коммунизм заклятым врагом Германии[393]. И заявление о том, что «в марте 1939 г.» он уловил «в речи Сталина желание улучшить советско-германские отношения», вряд ли достоверно уже потому, что, по свидетельству Густава Хильге­ра и Карла Шнурре[394], еще 10 мая 1939 г. ни Риббентроп, ни Гитлере этой речью, по всей видимости, знакомы не были.

После войны Риббентроп просто выдал за свою ту точку зрения, о которой ему поведал ранее Шуленбург. Не называя даты, он впоследст­вии также утверждал, что представил Гитлеру речь Сталина (в до­кументах политического архива министерства иностранных дел упомянутый Шуленбургом немецкий текст речи отсутствует, но его могли изъять из документов значительно позднее) и «настоятельно просил предоставить полномочия, чтобы предпринять необходимые шаги и выяснить, действительно ли за этой речью скрываются серьез­ные намерения Сталина». Проступающий в этих словах прагматизм опять создает впечатление, что инициатором этой рекомендации в дей­ствительности был посол Шуленбург.

По словам Риббентропа, Гитлер «поначалу медлил и колебался».

Нет никаких свидетельств и о том, кто и когда побудил Риббентропа к подобным действиям. Предположение, что это произошло непосред­ственно после речи Сталина, то есть в чрезвычайно трудные дни окку­пации Праги, кажется сомнительным из практических соображений. Скорее, подходит период после окончания XVIII съезда. Тогда Шулен­бург сразу же приехал в Берлин для личного доклада. Неизвестно, вы­слушал ли его Риббентроп. Все же предположение о том, что свои знания Риббентроп получил от Шуленбурга прямо или косвенно (на­пример, через Клейста), можно считать вполне обоснованным.

Действительно серьезно Риббентроп отнесся к содержанию речи Стал>А<а, вероятно, значительно позже, в те августовские дни, когда усилия немцев к сближению с СССР неожиданно дали результаты. Го­товясь к поездке в Москву для подписания германо-советского договора о ненападении, Риббентроп взял текст речи с собой и на переговорах не­сколько раз ссылался на нее, делая вид, что он и Гитлер восприняли ее как приглашение к переговорам[395].

По словам советника посольства Андора Хенке, утром 24 августа, на небольшом приеме, последовавшем за подписанием договора, Моло­тов «поднял бокал за господина Сталина, заметив при этом, что именно Сталин своею речью в марте с.г., правильно понятой в Германии, под­готовил поворот в политических отношениях»[396]. Но как продемонстри­ровал Э.Х. Kapp[397], в этот момент мнимого внешнеполитического три­умфа «желание польстить Сталину, назвав его отцом только что успешно заключенного договора, было настолько очевидным, что ска­занное не стоит воспринимать слишком серьезно».

Неизвестно, обратил ли кто-нибудь еще внимание министра иностранных дел Германии на возможное значение речи Сталина. По мнению некоторых, не названных представителей МИД, опро­шенных Де Виттом Пулом в 1946 г., Москва «неофициально» уве­домила Берлин о том, что выступление Сталина было адресовано германскому правительству[398]. Однако речь, вероятно, шла, если оставить в стороне сомнительные разведывательные источники[399], о слухах, рожденных из отрывочных сведений относительно усилий германского посольства в Москве, направленных на подготовку политического сближения.

По-видимому, и «секретный доклад», составленный сотрудником партийного аппарата и бюро Риббентропа Рудольфом Ликусом[400] 1 апре­ля 1939 г.[401], то есть во время пребывания Шуленбурга в Берлине, был результатом неправильно понятого (подслушанного) сообщения или же целенаправленной дезинформации. Согласно Ликусу, нарком обо­роны маршал Клемент Ефремович Ворошилов «недавно... в беседе с супругой германского посла отрицательно (высказывался) о политике западных держав (и заметил)... что отношения между Германией и Со­ветской Россией могли бы быть поставлены на иную основу». Но ведь Шуленбург не был женат, подобное заявление наркома обороны было просто немыслимо.

