Лоренс Даррел - Горькие лимоны

• Название: Горькие лимоны
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Б.С.Г.- ПРЕСС
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-93381-210-2

Произведения выдающегося английского писателя XX века Лоренса Даррела, такие как "Бунт Афродиты", «Александрийский квартет», "Авиньонский квинтет", завоевали широкую популярность у российских читателей.

Книга "Горькие лимоны" представляет собой замечательный образец столь традиционной в английской литературе путевой прозы. Главный герой романа — остров Кипр.

Забавные сюжеты, колоритные типажи, великолепные пейзажи — и все это окрашено неповторимой интонацией и совершенно особым виденьем, присущим Даррелу.

---

Я по-прежнему вырывался время от времени к Паносу— посидеть и выпить густой сладкой "коммандерии" на террасе у подножия церкви Михаила Архангела. Он изменился, постарел. Неужели дурные предчувствия относительно ближайшего будущего накладывают на всех нас столь же неизгладимый отпечаток, как и на него? О нынешнем положении дел он говорил по-прежнему очень взвешенно и рассудительно, однако чувствовалось, что провал переговоров стал для него серьезным ударом.

— Теперь вперед дороги нет, — говорил он. — А возвращаться назад, к тому повороту, который вы прозевали, уже слишком поздно. И ничего хорошего ждать уже не приходится.

Мой наигранный оптимизм и пустые уверения в том, что все наладится, его не убеждали.

— Да нет, — продолжал он. — Есть такая точка, пройдя которую, надеяться уже не на что. Правительству теперь придется забыть о полумерах и принимать серьезные решения; а нам это, естественно, не понравится. И в ответ мы тоже будем вынуждены действовать жестко.

Он, как и многие греки, оплакивал возможности, навсегда утраченные после того, как британское Министерство иностранных дел отказалось заменить в протоколе по Кипру слово "закрыт" на слово "отложен". С его точки зрения, причину всего, что случилось потом, искать следовало именно в этом. Его взгляды на будущее трудно было бы назвать оптимистическими, мои, собственно, тоже. И только в деревне с ее размеренностью и умиротворенностью мои страхи отступали на задний план. Впрочем, и здесь в последнее время начала натягиваться ка-кая-то незримая струна.

— Тревожно у меня на душе, когда вы сюда приезжаете, — сказал мне как-то раз мукшар.

— А что, есть какие-то основания для беспокойства?

— Да в общем-то нет. Но только теперь даже с тем, что творится в собственной душе, люди не могут толком разобраться.

Старик Михаэлис был по-прежнему в прекрасной форме и за стаканом красного вина с прежним пылом рассказывал свои байки. Политики он вообще старался не касаться, а если разговор о ней все-таки заходил, то интонации у него тут же делались извиняющимися, и говорил он вполголоса, так, словно боялся, что его может услышать кто-то лишний. Однажды, горестно вздохнув, он сказал мне:

— Ах, сосед, какая же счастливая у нас у всех была жизнь, пока не началось все это.

А потом, подняв стакан, добавил:

— За то, чтобы оно прошло поскорее.

Мы выпили за мечту о мирном Кипре — мечту, которая, подобно миражу перед глазами измученного жаждой, терзала нас день за днем.

— Знаешь, — сказал Михаэлис, — мне тут рассказали о телеграмме, которую Наполеон Зервас[90] послал Черчиллю. "Старик, не делай глупостей: Кипр будет трижды британским, если пообещать его Греции".

Он ухмыльнулся и приложил палец к виску.

— Заметь, он не сказал "отдать", он сказал "пообещать". Вот в чем весь фокус! Еще вчера одного только обещания было бы вполне достаточно. А сегодня…

И он изобразил, как множество людей что-то говорят одновременно. Лучшей иллюстрации к происходящему и не придумаешь.

Примерно в это же время меня самого чуть было на подстрелили, хотя я до сих пор так и не понял, было ли это организованное покушение или простая случайность. Я сам был во всем виноват. Непрерывные телефонные звонки и тревоги из-за очередного взрыва превращали ночи в сплошной кошмар, и до двух-трех часов уснуть было практически невозможно. К счастью, неподалеку от моего дома, буквально через дорогу, находился маленький бар под названием "Космополит", и здесь даже после того, как официально прекращали отпускать напитки, можно было посидеть с заранее заказанной выпивкой и встретиться с журналистами. Я ходил туда каждый вечер, часов около одиннадцати, обычно в компании нескольких друзей или того же Ричарда Ламли. Садился я всегда за один и тот же столик, так, чтобы всегда можно было переброситься парой фраз с Кириллом, барменом, или с его очаровательной женой-француженкой. Однажды вечером снаружи залаяла собака, и Лазарус, официант, вышел посмотреть, в чем дело. Дом со всех сторон был окружен плотными тенистыми зарослями: густо растущими нестриженными деревьями и кустарниками, вид у которых был довольно запущенный. Официант вернулся, бледный как полотно и, запинаясь, пробормотал:

— Б-быстрее, отойдите от окна.

Он заметил, как трое мужчин в масках из-за куста наставили на окно какой-то предмет. У меня с собой был довольно тяжелый фонарик, и мы с Кириллом, увидев, что парень действительно перепугался не на шутку, но не вполне поверив тому, что он сказал, вышли наружу. Лазарус, явно превозмогая страх, тоже вышел на балкон и указал нам то место, где стояли те трое. В гуще зарослей. Трава там и впрямь выглядела слегка примятой. И не более чем в десяти шагах оттуда, как раз между двумя деревьями, сияло окно бара.

