Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

• Название: Воскресение в Третьем Риме
• Автор: Владимир Микушевич
• Издательство: Энигма
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94698-029-7

О романе точнее всего говорит имя героя – Платон Чудотворцев. Десятки персонажей, каждый со своей судьбой, населяют пространство романа, образуя единую мистическую семью. Действие романа разворачивается в наши дни, однако корни событий уходят в далекое прошлое. И автор переносит нас то в Москву времен Ивана Грозного, то в раскольничьи скиты, то в чекистские застенки, приподымает эзотерическую подоплеку русской истории XX века, и мы с ужасом видим, как свое господство пытается установить политиканствующая Лярва, как «посторонние существа» проникают в наш мир, чтобы собирать Истинную Кровь, устраивать путчи и «воскрешать людей по науке», как им противодействуют служители Софии. В двух словах роман не перескажешь. Но и без этого ясно, что перед нами, быть может, одно из самых значительных произведений рубежа тысячелетий.

---

Но в тюремной камере Чудотворцев разве только прислушивался к внутренней музыке. Нет никаких данных о том, чтобы Чудотворцев писал в тюрьме музыку; работа над «Действом о Граали», кажется, прервалась навсегда, хотя музыка идей, наверное, присутствовала в написанном, а писал Чудотворцев тогда практически непрерывно, хотя написанное им регулярно исчезало и не возвращалось к нему (за редким исключением). Чудотворцев не перечитывал написанное; у него не было на это времени, да и разобрать свои карандашные каракули ему не удавалось. Оставалось только утешаться тем, что и Плотин, чьи «Эннеады» Чудотворцев перечитывал в камере, избегал сам себя перечитывать, правда, не потому, что у него изымали написанное, а потому, что слабое зрение не позволяло, и это роднило Чудотворцева с ним. Мог Платон Демьянович вспомнить и Боэция, писавшего в заключении среди пыток свое «Утешение философией», но то, что писал в тюрьме Чудотворцев, на Боэция не походило, даже если служило Платону Демьяновичу утешением в тот момент, когда писалось. Очевидно, Платон Демьянович писал бы, даже если бы знал наверняка, что написанное им уничтожается. Может быть, так оно и было; тюремные рукописи Платона Демьяновича не вернули ему даже после условного освобождения. Я чуть было не написал, что не встречал ни одного человека, читавшего эти рукописи, но, по-видимому, их читал, скажем, Григорий Богданович Лебеда, этот чудотворцевовед, как выразился в моем присутствии Игнатий Лукьянович Криштофович. Неужели тому и другому давали эти рукописи на отзыв, а может быть, для дешифровки неразборчивых мест или для реферирования? Кто-то явно читал тюремные рукописи Чудотворцева, причем читал с жадностью в нетерпеливом ожидании продолжения, вот почему эти рукописи с такой быстротой изымались, иногда прерванные на полуслове, как рассказывал Платон Демьянович. Ждали, что Чудотворцев напишет вот-вот нечто очень важное, и одиночное заключение было надежнейшим способом это важное засекретить. Я вынужден ограничиваться домыслами, но многое свидетельствует о том, что Чудотворцева читали на самом идеологическом верху Маловероятно, чтобы оттуда спускали ему указания, как писать, так что остается предположить, что импульсы шли в обратном направлении: от заключенного Чудотворцева наверх. Не влиянием ли Чудотворцева объясняется идеологическая эволюция советской власти от пролетарского интернационализма к великодержавному патриотизму с элементами православия? Ходят слухи, что в тюремных рукописях Чудотворцева впервые употреблено и выражение «сумбур вместо музыки», отнесенное к Шостаковичу, хотя у Чудотворцева шла речь о пролеткультовском авангардизме. Во всяком случае, о Вагнере и Мусоргском речь в тюремных писаниях Чудотворцева шла, так что новый Платон в заточении отдал дань музыке, как Сократ, следуя инспирациям своего Демона, ибо слышать живую музыку Платон Демьянович в тюрьме не мог иначе, как во сне. Тюремную одиссею Платона Демьяновича трудно проследить, его переводили из тюрьмы в тюрьму, иногда «далеко от Москвы», как назывался модный роман сталинского времени, но везде ему была гарантирована одиночная камера и любые книги, какие бы он ни заказывал, даже если они поступали с опозданием в несколько недель.

