Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Великая Княгиня Мария Павловна
• Издательство: Издатель Захаров Лицензия ЛР № 065779 от 1 апреля 1998 г
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8159–0408–2

Великая княгиня Мария Павловна — дочь греческой принцессы Александры и великого князя Павла Александровича — младшего сына Александра III, двоюродная сестра последнего российского императора. Воспитывалась с братом Дмитрием в семье московского генерал–губернатора вел. князя Сергея Александровича и его жены вел. княгини Елизаветы Федоровны. Ее брат — Дмитрий Павлович — был одним из убийц Распутина. Сама она побывала и шведской герцогиней, и главой дома мод «Китмир» в Париже, и фотографом, и художником, после бегства из большевистской России жила в Лондоне, в Париже, в Америке, в Аргентине, умерла в 1958 году. В эмиграции написала две мемуарные книги — «В России» и «В изгнании» (обе они и составляют эту книгу), которые вызвали неоднозначное отношение и много толков в среде русской эмиграции. Едва ли найдется много особ королевской крови, которые, будучи выброшены в суровую повседневную жизнь, всякий раз находят какой нибудь нетрадиционный выход, — несгибаемость и находчивость Марии Павловны поистине уникальны.

---

После отъезда императора и императрицы мы поехали в Ильинское. Здесь у нас, как и везде, были теперь регулярные уроки, а потому лето казалось менее идиллическим, чем прежде. Я скучала по отцу и часто спрашивала о нем у дяди. Он терпеливо отвечал на мои вопросы, но явно осуждал отца, говорил о нем в обидно–высокомерной манере, в которой проскальзывало ревнивое чувство, и это меня огорчало.

Прошел уже год со дня изгнания отца. Его брак не был признан. Его жена не имела прав на титул. Но однажды в конце лета, после переговоров, о которых я не знала, дядя Сергей объявил, что мы можем повидаться с отцом. Наша встреча должна была состояться в Баварии, на вилле моей тети Марии Александровны, герцогини Саксен–Кобургской.

Мы с Дмитрием уехали из Ильинского с дядей, тетей и еще несколькими сопровождающими, среди которых были мадемуазель Элен и генерал Лейминг.

Отец, как заранее было договорено, встретился с нами наедине. Большей частью говорил он, тон его был доверительным, и обращался он со мной как со взрослой, но его рассеянный, озабоченный вид беспокоил меня. Я решила спросить у него про его жену, но какая то необъяснимая робость мешала. Все таки однажды я набралась смелости и, опустив глаза, слегка дрожащим голосом произнесла заранее заготовленную фразу.

Отец, который до того не упоминал о жене в моем присутствии, был удивлен и явно тронут. Он вскочил, бросился ко мне и крепко обнял. Этот маленький эпизод связал нас на всю жизнь. Отныне мы, несмотря на мой возраст, стали по–настоящему близки, ощущали себя почти сообщниками, и все усилия дяди вбить между нами клин, разъединить нас как физически, так и духовно были обречены на неудачу.

Во время этой встречи между братьями возник разговор о нас, но дядя Сергей холодно заметил, что теперь мы на его попечении, и у него все права, от которых отказался отец. То не были пустые слова, он стал нашим опекуном и мог принимать решения без всяких согласований с отцом, и отец, который невероятно страдал от такого положения дел, был абсолютно не вправе предпринять что либо или протестовать.

Тегернзее было очаровательным местом, и мы приятно проводили там время. Моя тетя Мария Саксен–Кобургская, несмотря на крутой нрав, из за которого ее побаивались некоторые из приближенных, была женщиной тонкого ума и несколько ироничной. Она никогда не скрывала того, что думает, и высказывала свое мнение вслух, что было большой редкостью в нашем кругу. Ее братья, хотя и подтрунивали над ней за то, что она чересчур важничает, питали к ней глубокое уважение. Я помню ее сидящей в большом кресле с бесконечным вязаньем в руках, она поглядывала поверх больших очков на суету и интриги своего окружения и отпускала язвительные замечания.

В начале зимы, когда мы вернулись в Москву, отец сообщил в письме о рождении его дочери Ирины; позже я узнала, что отец хотел, чтобы я стала крестной матерью сводной сестры, но дядя Сергей, к которому он был вынужден обратиться с просьбой, не хотел и слышать об этом.

3

Той зимой в Москве для нас началась новая жизнь. Дядя пригласил для нас с братом целый штат учителей. Поскольку религиозное обучение играло важную роль в воспитании княжеских отпрысков императорской крови, к нам приставили священника. Это был старик с пожелтевшей бородой, от одежды которого исходил особый затхлый запах. Его взгляды были точно такими же, как у дяди, он был крайний монархист, считавший Бога самодержцем вселенной, а религию отождествлял со строгой системой управления, контролирующей все стороны жизни.

Мне и Дмитрию он сразу же не понравился. Весь его облик, бесконечные скучнейшие проповеди, монотонно произносимые гнусавым голосом, раздражали нас, и спустя несколько месяцев наше терпение иссякло.

