Коллектив авторов - Европейские поэты Возрождения

• Название: Европейские поэты Возрождения
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Европейская старинная литература

---

ЭДМУНД СПЕНСЕР

ПАСТУШЕСКИЙ КАЛЕНДАРЬ

АВГУСТ

Отрывок

Будь, лес глухой, моей свидетель скорби —
Знаком тебе моих рыданий глас;
Вам, птицы, ведом звук моих стенаний —
Ах, не они ль — напевов ваших часть?
Ты, ручеек, мне навевал дремоту
И слез моих бывал нередко полн.

На людях я все больше горем полн,
В градских стенах я умножаю скорби —
В лесной трущобе эха гулкий глас
Созвучней жалобе моих стенаний.
Под кровлей с милой я расстался — часть,
Навек прогнавшая мою дремоту.

Потоком слез я заменил дремоту.
Что мило, то ушло. Я горя полн.
Уместнее мои оплакать скорби
В лесу, где эхо, разливая глас,
Ответит жалобе моих стенаний,
Но ввек не обрести мне даже часть

Былых отрад. Нет, выпала мне часть
Здесь ожидать последнюю дремоту,
Что мне глаза смежит — покоя полн,
С ней не узнаю умноженья скорби.
О птицы злобные, ваш резкий глас,
Вещая смерть, мольбе моих стенаний

Созвучен. Что же до моих стенаний
(Они скорбей не выразят и часть),
Не молкнущих в ночи, когда дремоту
Зовет природа — крик ваш ими полн.
Я ночь отдам стенаньям, день же — скорби
Поклялся я: их не заглохнет глас.

Но если милой серебристый глас
Я вновь услышу, то взамен стенаний
Я запою, и это будет часть
Мелодий соловья — презрев дремоту,
В ночи напев он льет, истомы полн,
Забыть не в силах о великой скорби.

Ты, чуждый скорби, ночью слыша глас
Моих стенаний, знай страдальца часть —
Прервав дремоту, стань участья полн.

ОКТЯБРЬ

Пирс:

Не стыдно ль, Кадди, никнуть головой,
Когда в медлительное время года
Утех людская требует природа?
Не ты ли пастухов сбирал толпой
Для песнопенья, пляски, хоровода,—
А ныне спишь, и игры спят с тобой.

Кадди:

Я так усердно утомлял свирели,
Что Муза истощила свой запас.
Я все богатства в играх порастряс,
И с чем же оказался я на деле?
Как стрекоза из басни, в зимний час
Я должен дрогнуть в ледяной постели.

Слагал я песни на прелестный лад,
И юноши под них резвились прытко:
Им — щедрый хмель любовного напитка,
Мне — похвалы скупые невпопад.
От их восторга мало мне прибытка:
Я бьюсь о куст, а птицы к ним летят.

Пирс:

Но, Кадди, похвала ценней награды
И слава много выше всякой мзды:
Поверь, что нет счастливее звезды,
Чем буйству юных возводить преграды,
Советом отвращать их от беды
И вдохновенья объяснять отрады.

Настрой свирель на сладостный напев,
И, покорясь, округа молодая
К тебе прильнет, рассудок забывая:
Так укрощал Орфей Плутонов гнев,
Из Тартара подругу вызволяя,
И самый Цербер слушал, присмирев.

Кадди:

Так Аргусовы очи дети славят,
И птица, распуская хвост, горда;
Но за красу павлину никогда
Ни зернышка в кормушку не прибавят.
Что слово? Дым и тает без следа.
Что слава? Ветр и к ветру путь направит.

Пирс:

Певец, оставь пустое шутовство,
Душой из бренной воспари юдоли:
Воспой героев, иже на престоле
Делили с грозным Марсом торжество,
И рыцарей, врага разивших в поле,
Не запятнав доспеха своего.

И Муза, вольно простирая крылья,
Обнимет ими Запад и Восток,
Чтоб ты на гимн благой Элизе мог
Направить вдохновенные усилья
Иль пел медведя, что у милых ног
Дары свои слагает в изобилье.

Когда ж остынет гимнов жаркий звук,
Ты воспоешь блаженство нежной ласки
И будешь вторить мирной сельской пляске
И прославлять хранительный досуг.
Но знай, какие б ни избрал ты краски,
Хвала Элизе и тебе, мой друг.

