Фридрих Ницше - Дионисовы дифирамбы

• Название: Дионисовы дифирамбы
• Автор: Фридрих Ницше
• Издательство: Культурная революция
• Жанр: Философия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-250-06071-4

---

Предисловие редакции

В ранних редакциях «Ecce homo» в прологе («В этот совершенный день») фигурировало произведение под названием «Песни Заратустры». 27 ноября 1888 г., Ницше отправил неизвестному (издателю?) письмо со списком из девяти пунктов, в котором три последние пустуют, а в шести первых перечислены стихотворения из будущих «Дионисовых дифирамбов» (см. НП, с. 346). Это те самые стихотворения, наброски к которым Ницше летом 1888 г. собрал в новую тетрадь (W II 10) — «Солнце садится», «Меж коршунов», «О бедности богатейшего», «Слава и вечность», «Огненный знак» и добавленная к ним более ранняя по происхождению «Последняя воля».

На определённых этапах работы над «Ecce homo» и «Ницше contra Вагнер» в декабре 1888 г. Ницше предназначал для этих произведений два из вышеназванных стихотворений. 15 декабря он отправил в Лейпциг рукопись «Ницше contra Вагнер» вместе со стихотворением «О бедности богатейшего», а 29 декабря — стихотворение «Слава и вечность» в качестве концовки «Ecce homo».

Между 29 декабря и 2 января Ницше затребовал, однако, эти стихотворения из Лейпцига обратно. Очевидно, именно в эти дни возникла Dm[1] собственно «Дионисовых дифирамбов». Об этой датировке, в частности, свидетельствует посвящение французскому поэту Катуллу Мендесу: «Восемь Inedita и inauditia, переданные моему другу и сатиру, творцу “Изолины”: пусть он передаст мой дар человечеству / Ницше Дионис / Турин, 1 января 1889». То, что Ницше говорит о «восьми inedita» целиком согласуется с тем, что в тот же день Ницше затребовал из типографии назад «Славу и вечность», « О бедности богатейшего» же ещё до следующего дня рассматривалась как концовка «Ницше contra Вагнер». То же, что Ницше называет Мендеса «творцом “Изолины”», также даёт нам точную хронологию. Как пишет Подах (NWZ, 372 f.), премьера «Изолины, принцессы фей» состоялась в Париже только 26 декабря 1888 г. Любимая газета Ницше «Journal des Débats» с рецензией на премьеру вышла в номере от 31 декабря, напечатанном вечером 30-го. В Турине газета должны была оказаться на следующий день.

Для отправки в типографию рукопись «Дионисовых дифирамбов» была подготовлена, очевидно, между 1 и 3 января. 3-го числа Ницше отправил Козиме Вагнер записку следующего содержания: «Мне рассказывают, что некий божий скоморох сегодня днём закончил “Дионисовы дифирамбы”».

Фридрих Ницше Дионисовы дифирамбы

Паяц — и только! Поэт — и только![2]{1}

Когда яснеет воздух,
когда роса отрадой
на землю ниспадает,
незримо, так неслышно —
ах, нежны башмачки
росы-отрады, как у отрадно-кротких —
ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни,
когда алкало ты
слезинок небесных и росных капель,
палимое, алкало ты,
пока по жёлтым тропам трав
злобно вечерние взоры солнца
сквозь чернь деревьев пробегали,
знойно-слепящие взоры, так злорадно?

«Поборник правды? Ты? — глумились так —
о, нет! поэт, и только!
зверь, крадущийся, кровожадный, коварный,
рождённый лгать,
надуманно, продуманно, — но лгать:
алкать добычи,
в пёстрой маске,
сам себе маска,
сам себе добыча —
и он — поборник правды?..
О, нет! Паяц — и только! Поэт — и только!
Пестроречивый,
паяц под маской пестрокрикливый,
пронырливый — по лживым мостам слов,
по пёстрым радугам,
между мнимым небом
и мнимой землёю
парящий, скользящий —
паяц — и только!
Поэт — и только!

И он — поборник правды?..

Не молчаливый, холодный, гладкий, стылый,
нет, не икона,
и не столп бога,
не выставлен пред храмом,
как привратник бога:
нет! Враг подобным идолам-истинам,
в любой пустыне дома, но не пред храмом,
с задором кошки
прыжком в окно любое
шмыг! в любой случай,
к любым джунглям принюхиваясь,
жадно-прежадно принюхиваясь,
чтобы ты по джунглям мог
меж пятнистых-пёстрых хищников
грешно-здоровым и пёстрым бегать,
красивый,
с губой похотливой,
блаженно-глумливый,
блаженно-адский, блаженно-алчный,
хищно, зорко ползать, бегать...