Мы пожаловались дяде. Он обоснованно упрекнул нас в неуважительном отношении к старому священнослужителю. Занятия продолжались. Наконец я, доведенная до крайности, пожаловалась в письме отцу. Результат оказался неблагоприятным; дядя позвал меня в свой рабочий кабинет, выразил сожаление, что я действую за его спиной, и строго отчитал. И только смерть дяди освободила нас от ненавистного человека, единственная вина которого состояла в том, что он надоедал нам, бубня наставления, строго увязанные с политической иерархией.

Дядя Сергей полагал, что он занимается нашим воспитанием. Он лично вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни. Он любил нас, несомненно, хотел нам добра, но, увы, его трогательные усилия часто имели прямо противоположный эффект. Он обладал деспотичным характером и был чрезмерно ревнив.

Обособленность, в которой всегда жили я и Дмитрий, стала теперь еще большей. Пару раз госпожа Лейминг обращалась к дяде с просьбой позволить нам обедать у них, но всякий раз он с таким явным неудовольствием давал на это разрешение, что она не осмеливалась обращаться еще. Так постепенно мы становились все более отрезанными от всех и более одинокими.

1905 год

Думаю, что общей заботой в ту пору была политическая ситуация на Дальнем Востоке и вероятность войны с Японией. Но с нами о том разговоров не вели. Помню только, что в конце января 1904 года, когда война была объявлена, мы пошли с дядей Сергеем в Успенский собор Кремля, где состоялось торжественное богослужение, и я слышала голос протодьякона, глубокий и дрожащий от волнения, когда он зачитывал манифест царя.

Сначала война шла успешно. Каждый день толпа москвичей устраивала в сквере напротив нашего дома патриотические манифестации. Люди в передних рядах держали флаги и портреты императора и императрицы. С непокрытыми головами они пели национальный гимн, выкрикивали слова одобрения и приветствия и спокойно расходились. Народ воспринимал это как развлечение. Энтузиазм приобретал все более буйные формы, но власти не желали препятствовать этому выражению верноподданнических чувств, люди отказывались покидать сквер и расходиться. Последнее сборище превратилось в безудержное пьянство и закончилось швырянием бутылок и камней в наши окна. Вызвали полицию, которая выстроилась вдоль тротуара, чтобы преградить доступ в наш дом. Возбужденные выкрики и глухой ропот толпы доносились с улицы всю ночь.

С самого начала нечто подсказывало мне, что эти манифестации добром не кончатся, и хотя мне было только тринадцать лет, я высказала свои соображения на этот счет одному из дядиных друзей. Я считала, что толпа использует патриотические чувства лишь как предлог для беспорядков, и власти неправильно делают, что не вмешиваются. Даже тогда я понимала, что толпой управляет смутный

инстинкт, ее поведение непредсказуемо и всегда опасно. Но мой слушатель не оценил высказанных суждений, он был шокирован услышанным и тут же сообщил все дяде, который строго отчитал меня.

Он на полном серьезе увещевал меня, что глас народа — глас Божий. Толпа, по его убеждению, демонстрировала монархические чувства в своего рода религиозной процессии. А мое недоверие к настроению толпы, сказал он, проистекает из за отсутствия уважения к традициям.

Этот инцидент заставил меня о многом задуматься. В моем детском мозгу стали возникать мысли, которых никогда прежде не было, и я вглядывалась в окружающее с возрастающим вниманием. Я ощутила беспокойство, которое незаметно овладело мной.

2

С войной в нашем кругу возникли новые виды деятельности. Тетя Элла занималась организацией госпиталей в Москве. Она отправляла полевые госпитали и перевязочные пункты на фронт, создавала комитеты для вдов и сирот войны, устроила в Кремле склад, куда со всей Москвы собирали белье и перевязочные средства. Масштабы этой деятельности возрастали, скоро разные отделы заняли все дворцовые холлы. Я нашла себе отдушину, приходя сюда работать по воскресеньям. Когда в Москву начали прибывать раненые, тетя часто навещала их. Иногда она брала с собой меня. Мы целые дни проводили в госпиталях.

Поначалу общество спокойно восприняло войну, поскольку никто не верил, что японцы могут собрать боеспособные силы. Но шли месяцы, а наши войска не одерживали победы; воина скоро стала непопулярной, росло общее недовольство. Обязанностей у дяди прибавлялось, и мы видели, что он очень обеспокоен. Как всегда, мы ничего не знали о том, что происходит. Политические разногласия не проникали в нашу классную комнату, в нашем присутствии не позволялось вести разговоров на серьезные темы. Мы смутно ощущали некоторую тревогу и нервозность в окружающем, и то лишь потому, что были чрезмерно любопытны. Зима 1904 года оказалась последней, когда в моем обучении руководствовались хоть какой то системой.

Лето 1904 года было отмечено радостным событием, рождением несчастного цесаревича. Россия так долго ждала наследника, и сколько уж раз надежда эта оборачивалась разочарованием, что его появление на свет было встречено с энтузиазмом, но радость длилась недолго.