Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)

• Название: Междуцарствие (рассказы)
• Автор: Андрей Левкин
• Жанр: Русская классическая проза

---

По известной логике все должно происходить в не установленных местах. В не предназначенных для этого. Логика проста: иначе место само устроит то, чему там положено быть. Но эта логика все же слишком придуманная, потому что уж слишком одни и те же места, где происходит что-то непредусмотренное. Лестницы, например.

А лучшим местом для чего угодно будет то, которое проще всего забыть. То есть, значит, цель рекламного мероприятия подобного рода состоит в уничтожении предмета описания, но, изымая его из жизни нежно, выключая свет в комнате, продолжающей существовать как-то иначе.

Так что присутствующие в этой забегаловке теперь обносятся колючей проволокой, и никто, пришедший теперь сюда, уже никогда сюда не придет: потому что знает, как тут и что. Есть же разница. Затея вождей таверны (чтобы о них рассказать) сразу показалась мне порочной, но со мною они обходились мило и тут всякое такое, как не согласишься? Откуда мне знать может они и хотели, чтобы все кончилось.

Значит, мы отсюда уходим, раз уж нас отсюда выставили. Ну, найдется новый угол с его стенами, где опять можно будет быть какое-то время, пока начальникам опять не захочется запечатлеть себя навечно. Зачем только это им? Не понимаю.

БЕЛЫЙ ВОЗДУШНЫЙ ШАРИК

Уже и пчелы, постоянно возбужденные, работающие, как электросварка, и руки, стекающие, вытекающие из рукавов, предъявляют наличие, по крайней мере, одной вещи, которая оставлена в покое, хотя бы и только одна. Сравнивая/узнавая/объясняя что-либо, входящее в тот или иной орган чувств, сличают со знакомым предметом: с коробкой спичек, с растром, с удельным весом воды, со вкусом меда/мела и запахом дыма. Основное - с чем поставить рядом, а остальное - детали размера.

Покой же лежит, как имеющие его имя в своем мозгу, но мозг слишком похож на агрегат: жилы, сизые твердые плетки проволоки и ее обмоток, стальные полушария черепа его мнут, как снежок: он сжимается, плачет, испаряясь, и теряет, делаясь воздухом, твердые буквы.

Отодвигая, сдвигая рукой то, что справа от руки, руке примстится, что это марля, телу покажется, что у него чуть порезана рука, марля обнаружит ползущее по ней расплывчатое красное пятно, а зеркало - увидит всех наоборот.

Слева от тела лежит все та же страна, справа от него то, чему не бывать: оно/он/она полощутся, полоскаются вдоль себя бытовым возвратным глаголом - встреченным/встретившимся себе же, идущему домой - запинаясь, спотыкаясь, себя успокаивая , произнося себя - возвращаясь.

В стеклах (кроме отражений) виден блеск их силициума, собранного на плоскости: вставшего плашмя друг с другом впритирку, с самим собой плечом к плечу в более, чем трамвайной давке и прозрачных вместе как окна трамвая, о котором речь позже/после.

Просачиваясь сквозь матовое стекло, движения теряют пол, резкость, желание: стекаясь в баночку для анализа - матовую, запотевшую. Бесстрастие обметывает затылок инеем, стучит оловом литерного края телеграфа, стоит вышками вдоль границ, закорачивая разговор о себе вспышками/шорохом/лязгом света сдвинутых, коснувшихся проводов.

Блеск этого лязга - цель зависти свинца пули, мнящего себя серебром, окисляясь, летя в тебя сквозь воздух/внутри воздуха: во сне они пробьют тело/пробьют голову, а наяву не долетают, падают у ног, бухнутся в ноги, будто пришли с дарами (у них вытянуты в острие губки, вымазанные киноварью/кошенилью - сухими раздавленными/размолотыми/перетертыми червячками) и скажут, за что именно хотели убить.

С этого вечного непопадания, положив себя детенышем бога, предположишь остальное не более, чем разукрашенной ярмаркой/балаганом вдоль увозящего тебя трамвая. Дождь тарахтит по его крыше, сбивает вниз ветки, лепнину, кладет поперек улиц тополя - и те лежат. Война, когда живешь не как хочешь и кусаешь губы, дожидаясь, когда уберут помеху.

Стреляя строго вверх, по закону тяготения в безветрии выстрел упадет/ вернется в самого себя/тебя со сдвигом, на который успеет повернуться Земля. Безвинно задетые ангелы - сиреневого цвета, в заношенном исподнем осыпаются, теряя перья, а наутро рассветет, и солнце вылезает голым резиновым шаром.

Лежащему ничком, плотью среди привычной клиники, серебро мелькнет телу протяженной испариной, липким плевком, иглой, железными рельсами, рельсиками щуплого трамвая: проехавшего/простучавшего мимо - они по-прежнему ходят, так и сворачивая за поворот.