Кадди:

Да, я слыхал, что римлянин Вергилий
Был Меценатом к Августу введен:
Для бранных песен вмиг оставил он
Смиренный звук пастушеских идиллий.
Поныне отражает небосклон
Набат его легенд и грозных былей.

Увы, Октавиан давно почил,
И Мецената прах оделся глиной;
Не должно ль быть сие певцам причиной
Великих славить, не жалея сил,
Напоминать о доблести старинной
И гнать забвенье от святых могил?

Но днесь к упадку мужество клонится,
И просится геройство на покой,
И рой пиитов жалких вразнобой
Твердит ученым судьям небылицы,
И разум иссыхает, как изгой,
И солнце чести замкнуто в темницу.

И если твой, Поэзия, росток
От корня старого пробьется снова,
Ты потакаешь слуху сквернослова
И поощряешь низость и порок:
Так в поисках признания земного,
Не расцветая, вянет твой цветок.

Пирс:

О Муза, где пребыть тебе по чину?
Когда ты не допущена к дворцу
(А он тебе всех более к лицу),
В служанки ты идешь к простолюдину.
Взмахни крылами, вознесись к Творцу;
В презренном мире нет тебе притипу.

Кадди:

Ах, Пирс, не всякой Музе сей удел:
Моей не хватит рвенья, и здоровья,
И дара воспарять от многословья.
Вот Колин бы взлететь не оробел:
Не будь он злою поражен любовью,
То лебедем бы взвился и запел.

Пирс:

Глупец, не от любви ль его усердье
Стремиться дале звезд за горний свод,
Не от любви ль он дерзко предпочтет
Взирать с восторгом в зеркало бессмертья?
Возвышенная страсть зовет в полет,
И низкий ум парит над низкой твердью.

Кадди;

Куда там! Все как раз наоборот:
Всевластная любовь певца тиранит,
И силы гонит прочь, и ум туманит,
И сякнет стих от горестных забот.
Неволя вольной Музе крылья ранит.
Немудрый ткач две ткани сразу ткет.

Тому, кто ищет славы лирным звоном,
Свобода ради грозных слов нужна
С обильем яств и реками вина.
Недаром Бахус дружит с Аполлоном:
Когда в пирах мечта опьянена,
Стихи бегут потоком оживленным.

Ах, Пирс, певцы поют не для забав:
Не знаешь ты терзаний наших бурных.
О, как сменить позор венцов мишурных
На славный плющ и хмель старинных прав,
Чтоб Муза гордо вышла на котурнах,
Себе Беллону в спутницы избрав!

Увы! Нужда мешает песне звонкой:
Угас, не разгоревшись, пламень мой.
Хоть ты, мой друг, утешь певца зимой
И дай приют его свирели тонкой.

Пирс:

Когда стада придут с пастьбы домой,
Получит Кадди лучшего ягненка.

Девиз Кадди:

Agitante calescimus illo etc.[4]

ЦАРИЦА ФЕЙ

Отрывки

Она внимала повести скорбей,
Стараясь превозмочь свои печали,
Но те от тщанья делались сильней,
И любящее сердце разрывали,
И угли страсти в пламень подсыпали;
Чем чище и возвышенней мечта,
Тем невозможней расставанье с ней.
В очах померкнет мира красота,
Когда в несчастье рыцарь Алого Креста.

Едва в груди страданье утолилось,
Не в силах оставаться взаперти,
Она в скитанья дальние пустилась
По заданному карликом пути,
Чтоб рыцаря любезного найти
Живым иль мертвым; многие кручины
В дождях и бурях должно ей снести.
Так шла она чрез горы и стремнины,
Блуждала по лесам и мерила равнины.

И вот ей повстречался наконец
Достойный рыцарь с юношей-слугою.
Как Фебов ослепительный венец,
Он лил кругом сиянье неземное,
Смущая взоры блещущей бронею.
Закован в латы с головы до ног,
Он был неуязвим на поле боя;
Алмазный пояс стан его облег,
Сверкая, как в ночи святых небес чертог.

Один алмаз меж прочих выделялся
Как средоточье чародейных сил,
Он дивной девы профилем казался,
Горел, как Геспер средь меньших светил,
И слабый взгляд могуществом дивил;
Он острый меч, оправленный ножнами
Слоновой кости, к поясу крепил;
На рукояти золотое пламя
Лизало перламутр витыми языками.

