Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Великая Княгиня Мария Павловна
• Издательство: Издатель Захаров Лицензия ЛР № 065779 от 1 апреля 1998 г
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8159–0408–2

Великая княгиня Мария Павловна — дочь греческой принцессы Александры и великого князя Павла Александровича — младшего сына Александра III, двоюродная сестра последнего российского императора. Воспитывалась с братом Дмитрием в семье московского генерал–губернатора вел. князя Сергея Александровича и его жены вел. княгини Елизаветы Федоровны. Ее брат — Дмитрий Павлович — был одним из убийц Распутина. Сама она побывала и шведской герцогиней, и главой дома мод «Китмир» в Париже, и фотографом, и художником, после бегства из большевистской России жила в Лондоне, в Париже, в Америке, в Аргентине, умерла в 1958 году. В эмиграции написала две мемуарные книги — «В России» и «В изгнании» (обе они и составляют эту книгу), которые вызвали неоднозначное отношение и много толков в среде русской эмиграции. Едва ли найдется много особ королевской крови, которые, будучи выброшены в суровую повседневную жизнь, всякий раз находят какой нибудь нетрадиционный выход, — несгибаемость и находчивость Марии Павловны поистине уникальны.

---

К Рождеству Володя писал для сестренок пьесы. Из детской приносили ширмы и в большой гостиной сооружали сцену. На занавес и задник шли одеяла и простыни. Обычно это замысловатое сооружение в самый драматический момент рушилось на головы актеров. День за днем Володя натаскивал сестричек, которые в ту пору были совсем крохи. Это воспоминание навело мои мысли на Володю, моего единокровного брата, которого тоже сгубили. Я прошла в его комнату. Вот его стол, изрезанный перочинным ножом, весь в чернильных кляксах. На стене прикноплены карандашные рисунки и карикатуры, на полках — любимые книги и нотная тетрадь. Я даже открыла шкаф, где висели костюмы, из которых он вырос…

Я долго пробыла в притихшем пустом доме и ушла с опухшими красными глазами и утоленным сердцем: отец снова стоял передо мной, овеянный очарованием прошлого. Что бы ни случилось со мной в будущем, эти воспоминания принадлежали мне, и со мною они пребудут всегда, вдохновляя — и остерегая.

Перед уходом Гюстав напомнил, что в 1914 году я оставила сундук во флигеле, где жила, приезжая в Булонь, и я задержалась взглянуть на свои комнаты.

С весны 1914 года там оставались коробка с красками и несколько книг. Я вспомнила, как с сильнейшим насморком корпела над видом булонского дома из окна моего флигеля, потом прилаживала миниатюру к крышке сигарной коробки и дарила ее отцу. С изобразительным искусством, надеюсь, мне повезло больше, чем с пением: сигарная коробка навсегда заняла свое место на столовом столе.

В этой маленькой гостиной испанский король Альфонс XIII нанес мне первый и, считалось, официальный визит. Утром того дня на каком то приеме я встретила его и королеву, которую знала раньше. Согласно этикету он должен был в тот же день нанести мне визит. Задержавшись в Париже, я встретила кузину, и та сказала, что Альфонс направляется ко мне. Я заспешила домой, в Булонь. А он уже садился в автомобиль, оставив для меня визитную карточку и, может, даже радуясь, что не застал меня. Теперь пришлось вернуться в мою комнату. Но молодость и отличное настроение скоро растопили этикетный холодок, и с тех пор мы сделались друзьями.

Несколько дней спустя я пошла выгуливать с утра в Булонском лесу мою верную старую Мушку, раздобревшего смышленого фокстерьера. На Алее акаций я высмотрела короля Альфонса в сопровождении испанского посла и чинов полиции в форме и штатском. Мне захотелось напугать полицейских, внезапно представ перед всей компанией. Я сделала крюк, обгоняя их, и, прячась за деревьями, пошла им навстречу. И только я собиралась обнаружить себя, как из кустов вышли мирные олени. В жизни своей не видавшая оленей Мушка подняла остервенелый лай, олени пустились наутек, Мушка устремилась за ними в чащу. Естественно, я вышла из укрытия, мы все — король, посол, полицейские чины и я среди них — рассыпались между деревьями, свистели, звали, пока наконец не вернулась распаленная и запыхавшаяся Мушка.

Здесь же, в этих тесных апартаментах, я промучилась несколько недель после моего отъезда из Швеции. Тогда вовсю шла переписка между отцом и шведским королем, между отцом и царем, между мной и родственниками, считавшими своим долгом давать мне советы. Отцу тогда часто приходилось общаться с нашим послом Извольским и тогдашним министром иностранных дел Сазоновым, когда тот останавливался в Париже проездом из Лондона в Россию. Как же я была молода, как слепо доверялась будущему!

Здесь же я маялась с французской горничной, которую вынуждена была взять, поскольку моя старая русская няня Татьяна заболела. Новая горничная была необъятных размеров и с крутым характером. Я послала ее к моему парикмахеру научиться, как меня завивать. Она взяла пару уроков и решила, что вполне освоила эту премудрость. И как то вечером, когда я одевалась для выхода, она вооружилась щипцами для завивки и приступила к делу. Волны, которые она мне накрутила, все встали дыбом, но ее это не обескуражило.

