Владимир Одоевский - Записки для моего праправнука (сборник)

• Название: Записки для моего праправнука (сборник)
• Автор: Владимир Одоевский
• Издательство: Русский Миръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-89577-061-4

В книге весьма полно представлено творческое наследие выдающегося русского писателя пушкинской эпохи Владимира Федоровича Одоевского, романтика и фантаста, коренного москвича, которому древняя столица обязана Румянцевским музеем (ныне Российская государственная библиотека), консерваторией, уникальным собранием книг, рукописей, нот, музыкальных инструментов, многими литературными и музыкальными начинаниями.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Так бывает со всеми великими произведениями искусства, так бывает с величайшим произведением естественного художества — поэтом. Есть люди, которые любят разбирать по частям жизнь художника, отгадывать, зачем он избрал тот или другой предмет, зачем он не избрал такой именно, — но большее число мало обращают внимания на эти обстоятельства, сводящие поэта на степень обыкновенного человека, они безотчетно любуются великим художником, ибо он говорит им тем языком, которого нельзя передать словами, он беседует с теми силами, которые углублены в безднах души, которые человек иногда сам в себе не ощущает, но которые поэт ему должен высказать, чтобы он их понял. Те, которые знакомы с сими глубинами, в этом случае поступают подобно толпе, они благоговеют и безмолвствуют.

Много писали о Пушкине, но еще больше читали его; много желчи слабоумие, и легкомыслие, и коварство примешивали в сосуд его славы — но обратитесь к кому б то ни было — одно имя Пушкина, и произведен ряд высоких ощущений, в которых не одно чувство народной гордости, но и чувство поэзии; спросите того же самого человека отдать вам отчет в действии, производимом на вас его произведениями, он в ответ вам скажет лишь одно слово: «прекрасно!» — слово глубокое, когда вылетает из глубины сердца.

Это сочувствие, этот род безотчетного обожания, производимые в людях художником или поэтом, есть явление важное, и чем безотчетнее это чувство, тем предмет его должен быть возвышеннее; это род религиозного акта, совершаемого душою в своем неприступном святилище. Вы легко отдадите себе отчет в назначении, в употреблении ремесленного произведения, домашней утвари, над растением вы уже задумаетесь, человека уже растолковать себе не умеете, что же найдете сказать о высшем произведении высшего на земле события — о художественном деле?

Исследовать, оценять художников сделалось привычкою в нашем веке; целые книги написаны о том, чтобы растолковать, почему изящное в таком-то произведении действительно изящно. Не вижу большой пользы в таких исследованиях. Кто не открыл в душе своей тех объятий, которые жаждут художественного поцелуя, — для того эти исследования не понятны. Собирать ошибки, заблуждения поэта есть византийский педантизм; думать, что можно кому-либо писать по образцу поэта, — есть ребячество, в которое могли впасть лишь французы. Куда привело их изучение великих образцов? l'etude des grands maitres? К тому, что всякая девственная сила уже невозможна на этом языке, в его растленных буквах не вмещается никакая высокая мысль и, сказанная на этом языке, кажется пустою фразою.

Пред великим художником важно и полезно лишь одно чувство: благоговение? Приступайте к нему с сердцем девственным, — не мудрствуя лукаво. Не дерзайте у него спрашивать, почему он так сделал, а не иначе. Спросите об этом у самого себя? и если можете отвечать на сей вопрос, то благодарите Бога, что он открыл вам важную тайну своего творения. — Такого рода чувство в особенности полезно для вас самих, ибо оно возводит вашу душу на высшую степень; оно полезно и для ваших читателей, потому что силою сочувствия может также возвысить и их душу не по словам вашим, — но по собственному ее процессу, которому вы дали только закваску.

В споре за Бахчисарайский фонтан, с одной стороны холодный скептицизм, с другой — горячее, неподдельное чувство; первый не мог уронить пиитического произведения по той же причине, почему скептицизм не может заглушить веры, последнее не могло защитить творение по той же причине, почему скептицизм не опровергаем, ибо не имеет ничего существенного.

Знаю, как озлобят эти слова виновников в сем так называемом ими падении Пушкина, но мы уже потомство, а потомство чинит суд правый и каждому воздает по делам его.

Пед<агогические> письма (Бар. Ф.А.К.)

Я обещал передать Вам на бумаге все, что мне виделось и думалось более двадцати пяти лет о предмете, который и теоретически, и практически занимает меня. Принимаясь за перо, вижу, что это изложение для меня гораздо труднее, нежели как казалось.