Надменный шлем лучился, позлащен;
Его убранство ужас порождало;
Вцепился в гребень золотой дракон
Несытыми когтями: на забрало
Спадало ядом дышащее жало;
И мнилось, пасть, пылая, пред собой
Столь яростные искры рассыпала,
Что содрогнулся б тотчас всяк живой;
А скользкая спина лоснилась чешуей.

Над гребнем и чудовищем крылатым
Качался многоцветный конский хвост,
Обрызганный внизу зерненым златом
И перлами увитый вперехлест;
Так дерево с цветами ярче звезд
На высотах зеленой Селинии,
Одно дерзнув подняться в полный рост,
Приемлет ветры добрые и злые
И пляшет круглый год, потворствуя стихии.

Округлый щит был кожами укрыт,
Дабы случайно смертный робким глазом
Не увидал разящий этот щит,
Что был сплошным сверкающим алмазом;
Верней защиты не отыщет разум,
Затем что камень тверже, чем металл,
Он ржу и силу отвергает разом;
Он в жарких битвах копья притуплял
И мог крушить мечи о яростный кристалл.

Сей щит не выставлялся против правых,
Но угрожал злокозненным сердцам
И укрощал чудовищ многоглавых
Иль слал отважный вызов небесам,
Где в зыбких высях солнечным лучам
Не вырваться из облачного плена;
Так златокудрый Феб изведал срам,
Равно как среброликая Селена,
Когда на ней волшба наводит пятна тлена.

Но щит не опасался колдовства
Ужасного в заклятьях чародея
Иль оборотня, чья душа мертва;
Зане при взгляде на него, немея,
Камнями становились лиходеи,
А камни прахом, и от праха след
Мгновенно исчезал; и, цепенея,
Глаза гордыни свой природный цвет
Меняли иль вовек не зрели белый свет.

Сей свод чудес достоин чистой веры,
Затем что чудотворный исполин
Являл их слишком многие примеры;
То был славнейший из волхвов — Мерлин,
Что щит и латы принцу мог один
Содеять для воинственной потехи;
Когда ж скончался дивный властелин,
Царица Фей взяла его доспехи:
Кто хочет правду зреть, да узрит без помехи!

* * *

Суровый ум, чье гордое призванье
Вершить дела царей и судьбы стран,
Презрит мои свободные писанья,
Зане я с неких пор любовью пьян
И не врачую боль сердечных ран,
Но юность подвергаю искушенью
И, воспевая сладостный обман,
Немудро подношу ей в поученье
Не доблести пример, но тлен стихоплетенья.

Да смолкнут те, кто не умел любить:
Их льдистых душ не растопило пламя;
Не им природный чистый жар судить,
Вотще сравняв с нечистыми делами
Восторги, коих не знавали сами.
Любовь есть подвиг, благодать и честь,
Она венчает доблестных венцами
И шлет векам о верных сердцем весть,
Готовых для любви все муки перенесть.

Кто хочет обозреть седую древность,
Отыщет в ней примеры без числа
Тому, как славную к наукам ревность
И огнь, врагов сжигающий дотла,
В мужах любовь благая разожгла.
Об этом в полдень под зеленой сенью
Сократова не раз беседа шла!
Он славил дивной страсти вдохновенье,
И Стоик не нашел ему опроверженья.

Пою не вам, премудрые вожди,
Но лишь моей Монархине священной:
Она вмещает в девственной груди
Щедроты и красы любви нетленной;
Пою богине, порожденной пеной,
Лишь той пою, что любит больше всех,
И больше всех любима во вселенной,
И не почтет стихи мои за грех;
И сын ее меня подвигнет на успех.

Храни к певцу монаршее участье,
Амур жестокий, нежный голубок:
Да облеченная гневливой властью
С престола не осудит как порок
Приволье дум и прихотливый слог;
Но сделай так, чтоб чистой страсти сила,
Пролив с небес амброзии поток,
Ей царственное сердце умягчила
И к сим словам любви вниманье устремила.

* * *

Итак, пройдя чрез множество преград,
Я прибыл к неким островным пределам,
И простодушный поразился взгляд:
Досель я мнил, блаженство в мире целом
Земным не почитается уделом.
Но здесь я видел всякий дивный плод,
Какой своим рачением умелым
Природа-мать из персти создает,
И умножает труд число ее красот.

