Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви

• Название: Цена нелюбви
• Автор: Лайонел Шрайвер
• Жанр: Современные любовные романы
• ISBN: 978-5-9524-4235-1

У этой женщины есть все: любящий муж, успешный бизнес, жилье в престижном районе. Ева очень счастлива и благополучна; она не привыкла себе в чем-либо отказывать... да и зачем? Райская жизнь, и казалось, так будет всегда. Но Ева решает родить ребенка: для идеальной картинки добропорядочной американской семьи не хватает последнего штриха.

Какую цену заплатит эта женщина за любовь к сыну, не мог предположить никто.

---

Ты отказался.

— Я не знала, что ты любишь нефелиумы, — выдавила я, когда он взялся за второй.

— Ну да, — сказал он, очищая фрукт и катая мякоть по столу указательным пальцем. У шарика был призрачно - молочный цвет катаракты.

— Просто они очень вкусные, — нервно сказала я.

Он вонзился в нефелиум передними зубами.

— Да, как скажешь. Благоприобретенный вкус.

Он явно намеревался расправиться со всем пакетом. Я выбежала из кухни. Он рассмеялся.

В те дни, когда мне выпадали утренние часы посещений, я работала дома. Кевин часто вываливался из школьного автобуса как раз во время моего возвращения из больницы. В первый раз, когда он вразвалку переходил Палисад-Пэрид прямо перед моим носом, я остановила «луну» и предложила подвезти его по нашей крутой подъездной аллее. Ты бы не нашел ничего необычного в том, чтобы посидеть в машине с собственным сыном, тем более всего две минуты. Однако мы с Кевином редко допускали столь удушающую близость, и я помню, как болтала без умолку всю дорогу. Вдоль улицы стояли автомобили; родители боялись, как бы их детишкам не пришлось пройти собственными ножками десять ярдов, и я отметила тот факт, что все эти автомобили — претенциозные джипищи. Это слово сорвалось с моего языка, прежде чем я вспомнила, что Кевин терпеть не может, когда я коверкаю слова ради комического эффекта — еще одна уловка, обслуживающая миф моего отстранения от здешней жизни.

— Знаешь, это метафора для всей страны. — Я прекрасно знала, что подобные разговоры бесят моего сына, но, может, потому и не унималась. Впоследствии в Клавераке я буду упоминать Дилана Клиболда и Эрика Харриса только для того, чтобы привести его в ярость. — Торчат над дорогой выше всех и кичатся могуществом, с которым сами не знают, что делать. Они напоминают мне толстых покупателей, слоняющихся по моллу в огромных шортах и гигантских кроссовках и жующих булочки с корицей.

— А ты когда-нибудь ездила хоть в одной такой машине?

Я призналась, что нет.

— Тогда что ты об этом знаешь?

— Я знаю, что они слишком быстро носятся по дорогам, пожирают бензин и иногда переворачиваются...

— А тебе какая разница, что они переворачиваются? Ты же все равно ненавидишь этих людей.

— Я не ненавижу...

— Наглецы, в одиночку гоняющие на шикарных джипах!

Качая головой, он захлопнул за собой дверцу. В следующий

раз, когда я предложила подвезти его, он отмахнулся.

Было что-то странно невыносимое в той паре часов, которые нам с ним иногда приходилось проводить в доме до того, как твой пикап заезжал в гараж. Казалось бы, в таком огромном тиковом царстве легко избегать друг друга, но, где бы мы ни находились, я все время ощущала его присутствие, а он, как я подозреваю, мое. В отсутствие буфера в виде тебя и Селии мы чувствовали себя... на ум приходит слово «обнаженными». Мы почти не разговаривали. Если он направлялся в свою комнату, я не спрашивала его о домашних заданиях. Если заглядывал Ленни, я не спрашивала, чем они занимаются. И если Кевин уходил из дома, я не спрашивала куда. Я говорила себе об уважении родителями личной жизни подростка, но понимала, что я просто трусиха.

Это ощущение обнаженности поддерживалось реальностью.

Я знаю, что в четырнадцатилетних мальчиках играют гормоны. Я знаю, что мастурбация — естественное облегчение, безобидное и приятное времяпрепровождение, которое не следует поносить как порок. Но я также сознаю, что для подростков — не смейся, для всех — это тайное развлечение. Мы все это делаем (или я делала, да, иногда, Франклин, а ты что думал?), мы все знаем, что мы это делаем, но вряд ли кто-то скажет: «Дорогая, последи за соусом для спагетти, а я пойду помастурбирую».

Только после нескольких таких случаев я наконец отважилась упомянуть об этом. После нашего разговора на парковке перед больницей мне на несколько месяцев было отказано в удовольствии поболтать с тобой.

— Он оставляет дверь ванной открытой, — неохотно доложила я как-то поздно вечером в нашей спальне. Ты тут же начал тщательно вычищать волоски из своей электрической бритвы. — А из коридора виден унитаз.

— Значит, он забывает закрывать дверь, — вяло ответил ты.

— Он не забывает. Он ждет, пока я пойду в кухню за чашкой кофе, чтобы точно увидела его на обратном пути в кабинет. Он делает это нарочно. И... э... громко.

— В его возрасте я, пожалуй, отрывался три раза в день.

— Перед своей матерью?

— За углом, за дверью. Мне казалось, что это тайна, но уверен, она знала.

— За дверью, — повторила я. — Дверь. Это важно. — Господи, эта бритва сегодня здорово забилась щетиной. — Зная, что я увижу... я думаю, это его возбуждает.