Правда, характер слухов и более поздние утверждения Риббентро­па указывают на то, что рекомендации германского посольства и осо­бенно усилия посла в Берлине все-таки в конце концов не прошли бесследно. Под воздействием пассажей речи Сталина, относящихся к Германии, в Берлине постепенно укрепилось мнение, что Сталин «не терял из виду пути к германо-советскому взаимопониманию»[402].

Взгляд Москвы на оккупацию Чехословакии

По свидетельству московских очевидцев, оккупация Чехословакии (15 марта 1939 г.) и создание Протектората Чехии и Моравии (16 мар­та) «шокировали, но, вероятно, не застали совсем врасплох»[403] Со­ветское правительство. Оно не испытало того потрясения, которое ощутили западные государственные деятели в связи с тем, что, захва­тив Богемию и Моравию, рейх «сбросил маску» и перешел от «политики национальной экспансии к политике агрессий, от требований нацио­нального единства к воинствующему империализму»[404]. Уже во время судетского кризиса Литвинов заявил германскому послу, что Москве хорошо известно, что речь идет вовсе не об осуществлении прав немец­ких меньшинств, — Германия просто хочет «уничтожить всю Чехосло­вакию... завоевать страну»[405].

Не произвело на Советское правительство никакого впечатления и наступившее в Париже и Лондоне осознание того, что после оккупации Праги[406] Мюнхенское соглашение больше не существует[407], что Гитлер растоптал надежды западных демократий[408]. В оккупации Праги гер­манским вермахтом оно видело «полное нежелание Гитлера считаться с Англией или Францией и уважать взятые на себя обязательства»[409].

Кроме того, советская сторона с удовлетворением наблюдала за тем, как подобный разрыв Мюнхенского соглашения наконец-то вывел широкие слои Англии вместе с ее премьер-министром из летаргии уми­ротворения[410].

И все же оккупация Праги причинила Советскому правительству известное беспокойство; она привела к быстрому изменению баланса политических и экономических сил на востоке Центральной Европы, которое не могло не затронуть советские интересы. Тревогу, пожалуй, смягчил тот факт, что Гитлер, создав венгерскую буферную зону в Закарпатской Украине, счел возможным не перемещать свои войска к советской границе. Германия и СССР по-прежнему не имели общей границы, которая, как это показывала германо-польская граница, мог­ла стать неспокойной.

Когда нарком иностранных дел Литвинов с некоторым, как сообща­ло германское посольство, удовлетворением[411] принимал германские «объяснительные ноты» от 16 и 17 марта, по-видимому, в этом чувстве прежде всего отразилось облегчение Советского правительства в связи с подобным решением опасного вопроса Закарпатской Украины. Ответ­ная нота СССР, врученная германскому послу наркомом иностранных дел поздно вечером 18 марта в Москве[412] и советским полпредом мини­стерству иностранных дел 19 марта в Берлине и в тот же день распрост­раненная ТАСС и переданная по советскому радио, представляла собой недвусмысленное и решительное, но одновременно сдержанное потону осуждение немецкой акции. Действия германского правительства, го­ворилось в подписанной Литвиновым ноте, были «произвольными, на­сильственными, агрессивными»; они грубейшим образом попрали «принципы самоопределения народов», «создали... опасность всеобще­му миру... нарушили политическую устойчивость в Средней Европе... и нанесли новый удар чувству безопасности народов». От имени Совет­ского правительства нарком заявил, что Советское правительство не может признать действия германского правительства правомерными.

Нота Советского правительства, которую в Москве посчитали «рез­кой»[413], а за рубежом даже «чрезмерно резкой»[414], была адресована германскому послу. В ней со ссылкой на нормы международного права осуждались действия Германии, но вместе с тем содержались заверения в глубоком уважении к послу графу фон Шуленбургу. Как и во время судетского кризиса, посол и теперь, в связи с вручением ноты, в беседе с Литвиновым попытался выяснить дальнейшие намерения Советского Союза. Однако и на этот раз он получил лишь уклончивые ответы, не­достаточные для надежного сдерживания Гитлера. Резюмируя в отчете Типпельскирху (ОКВ) содержание разговора между Шуленбургом и Литвиновым, генерал Кёстринг писал, что Советский Союз будет «и да­лее на бумаге действовать заодно с нашими противниками... Охотно вместе кричать, но не воевать»[415].