Блистали пущи, порослью богаты
От гордых кедров до убогих мхов,
Цветенье рощ точило ароматы,
Равно как пестрый луговой покров
И стройное изящество садов.
И мыслилось, любое притязанье
Сей чудный остров утолить готов,
Любое прихотливое желанье;
Для каждого бы здесь нашлось очарованье.

Казалось, к смертным возвратился рай:
Столь дивное природы совершенство
Украсило роскошный этот край,
Что праведник, вкушающий блаженство
На небесах, избрал бы отщепенство,
Покинув Елисейские поля,
Затем что много больше благоденства
Сулит ему обильная земля,
И вновь бы жаждал жить, свой дух возвеселя.

Здесь кто хотел — в лесах искал прохлады,
Кто к солнцу устремлялся на простор;
Плескались в речках резвые наяды,
В тиши журчал ручьев созвучный хор;
Издалека виднелись кручи гор,
От взоров долы скромно укрывались;
Влюбленные, оставив сладкий спор,
В зеленых лабиринтах забавлялись;
Искусство с естеством друг другу изумлялись.

Здесь ровными рядами вдоль аллей
Росли дерев различные породы,
Приятно красовались меж ветвей
Отдохновительных беседок своды,
К цветущим берегам манили воды;
И всюду тысячи влюбленных пар
Бродили, божеству слагая оды,
И небо принимало их как дар:
Так непорочен был любви их чистый жар.

Они являли пеньем и игрою
Невинного довольства образец;
От них поодаль виделось иное
Согласье верно любящих сердец,
Иной любви возвышенной венец;
Сих добродетель гордая роднила,
Тщете страстей кладущая конец;
Она их души исполняла пыла
И к доблестным делам их думы возносила.

Средь них Геракл и верный Иолай,
Дамон и Пинтий, общие судьбою;
Давид с Ионафаном, отчий край
Отважно защитившие собою;
Тесей, спаситель чести Пирифоя;
С Британиком негордый добрый Тит,
Пилад, Орест и прочие герои,
Кто столь великой дружбой знаменит,
Что даже смерть и та друзей не разлучит.

* * *

С таким коварством золото волос
На ней покрыла сетка золотая,
Что взору вряд ли разрешить вопрос,
Где мертвая краса и где живая.
Но смельчаки глядят, не понимая,
Что глаз бессильный каждого обрек
На то, что сердце чародейка злая
Уловит тотчас в золотой силок.
А посему я зренью дал зарок
Игрой лукавой не пленяться боле,
Иначе, поздно распознав подлог,
Потом вовек не выйти из неволи.
Безумен тот, кто предпочтет взамен
Свободе — плен, хоть золотой, но плен.

* * *

Окончил путь усталый старый год,
Явился повый в утреннем сиянье
И начал мерных дней круговорот,
Сулящий нам покой и процветанье.
Оставим же за новогодней гранью
С ушедшей прочь ненастною порой
Ненастье душ и грешные деянья
И жизни обновим привычный строй.
Тогда веселье щедрою рукой
Отмерит миру мрачному природа
И после бурь подарит нам покой
Под свежей красотою небосвода.
Так и любовь — мы с нею поспешим
От старых бед к восторгам молодым.

* * *

Лесной кукушки радостный рожок
Трикраты возвестил весны явленье,
Напомнив, что вернулся юный бог
И требует от юности служенья.
В ответ кукушке зазвучало пенье
Всей птичьей пробудившейся семьи,
И лес ей эхом вторил в отдаленье,
Как бы поняв, что значит жар в крови.
Лишь та, что паче всех должна любви
Воздать хвалу, осталась безучастна,
Замкнула губы гордые свои —
Певцы весны взывали к ней напрасно.
Любовь, пока ей чужд их нежный зов,
Причти ее к числу своих врагов.

* * *

Как пламень — я, любимая — как лед;
Так что ж я хлад ее не растоплю
И он в жару моем не изойдет,
Но крепнет лишь, чем больше я молю?
И почему я жар не утолю
На том морозе, что в душе у ней,
А все в поту клокочущем киплю
Средь ширящихся яростно огней?
О, всех явлений на эелше странней,
Что огнь твердыню льда лишь укрепил,
А лед, морозом скованный сильней,
Чудесно раздувает жгучий пыл.
Да, страсть в высоких душах такова,
Что рушит все законы естества.