— Ну, как бы ты ни старалась относиться к этому, у каждого свои странности.

— Ты не... хм... ты не понимаешь. Я знаю, что он это делает. У меня нет проблем с тем, что он это делает, но я не желаю участвовать. Это неуместно. — Слово, вошедшее в моду. Скандал с Моникой Левински разразился всего месяц назад, и президент Клинтон вскоре назовет их отношения неуместными.

— Так сделай ему замечание. — Полагаю, заступничество тебя утомило.

— А если бы Селия мастурбировала перед тобой? Ты бы поговорил с ней или предпочел, чтобы поговорила я?

— И что, по-твоему, я должен ему сказать? — устало спросил ты.

— Что мне неловко.

— Нечто новенькое.

Я плюхнулась в кровать и схватила книжку, хотя читать не могла.

— Просто скажи, чтобы он закрывал эту чертову дверь.

Напрасные хлопоты. Да, ты доложил, что выполнил мою

просьбу. Я представила, как ты сунул голову в его комнату и произнес что-то веселое и заговорщическое, например: «У тебя волосы вырастут на ладони», древняя страшилка, которую Кевин вряд ли понял, а потом, держу пари, ты бросил нечто супербеззаботное: «Только помни, что это дело личное, хорошо, парень?» — и пожелал ему спокойной ночи. Но если бы даже ты вступил в долгую, пылкую, суровую дискуссию, то просто дал бы ему понять, что он меня достал, а в отношениях с Кевином это всегда означало ошибку.

В общем, на следующий же день после вашего «разговора» я возвращаюсь в кабинет с чашкой кофе и слышу красноречивое хрюканье. Я молю Бога, что мое послание принято к сведению, и между мной и расцветающей мужественностью моего сына будет, по крайней мере, тонкий, но благословенный деревянный барьер. Я думаю: кроме гардеробных, во всем этом проклятом доме только четыре или пять дверей, и следует ими пользоваться. Однако, когда я делаю следующие два шага, уровень шума пробивает границу приличий.

Я прижимаю теплую чашку кофе ко лбу, чтобы успокоить нахлынувшую головную боль. Я замужем девятнадцать лет, я знаю, как устроены мужчины, и у меня нет причин бояться. Но под настойчивые тихие стоны из ванной я снова чувствую себя десятилетней девочкой, которую мать-затворница гоняет с поручениями по городу, которой приходится идти через парк, где по кустам прячутся мальчишки постарше с расстегнутыми ширинками. В своем собственном доме я чувствую себя объектом насмешек и нервной, загнанной жертвой. И — теперь я могу сказать тебе это — я дико злюсь.

Я собираю в кулак все свое мужество, как в те далекие дни, когда возвращалась домой, стараясь не бежать и тем самым провоцировать погоню. Я не иду по коридору на цыпочках, а марширую, стуча каблуками. Я подхожу к детской ванной комнате, верь, естественно, нараспашку, и я вижу нашего первенца во сем его половозрелом великолепии вплоть до россыпи прыщей на заднице. Широко расставив ноги и выгнув спину, он расположился под углом к унитазу так, чтобы я могла видеть его пурпурный член, сверкающий тем, что я сначала приняла за желе, но, благодаря серебристой обертке на полу, поняла, что это несоленое масло. И тогда же я впервые узнала, что у моего сына выросли тонкие, необычайно прямые лобковые волосы. Хотя большинство мужчин выполняет это упражнение с закрытыми глазами, Кевин глаза приоткрыл, чтобы бросить через плечо на свою мать лукавый, сонный взгляд. Я, в свою очередь, свирепо уставилась прямо на его член — вряд ли я сделала бы это в парке, скорее отвела бы глаза, поскольку отросток столь невпечатляющий, что остается только удивляться, из-за чего столько шума. Я подошла и захлопнула дверь.

По коридору прокатился сухой смешок. Я протопала в кухню. Кофе пролился мне на юбку.

Ты, должно быть, удивляешься, почему я просто не ушла? Ничто не мешало мне схватить Селию, пока у нее еще оставался один глаз, и вернуться в Трибеку. Я могла бы оставить вашу тесную компанию: тебя с твоим сыном и тот ужасный дом. В конце концов, все деньги принадлежали мне.

Вряд ли ты поверишь, но мне это просто не приходило в голову. Вероятно, я Так долго вращалась на твоей орбите, что прониклась твоим пылким убеждением: счастливая семья не может быть мифом, а если и может, то лучше умереть, цепляясь за прекрасное, но недостижимое, чем в пассивном, циничном смирении угрюмо думать, что ад — это другие люди, связанные с тобой родственными узами. Я ненавижу перспективу поражения; если, вынашивая Кевина, я подняла брошенную мною же перчатку, терпеть Кевина на постоянной основе — гораздо более серьезное испытание. В моем упорстве, возможно, был и практический аспект. Кевину было почти пятнадцать. Он никогда не заговаривал о колледже, ни словом не обмолвился о своем взрослом будущем; ни разу не проявил ни малейшего интереса ни к одной профессии и, насколько я знала, все еще цеплялся за желание жить на пособие, высказанное в пятилетием возрасте. Однако теоретически наш сын мог покинуть дом через три года. Следовательно, останемся только ты, я и Селия, и тогда-то посмотрим на твою счастливую семью. Те три года уже почти прошли, и они оказались самыми длинными в моей жизни, но тогда у меня не было дурных предчувствий. И может, это покажется тебе слишком простым объяснением, я любила тебя. Я любила тебя, Франклин. Я и сейчас тебя люблю.