— Лазарус, — сказал Кирилл, и в его голосе тоже зазвучала тревога, — иди и сядь на то место, где сидел кюриос [91] Официант сделал, как ему было велено, и через несколько секунд появился в окне: четкое изображение в рамке ("Как на фотографии", — мрачно изрек Кирилл). Мы задумчиво побрели в бар, где трясущийся как осиновый лист официант наливал себе бренди, и постарались расспросить его поподробнее. Дело было так: он вышел на балкон и увидел собаку, облаивающую кусты, за которыми виднелись три человека в масках. У них с собой было какое-то оружие, по его описанию больше всего похожее на "стен"[92]; они подняли на него глаза, секунду постояли, а потом "как сквозь землю провалились". Весь прилегающий участок был покрыт такими же густыми зарослями, и раствориться в них не составляло никакого труда. Это происшествие оставило весьма неприятный осадок.

Должен сказать, жутковато было в тот вечер возвращаться домой: одному, по темному коридору улицы с разлитыми кое-где под фонарями жидковатыми лужицами света. Во всем квартале не было видно ни души, а мои обычные собутыльники все куда-то запропастились. Журналисты, все как один, наверняка помчались сломя голову на место какого-нибудь очередного происшествия. Свернув с асфальта на гравийную дорожку, я встревожился еще сильнее, услышав за спиной чьи-то неспешные шаги. Фасад моего дома был ярко освещен и представлял собой еще более выгодную позицию для отстрела, чем окно бара, которое как-никак заслоняли подступающие почти вплотную кусты и апельсиновые деревья. Поразмыслив, я счел за лучшее встретиться с человеком, видимо, собравшимся на меня напасть, лицом к лицу на темной аллее. Утешала меня одна-единственная мысль: он никак не может знать, что я не вооружен — так пусть считает, что у меня при себе оружие. С собой я нес все тот же увесистый фонарик. Я резко остановился; шаги в темноте тут же смолкли. Перепуганный до смерти, я, как это ни странно, поймал себя на радостной мысли о том, что сердце у меня бьется ничуть не чаще, чем обычно: спасибо Кириллу, который перед выходом налил мне двойную порцию великолепного бренди. Я отставил правую руку как можно дальше в сторону и ринулся назад, к невидимому в темноте преследователю; пробежав шагов пять, я включил фонарик, направив луч прямо ему в лицо, и крикнул:

— Руки вверх!

У того в руках ничего не было, а на лице сияла милейшая улыбка.

— Мистер Даррел, — с упреком произнес он.

Подойдя поближе и приглядевшись как следует, я узнал его, хотя имя напрочь вылетело у меня из головы; это был тот самый таксист, который вез меня через весь остров в самый первый день моего приезда, двоюродный брат отца Василия. Судя по всему, он тоже не знал моего имени, только фамилию; вид у него был удивленный и радостный.

— Я вас охраняю, сэр, — пояснил он.

— Охраняете?

— Ну да. У меня стоянка рядом с "Космополитом". А Кирилл сказал, что вы как раз уходите, и что за вами следят какие-то люди. Он сказал, что я отвечаю за вашу безопасность, вот я и решил вас проводить, чтобы не дай бог чего не случилось.

У меня словно гора с плеч упала. Я пригласил его в дом, и мы выпили на сон грядущий по стаканчику виски.

На следующий день я разжился у одного дружественного майора-шотландца пистолетом. Было в самом этом факте одновременно нечто утешительное и почти непристойное, но он как нельзя лучше отражал нынешнее состояние страны, ибо Кипр теперь и в самом деле из политической проблемы бесповоротно превратился в проблему, требующую оперативных мер; и заботы о нем в скором времени следовало передоверить людям, которые привыкли иметь дело с подобного рода сложностями.

Сентябрь принес новые неприятности. "Поскольку ООН лишила нас каких бы то ни было иных средств борьбы за нашу свободу, — гласила расклеенная в Ларнаке листовка ЭОКА, — нам ничего не остается, кроме как пролить кровь, и это будет кровь англичан и американцев".

Нападения на полицейские участки участились и стали более дерзкими. Полиция и без того сбивалась с ног, пытаясь справиться с уличными беспорядками, срывая бесчисленные греческие флаги. Арестовали и осудили первого террориста-убийцу (Караолиса). Исполнительный совет понес невосполнимую утрату с выходом в отставку сэра Пола Павлидеса, чьи посреднические усилия и бескорыстные советы вносили в наше общее дело совершенно неоценимый вклад. Но и он тоже не видел теперь никаких положительных перспектив. Однажды утром двое вооруженных людей чуть было не застрелили ехавшего на работу Ахиллеса; они открыли по нему огонь с двух сторон, буквально с нескольких шагов, а он сидел за рулем и даже не мог вытащить свой "браунинг". Уцелел он действительно чудом. Отца Реноса Уайдсона, величественного, несгибаемого старика, единственного, кто осмеливался произносить вслух то, о чем многие думали про себя — что Эносис неплох сам по себе, но спешить в этом деле не стоит — тоже едва не убили. (В общей сложности покушались на него трижды, и всякий раз он держался потом очень мужественно, с достоинством. На четвертый раз его все-таки застрелили, в упор.)