* * *

В безбрежном океане звездный луч
Поможет к гавани корабль вести,
Но развернется полог черных туч,
И мореход сбивается с пути.
Я за твоим лучом привык идти,
Но скрылась ты — потерян я, несмел,
Твой прежний свет я жажду обрести,
Гадая, где опасностям предел.
И жду, хоть лютый ураган вскипел,
Что ты, моя Полярная Звезда,
Вновь озаришь сияньем мой удел
И тучи бед разгонишь навсегда.
Пока ж ношусь по волнам без утех,
Тая задумчивость и скорбь от всех.

* * *

Любимая в театре мировом
На все бесстрастно устремляет взгляд.
Участвую в спектакле я любом,
Меняя облики на разный лад.
Найдя на свете повод для отрад,
Я машкеру комедии беру,
Когда же горести отяготят,
Я делаю трагедией игру.
Но, радостный ли, в страстном ли жару
Явлюсь на сцеие я — ей все равно:
Я засмеюсь — от строгих глаз замру,
Заплачу — ей становится смешно.
Она, стенай пред нею иль смеши,
Не женщина, а камень без души.

* * *

Лети, Весна, герольд царя страстей,
На чьем гербе нам пышно предстает
Любой цветок, дитя планеты сей,
Во всеоружии своих красот;
Направь к моей возлюбленной полет,
Что дремлет, в зимний сон погружена,
И ей поведай, что восторг не ждет
И что она поймать его должна;
Так пусть готовится служить она
В той нежной свите, где Любовь царит
И каждой, кто останется одна,
Глаза росой отчаянья кропит.
Лови же радости, моя любовь:
Никто былого не воротит вновь.

* * *

Как часто дух мой распрямит крыла,
Желая взмыть к чистейшим небесам,
Но кладь забот вседневных тяжела
И нудит смертного к земным делам.
Когда же явится краса очам,
Подобная сиянию небес,
То счастья выше не изведать нам,
И, глядь, порыв за облака исчез.
Для хрупкой мысли больших нет чудес,
Блаженств и наслаждений не избыть,
Одно влечет, коль мир в душе воскрес:
Как ревностнее милой послужить,
И сердце грезит только об одном —
О счастье райском в бытии земном.

* * *

Я имя милой вздумал написать
На дюнах, но его смела волна.
Его решил я вывести опять,
И вновь прибоем смыло письмена.
«Бесплодны тщания, — рекла она,—
То наделить бессмертьем, что умрет!
Уничтоженью я обречена,
И время без следа меня сотрет».
«Нет! — молвил я. — Пусть низших тварей род
Падет во прах — яшть будешь ты в молве:
Мой стих тебя навек превознесет,
Напишет имя в горней синеве;
Коль смерть одержит верх над всем живым,
Мы жизнь любовью вечной возродим».

* * *

Теперь, когда я в бурях изнемог,
Изведав этих волн смертельный бег,
Когда преподай мне такой урок,
Что мой корабль — калека из калек,
Я вижу вдалеке желанный брег,
Незыблемый под бременем благим
Всего того, чем счастлив человек,
Того, что звать привык он дорогим.
Блажен, кто был в пути тоской томим
И очутился вдруг в земном раю.
Когда такая радость перед ним,
Забудет он былую боль свою.
В былых страданьях видит краткий миг
Тот, кто блаженства вечного достиг.

IАМВIСUМ TRIMETRUM

Унылый стих, свидетель моих горестей,
Из мысли скорой крылья сотвори себе,
Лети к Любви моей, где б ни была она:
Простерлась ли, томясь, на ложе тягостном,
Сидит ли, невеселая, за брашнами
Или игрой на вирджинале тешится.
На ложе? Ей скажи, что нет мне отдыха;
За брашнами? Скажи: вкушать не в силах я;
Играет? Ей скажи: нет в звуках счастья мне.
А спросит — почему? Скажи: бессонна страсть,
Неистовая, яствами гнушается,
Печальная, не радуется музыке.
Скажи: ее лишь ласка усыпит меня,
Скажи: ее лишь очи взор насытят мой,
Скажи: ее лишь речь меня возрадует.
Ночь каждую все чахну я без отдыха,
День каждый сохну я без насыщения,
Всегда я умираю без веселия.
И коль зачахну, кто удел оплачет мой?
И коль иссохну, кто конец опишет мой?
И коль умру, кто скажет: жаль Immerito?

ДЖОН ЛИЛИ