Или как орёл — глядит он долго,
долго в пропасти, оцепенев:
в свои же пропасти...
О, как они кручей здесь,
срывом на срыв,
глубью за глубью всё глубже змеятся! —
Вдруг
с налёту, стремглав
крылья на срез, упав,
когтит ягнёнка,
разом, в голоде яром,
ягняток алча,
злобясь на ягнячьи души,
злобно злобясь на всех, кто глядит
по-овечьи, ягнячьи, кудлато-шёрстно,
серо, с ягнячье-овечьим шелкошерстием[3]!

Итак,
орлины, пантерины
те томления поэта,
те твои томленья под тысячью масок,
ты, о паяц! ты, о поэт!..

Ты в человеке видел
равно овцу и бога — :
бога терзать в человеке,
как овцу в человеке,
и терзая смеяться —

вот оно, твоё блаженство,
орла и пантеры блаженство,
паяца и поэта блаженство!..»

Когда яснеет воздух,
когда серп месяца,
зелёный меж багрян,
завистливо скользит:
— враждебен дню,
при каждом шаге тайно
срезая роз гирлянды,
пока не сникнут розы,
не сникнут розы бледно к склону ночи:
так сник и я когда-то
в моём безумье истины,
в моём денном томлении,
устав от дня, больной от света,
— сникал я к вечеру, сникал я к тени,
спалённый истиной,
в жажде истины:
— ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни —
когда алкало ты? —
Ах я изгнанник
от света истины!
Паяц, и только!
Поэт, и только!

В кругу дочерей пустыни[4]{2}

1

«Не уходи от нас! — сказал тут странник, который называл себя тенью Заратустры, — останься с нами, не то снова найдёт на нас былая мрачная унылость.

Уже дал нам вкусить этот старый кудесник наихудшее из благ твоих, и вот, взгляни, уже у доброго благочестивого папы слёзы в глазах, и он уж совсем было собрался поплыть по морю тоски-уныния.

Пусть эти короли надевают на себя личину веселья перед нами: но не будь здесь свидетелей, бьюсь об заклад, и у них возобновилась бы былая недобрая игра,

— недобрая игра волочащихся облаков, влажной унылости, хмурого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров,

— недобрая игра нашего завывания и крика в беде о помощи: останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытого отчаянья, оно хочет высказаться, много вечернего сумрака, много облачности, много спёртого воздуха!

Ты накормил нас ядрёной мужней пищей и крутыми речениями: не допусти же, чтобы на нас под конец трапезы опять напали изнеженные женственные духи!

Только ты делаешь воздух вокруг себя ядрёным и ясным! Встречался ли мне когда на земле столь здоровый воздух, как у тебя в берлоге?

А видел я немало всяких стран, мой нос научился исследовать и оценивать всяческий воздух: но у тебя пьют мои ноздри свою высшую усладу!

Разве только, — о разве только, — о прости мне одно давнее воспоминание! Прости мне одну давнюю застольную песнь, которую некогда сочинил я среди дочерей пустыни.

И у них был такой же здоровый светлый восточно-утренний воздух; там был я наиболее отдалён от облачной влажной уныло-тоскливой Старой Европы!

Тогда любил я таких дев востока и иные, лазурные небеса, над которыми не нависают ни тучи, ни думы.

Вы не поверите, как они мило сидели, когда не плясали, глубокие, но безмысленные, словно маленькие тайны, словно лентами увитые загадки, словно орехи к застолью, —

правда, пёстрые и чуждые! Но безоблачные: загадки, которые не трудно разгадать. Из любви к таким девам сочинил я тогда застольный псалом».

Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем успел кто ответить ему, он уже ухватил арфу старого кудесника, скрестил ноги и оглядел всех важно и мудро: — ноздрями же он вопросительно-медленно втягивал воздух, как тот, кто в новых странах пробует новый воздух. Затем, подвывая, начал он петь.

2

Растёт пустыня вширь: увы тому, кто затаил пустыни!..