При этом свежих газет Платону Демьяновичу не давали, да он и не требовал газет, но газеты предлагались ему тоже с опозданием на несколько дней, уже в виде подшивок. Как правило, это была, разумеется, «Правда», реже «Известия». Видно, кто-то все-таки контролировал информацию, поступающую к Платону Демьяновичу, да и насколько можно было по газетам судить о происходящем в стране? Чудотворцев обнаруживал иногда поразительную проницательность в том, что он тогда писал; то была догадливость на грани пророчества. Если газеты и поступали, он разве только заглядывал в них, схватывая главное между строк иногда в смысле прямо противоположном напечатанному. Он реставрировал ход событий, как историк, по скудным данным, дошедшим до него, хотя Чудотворцев был не историк, а современник реставрируемых событий (если про него вообще можно сказать «современник», правда, сам о себе он никогда не сказал бы, как Мандельштам: «Нет, никогда ничей я не был современник», так как чувствовал свою со-временность всему, что было, и многому из того, что будет). Иногда до Чудотворцева доходили без всякого требования с его стороны и совершенно недоступные рядовому советскому человеку материалы, чуть ли не засекреченные, рассчитанные на самых высокопоставленных партийных работников, как, например, иностранные газеты (высокопоставленные работники в своей массе, правда, были не в состоянии их читать за незнанием иностранных языков; то, что для них не переводили, Чудотворцев читал в оригинале). Интересно, что среди этих материалов преобладали немецкие, так что Платон Демьянович был осведомлен о событиях в национал-социалистической Германии лучше, чем о событиях в Советской России.

Но зрение не позволяло Платону Демьяновичу слишком пристально вглядываться в газеты; он едва заглядывал в них и редчайшие книги заказывал иной раз ради одной-единственной цитаты. Он и своих-то писаний не перечитывал уже потому, что их у него изымали. Написанное в те годы Чудотворцев восстанавливал тридцать лет спустя, диктуя Клавдии книгу под шокирующим названием «Оправдание зла» (до сих пор из этой книги печатаются лишь отдельные фрагменты). Могу сказать одно: вряд ли эта книга сочинялась в шестидесятые годы заново. Принимая во внимание поразительную память Платона Демьяновича, я склонен считать, что в основном он действительно восстанавливал написанное в тюремной камере в тридцатые годы (с некоторыми неизбежными позднейшими комментариями). В последнее время у меня даже появилась возможность сравнивать (возможность, несколько проблематичная, так как фрагменты из подлинных тогдашних рукописей Чудотворцева предлагает мне не кто иной, как Всеволод Викентьевич Ярлов, якобы имеющий доступ к секретным архивам). Конечно, это не карандашные чудотворцевские подлинники: их, вероятно, теперь я и сам не разберу То, что мне приносит или присылает Ярлов, уже перепечатано ПРАКСом, готовящим будто бы рукопись Чудотворцева к изданию под прежним названием «Гений Сталина». Кстати, остается спорным, давал ли Чудотворцев своей рукописи такое название или с самого начала называл ее «Оправдание зла». Второй вариант названия представляется мне более обоснованным, так сказать, более чудотворцевским. Не секрет, что кое-кто из прошедших внутреннюю тюрьму на Лубянке, пытался потом писать апологии Сталина, причем иногда совершенно искренние, даже фанатические. Как правило, такие апологии не спасали от долгих лет заключения, а то и от расстрела. Когда Осип Мандельштам написал свое известное антисталинское стихотворение, Сталин распорядился изолировать, но сохранить его («…ведь он же мастер, мастер» – слово Сталина о Мандельштаме, откуда, возможно, происходит название булгаковского романа «Мастер и Маргарита»), впрочем, когда Мандельштам попытался написать оду Сталину, Сталин утратил к нему интерес и не препятствовал его дальнейшей лагерной судьбе с неизбежной гибелью.