— Прическа замечательно идет мадам. На голове у мадам словно корона, — заметила она, удовлетворенно приминая копну волос и любуясь своим рукодельем в зеркале. Она осталась так же безучастна, когда выяснилось, что половину волос она мне сожгла.

Она надменно порицала мой гардероб и покупки, втайне считая меня скупой. Одобрялось лишь то, что она сама покупала для меня.

— Вот, — гордясь собою, протягивала она мне пару подвязок. — Они очень, очень красивые, потому что очень, очень дорогие.

Она совсем затравила меня, терпеть ее не было сил, и я объявила, что в следующем месяце она свободна. Пылая гневом, она заявилась ко мне уже на следующее утро, в пальто и шляпе.

— Я ни минуты больше не останусь в этом доме, — выкрикнула она и удалилась.

На смену ей пришла австрийка. Я взяла ее с собой в Россию, и когда объявили мобилизацию, она в спешке сборов прихватила с собой много моих вещей; в общей суматохе это открылось много позже.

Опыт складывается из противоположностей; в моей жизни было много всего — светлого и трагичного, важного и никакого, — и все это совершалось в иных сферах. Повседневной жизни я не знала, не знала, чем живут заурядные люди. И правильно, что я теперь одна отвечаю за себя: давно пора усвоить уроки, которые преподает мне новая жизнь.

Париж прежде и потом

После паломничества в булонский дом я совершила еще один визит — в православный храм. Уже в довоенные годы деятельность русского землячества сосредоточивалась вокруг храма на улице Дарю. На рождественские и пасхальные службы приходил посол с сотрудниками; по воскресеньям с утра у церкви толпилась празднично одетая публика; послушать прекрасное пение стекались иностранцы.

По воскресеньям мы обязательно шли к обедне, только входили в храм через боковую дверь, в ризницу, где, невидимые молящимися, выстаивали всю службу. (В православных храмах алтарь отделяется от средней части храма высоким иконостасом с тремя вратами, в которые проходят только священнослужители.) В дни тезоименитства государя императора и Всех Святых служили благодарственный молебен; по этому случаю отец облачался в парадную форму с орденами и переходил в среднюю часть храма, где стоял с послом в окружении французских официальных лиц и иностранных дипломатов. В праздничной одежде были и прихожане. Сквозь щелочку в боковых вратах мы упивались этим красочным зрелищем.

Сейчас у меня не было желания входить в боковую дверь, я вошла как все. Я знала, что почти все присутствующие были русские, но знакомых лиц не увидела. Старый священник, крестивший моих сводных сестер и многие годы наш духовник, узнал меня и украдкой кивнул. В то время даже среди людей нашего круга царила подозрительность, и многие, как и мы изгнанники, не спешили узнавать нас. С годами это прошло, а тогда все было несообразно, люди стали другими. В самом парижском воздухе была разлита враждебность. Не зная, как они ко мне отнесутся, я не известила о приезде никого из прежних знакомых. Конечно, я боялась слишком живых напоминаний о былом, боялась расспросов о бегстве из России, а больше всего боялась возбудить жалость к себе.

Хотя пребывание в Париже королевы Марии не шло ни в какое сравнение с нашим, с нею одной я виделась часто. Она была в апогее славы и успеха и наслаждалась ими как могла. Над входом в «Ритц», где она остановилась, развевался румынский флаг, подходы к отелю днем и ночью патрулировал полицейский наряд. В новых парижских платьях, проникнутая сознанием своей значительности, лучащаяся счастьем красавица, королева мало походила на обитательницу дворца Котрочени. Она всюду поспевала, принимала гостей, давала аудиенции, радовала других и сама радовалась жизни. Ее фотографировали, публиковали фото в газетах, у нее брали интервью, ей курили фимиам, о ней повсюду говорили. Парижская публика была в восторге. После серых военных будней это колоритное создание радовало глаз. Ее появление собирало толпы, горячо отзывавшиеся на ее улыбку.

Старая парча, индийское шитье, игрушки и безделушки сообщили апартаментам королевы в «Ритце» ее собственный отпечаток. Делая себе рекламу, парижские магазины наперегонки слали ей на выбор самые последние новинки; на туалетном столике теснилось множество флаконов с духами; повсюду корзины и вазы с роскошными цветами.

С моим гардеробом уже нестыдно было показаться в «Ритце», но я ходила в темном платье, отделанном крепом, в шляпке под вуалью. Еще свежим было мое горе, чтобы я могла позволить себе выходить нарядно одетой.

Однажды днем я встретила у королевы Марии известную французскую поэтессу графиню Ноэль. Это была маленькая худенькая дама с порывистыми движениями и яркой, пылкой речью; если ей удавалось вести разговор, то есть не давать говорить никому другому. Когда я вошла, королева отдыхала в шезлонге, в ногах сидела графиня. Полагая, что мы знакомы, королева не представила нас, и госпожа де Ноэль продолжала говорить. Скоро она заговорила о Жоресе, знаменитом французском социалисте, убитом в начале войны, ему и его социалистическим идеям графиня выразила сочувствие. И тут она завела речь о положении в России и допустила несколько бестактных замечаний о моей семье, добавив еще, что большевистский террор оправдан тем, что им де самим довелось вытерпеть. К подобным заявлениям незнакомки я не могла остаться безучастной — еще не отошли в прошлое эти ужасы. Я вскипела.