3

— Торжественно!
Да, да, торжественно!
Достойный приступ!
Торжественно по-африкански!
Достойно льва
или моральной обезьяны-ревуна...
— но ничто для вас,
о вы, прелестные подруги,
у ваших ножек мне,
европейцу, у подножья пальм
сидеть позволено. Селя́.{3}

И впрямь чудесно!
Так вот сижу я,
к пустыне близко и опять
так далеко от пустыни,
сам унесён в пустынность:
то есть проглоченный
вот этой крошкой-оазисом
— она как раз зевая
разинула рот свой,
благоуханнейший ротик:
туда я упал,
пропал, проник — прямо к вам,
о вы, прелестные подруги! Селя́.

Хвала, хвала тому киту,
если благоденствовал так же
гость его! — Ясен вам
сей мой намёк от учёности?
Хвала его брюху,
если было
столь же миленьким оазисом-брюхом
оно, как это: что беру под сомненье.
Потому и прибыл я из Европы:
она же мнительнее всех прочих дамочек.{4}
Да спасёт её Бог!
Аминь!

Так вот сижу я
в этом малом оазисе,
словно финик я,
бурый, сахарный, золотой, бухлый,
так алча кротко рта красотки,
а больше — зубок красотки-девы,
тех льдистых, острых, белоснежных
кусачек; каждый горячий
финик сердцем по ним сгорает. Селя́.

Вот с такими плодами
сходный, слишком сходный,
Лежу я здесь, жучками
крылатыми
ороен, обжужжен.
Равно и теми точечными,
глупенькими, грешненькими
из вздоров и затей, —
и вами осаждён,
о вы, немые, чающие
красотки-кошки,
Дуду и Зулейка,
— осфинксен — так-то в слово
много чувств вложил я
(да простит мне Бог
словоковерканье!..)
— здесь сижу и лучший воздух нюхаю,
впрямь, райский воздух,
светлый, лёгкий воздух, злато-полосный,
воздух, какой в кои веки
ронял на землю месяц, —
пусть случайно,
иль то случилось от своеволия,
если верить древним поэтам?
Я ж усомнившийся и здесь —
я сомневаюсь,
потому и прибыл я из Европы,
она же мнительнее всех прочих дамочек.
Да спасёт её Бог!
Аминь!

Прекрасный воздух впивая
и ноздри раздув бокалом,
Без грядущего, без воспоминаний
Сижу я здесь, весь,
о вы, прелестные подруги,
И вот на пальму смотрю,
Как она танцоркой вдруг
стан согнёт, разогнёт и бедром качнёт
— самому не утерпеть, коль долго смотреть —
ах, танцоркой она, как мне кажется,
всегда, всегда, так долго, долго
всё стояла только на одной ноге?
Так забыла, стоймя, как мне кажется,
О другой ноге?
По крайней мере я
тщетно искал утрату —
где же клад-близнец,
где вторая нога —
в том священном соседстве
её премиленькой, прехорошенькой
веерно-взлётной и блестковой юбочки?
Да, коль вы мне, о, красотки-подруги,
Готовы верить сполна:
она потеряла её...
Ах, нет её!
Не будет её!
Другой ноги!
О, как мне жаль прелестной другой ноги!
Куда бы ей деться и грустить позабытой?
Ноге одинокой?
Быть может, в страхе перед
злобным белокурым
львом-зверюгой? — А вдруг она
обгрызена, обглодана —
о жуть! Увы! Увы! обглодана! Селя́.

Не плачьте же,
Вы, мягкие сердца!
Не плачьте, вы,
О, финики-сердца!
Сосцы молочные!
Сердца-лакрицы-
сумочки.
Будь мужем, Зулейка!
Мужайся! мужайся!
Не плачь же больше,
бледная Дуду!
— Иль уместно здесь
подкрепительное,
душекрепительное?
Елейная притча?
Торжественная треба?..

Эй, сюда! важность!
Дуй же, дуй же снова,
раздувальный мех
добродетелей!
Эй!
Ещё раз рыкнём,
Морально рыкнём!
Словно моральный лев,
пред лицом дочерей пустыни рыкнём!
— Ибо вой добродетели,
вы, прелестные девушки,
куда там больше
жара души европейца,
жадной тоски европейца!
Вот стою я уже,
как европеец,
не могу иначе,{5}
да поможет мне Бог!
Аминь!

* * *

Пустыня ширится, увы тому, в ком затаилась и растёт пустыня!
Крошится камень, становясь песком; пустыня всё поглотит, всё в ней сгинет.
Пылает смерти чёрный горизонт,
и смерть жуёт, — лишь так она живёт...

Не забывай средь похотливой суеты:
Пустыня, камень, смерть — всё это ты...[5]{6}

Последняя воля[6]{7}