Вдоль лиловой длины окислившегося свинца, губами пыхтящим детскими паровозиком, щелкающим суставами, будто алфавитом: вдоль сырого сиреневого цвета желая смещаться хоть ползком, слизывая сиреневые пятипалечники, вплавленные в асфальт тяжестью и этой ладошкой оттуда машущие что все, мол, хорошо и смешно. Врастопырку зовущие туда, к себе.

Трамвай опаздывает прийти вовремя. На остановке двое их проводов светятся неоном чуть ниже темноты. Он придет никогда или когда проводов там уже не будет - над черными пробоинами в выцветшем прямоугольнике нарисованного дырками номера трамвая, которого так и не будет.

Источник звука - всегда круги в поперечнике, он похож на гнездо пропитавшихся темнотой ос и выперхивает звуки квадратом картона, который положили/кинули/настелили поверх дыры и ходят, выдавливают низкие слова, мямлят простые вещи, где часты редкие гласные у, ю, ы, э: нога проваливается в отсыревшую перепонку сапогом, человек падает и ощупывает языком мелкие зерна асфальта: уюэы!

Сойдя с рельс, матовое стекло грохнется/убьется об асфальт как обычное/прозрачное стекло, потому что стекла еще и формула, куда вошли силициум, кислород в форме буквы О и кремний, забывший, что он силициум, то есть - просто гора песка, оползающая вниз слоями, словно перелистывая страницы, высушивая прослюнявленный палец, из которого тихо лезет вперед ноготь.

Думая о себе, гора песка делается/становится сугробом, и животное муравьиный лев - оно вырывает в песке коническую ямку, внизу которой сидит, высунувшись по пояс клешнями/челюстями, и ждет муравьев, стекающих/ стекающихся туда из воздуха, как раскрошенные сухарики; это животное - ждет, недоумевая переменам, пропитания.

К марту любой сугроб выдумывает/рожает в себе серебряную тварь,которая, высовываясь по пояс , жрет снег, сплющивая плоскими губами его из матового в прозрачный. Сугроб оседает, и из-под твари сочится влага, три-пять струек, каждая из которых уходит/сползает под уклон, и угол между ними странен, потому что точка и тяжесть одни и те же, а сырых дорожек - три-пять-девять, и дворник с лопатой плачет, потому что не знает, что ему делать этой лопатой.

Через неделю, месяц после испарения снега, лежа на асфальте, кажется, что он сиреневый, а у руки пять того же цвета пальцев, и это считается счастьем, что - совершенная правда, потому что, знаясь с богом, делаешься одинок.

Все, что поверх/на белой, беленой известкой стене, кажется красивым, но, обернувшись, там ничего, кроме солнца: раз до этого были цветные тени на белом, а цвета нет без света - но лишь мучнистые волокна рассеченного/расчерченного марлей, не сумевшие исчезнуть сгустки: воздух просачивается меж/между комков, ниток, цепких пальцев, мятых бумаг, не заметив их не стряхнув, разве чуть дернувшись сквозняком и тогда марля прогнется вслед его уходу.

Любая коробка прямоугольна по определению/изготовлению, стуча по ее фанере ногтем, кажется, что стучишь - уходя - сидением гнутого стула в откидном кинотеатрике. Нервы, очищенные ножом против/поперек нервов, заставляют взглянуть, оглянувшись в дверях, на крик.

А там, размазывая цвет по белилам, на полшага отставая от своих сапог, идут справа налево и никогда обратно - даже приволакивая ноги; цвета останутся слева, а они лягут слева на краю, по памяти любя покинутую землю: поцеловав ее, уходя, перепачкавшись помадой, и все они умрут, дойдя до левого края и, по правилам, нелепо. Двери лифта закрываются, он проваливается вверх: все успокаиваются, зажав между ног угол мягкой толстой ткани, одеяла; в рот мертвецу, как леденец, кладут линзу.

Говорят, птицы не видят/ не различают цветов и не отличают поэтому песок и снег: их достают - по случаю разрезав - из кубов известняка: если разрез будет неудачен, то птицу не узнать, а если он срежет ей брюхо, то останутся крылья, и перышки на них топорщатся шкварочками извести, а сама птица там выемка.

Как она влипла в эту простынку? их не сдернуть, не отделить рукой, рука пройдет сквозь меловую пустоту, как сквозь шар белого дыма, ломая об известку ногти, ощупывая, продираясь сквозь пробел, и из кончиков пальцев в центр одуванчика сочится кровь, которую/ над которой примерно тысяча пятьдесят слов только что прошло, ее не обесцветя; рука идет вправо, толкает воздух, и шарик разлетается, оставляя здесь каплю крови на зеленом трубчатом стекле.

ПЯТЬ ИСТОРИЙ

ТВАРЬ

Я не знаю, что откуда берется, и, значит, это можно представить себе как угодно: растворяется дверка, пусть даже поскрипывая в петлях, и оттуда выходит новая тварь. Существо, коробочка мака, вшитая, вживленная в мясо.