Не знаю, насколько достоверны фрагменты, предоставленные мне Ярловым, хотя сомневаюсь, чтобы ПРАКС располагал фальсификаторами, способными с такой достоверностью подделать стиль Чудотворцева и, главное, его эрудицию, но, даже судя по этим фрагментам, то, что писал в тюрьме Чудотворцев, трудно признать апологией Сталина; пусть выражение «гений Сталина» в книге часто встречается и подробно анализируется, Чудотворцев нигде не пишет, что Сталин – гений. Выражение «гений Сталина» во многом противоположно этому ходячему идеологическому догмату Чудотворцев употребляет слово «гений» в древнем смысле как синоним слова «демон». Слово «гений» происходит от латинского «gens» («род») или от «gigno» («порождать»). Гений – это мужская сила, не совпадающая со своим носителем, но нападающая на него, обуревающая, движущая им. В этом смысле Джугашвили движим гением Сталина, причем гений – далеко не обязательно добрый гений, скорее напротив, как и демон (да и бывает ли стихия доброй или злой?). Свой гений есть не только у отдельного человека, но и у города или у державы. Так, по Чудотворцеву, гений Сталина в определенный период становится гением Третьего Рима. Чудотворцев даже позволяет себе по этому поводу цитировать Владимира Соловьева:

Смирится в трепете и страхе
Кто мог завет любви забыть..

Как я слышал, мнения московских антропософов по поводу Сталина в тридцатые годы разделились. Одни считали Сталина воплощением древнего законодателя Ману (Ману – Наум, библейский пророк, сказавший: «Щит его героев красен…» (Наум, 2:3), другие, напротив, полагали, что в Сталине действует Ариман (товарищ Марина?). Естественно, Чудотворцеву ближе вторая точка зрения, хотя он и не разделяет ее полностью. Чудотворцев усматривает в жизни Сталина (Джугашвили) приверженность древнему манихейству, тайному мироощущению христианского Востока, и ссылается на слухи, будто из Духовной семинарии Иосиф Джугашвили был исключен вовсе не за увлечение марксизмом (кто тогда не увлекался марксизмом?), а за вхождение в некую мистическую, по всей вероятности, манихейскую секту; и самый марксизм истолковывается с тех пор гением Сталина как модификация манихейства. Великий вероучитель Мани видел в бытии вечное противоборство Света (Ахурамазда или Ормузд) и Тьмы (Ангро-Манью или Ариман). Ману, Наум, Мани – не одно ли и то же имя, а в имени Мани не прочитывается ли к тому же «аминь» («истина»)? Гений Сталина принимает сторону Аримана не потому, что он на стороне Аримана, а потому, что полагает: Аримана можно преодолеть лишь его собственной силой, усиливая ее до самоуничтожения. Гений Сталина руководствуется тайным принципом: зло преодолевается злом, что может пониматься как оправдание зла, к чему и сводится история по Чудотворцеву. Отсюда столь характерное для Сталина вполне манихейское противопоставление двух лагерей, социалистического и капиталистического, или двух миров (Света и Тьмы), ведущих между собой непримиримую войну. В отчетном докладе XVII съезду партии Сталин прямо говорил: «Вы помните, конечно, что эта война сплотила всех трудящихся нашей страны в единый лагерь самоотверженных бойцов, грудью защищавших свою рабоче-крестьянскую родину от внешних врагов» (Сталин И. Вопросы ленинизма. – М.: Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. С. 547). Выражение «внешние враги» явно манихейского происхождения: тьма внешняя.