Думая про себя, — мы города берем; множество вопросов проскользают в нашем мышлении в качестве легких и маловажных. Лишь с пером в руке мы замечаем, сколько пробелов еще остается в нашей массе наблюдений, наведений и других продуктов нашего мышления.

Мы похожи на того героя северных саг, которому предлагают поднять небольшой камень. Кажется, ничего нет легче, но — этот камень тяжелеет с каждой минутой поднятия; и не мудрено — этот камень — вся земля. Предлагают герою выпить ковш воды, но — этот ковш делается бесконечным; он — все море.

Таковы все метафизические задачи, и особенно той части метафизики, которая называется педагогией.

Простолюдин, обманутый физическою слабостию и мнимою неразумностию ребенка, считает за ничто приняться учить его. Не лучше этого простолюдина и многие, весьма многие, педагоги, коих не называю. Они смотрят на свое дело с высоты некоторых заветных метафизико-нравственных сентенций и на них основывают прекраснейшие теории воспитания, в которых лишь один недостаток — если их привести к одному знаменателю, то выговорится следующая пустопорожняя фраза: «Делай хорошо, а не худо, и будет хорошо».

Этими господами забываются лишь два незначительных словца: что и как.

К счастию, в педагогии, как в медицине, если не существует совершенно удовлетворительной теории, то существуют весьма удовлетворительные практики. Это странное явление объясняется, по крайней мере, в отношении к педагогии, тем, что умного, добросовестного Воспитателя — учит сам ученик. Воспитатель забывает о своих теориях, побежденный находящимся пред ним фактом.

К сожалению, таких фактов еще собрано мало. Их берегут про себя. Но вышла ли бы физика и химия из схоластических пеленок, если бы эти науки не окрепли в живительной атмосфере фактов неподдельных, неподкупных?

Факты же педагогические несравненно сложнее явлений чисто физических или химических.

В вопросы педагогические входят все науки: и психология во всех ее видах и степенях; и история со всеми ее недоумениями; и физиология со всеми ее еще не разгаданными задачами, и теория общественного устройства со всеми ее недомолвками. Не говорю о науках чисто технических, где также есть пробелы своего рода. А между тем, несмотря на всю шаткость этих подпорок, педагогия еще не вышла из того периода чванства, чрез который прошли все науки.

Было время, когда метафизика бралась разрешать все вопросы без исключения; медицина верила в универсальное лекарство; астрономия — в символическое значение звезд; химия — в квинтэссенцию. Так<и> педагогия — даже в новейшее время <она> берется за обязанность: почти сотворить человека.

Это совсем не шутка; вы найдете эту претензию в большей части иезуитских книг о воспитании, где говорится о необходимости и возможности внушать то и другое детям, образовать из них по рецепту: сочинителя, музыканта, живописца и прочего тому подобного добродетельного гражданина; где человек сравнивается с нежным деревом, которое можно обрезывать, привязывать и прочее тому подобное. Все эти pia desideria[140] были бы прекрасны, как, например, желание, чтобы все люди походили на Аполлона Бельведерского, но, к сожалению, <они> также не исполнимы.

Теоретики этого рода или должны изумляться при виде, например, странного явления, известного под названием: «ученый дурак»; или при виде человека, получившего так называемое прекраснейшее воспитание и сделавшегося отъявленным негодяем; человека, которому внушены были с малолетства чистейшие правила нравственности и из которого образовался человек самый коварный и лукавый, и годный только на зло; или они должны изумляться, каким образом Вольтер вышел из езуитской школы, Ломоносов — из рыбачьей лодки, Уатс — из плена семейного круга, где его считали ни на что не годным.

Этого рода факты, которых скрыть нельзя, да и не следует, и которых педагогия по сю пору объяснить не может, были приняты с восторгом ее врагами. Отсюда — толки о вреде просвещения вообще, об опасности для общественного блага от распространения школ; о беде от физических занятий, как утверждал знаменитый граф Иосиф де Местр; о беде от университетов, как утверждал господин Стурдза. Наконец, даже толки о вреде грамотности, чего печальные примеры мы видели недавно и у нас, и еще со стороны людей, от которых всего меньше было <можно> ожидать подобной — извините — дребедени.

Дело, кажется, в том, что не пора ли педагогии сделаться поскромнее, не возлагать на чужие знамена того, чего она сама снести не может; и с схоластической высоты спуститься на ту дорогу, на которой математика вообще, астрономия, физика и химия — словом, вся семья положительных знаний, эта зиждительница градов и весей, достигла результатов, действительно изменивших весь мир человеческий. Словом, идти путем наблюдений, навстречу фактам, не презирая и не отрицая <ни> одного, но подвергая каждый исследованию как порознь, так и в совокупности; не спешить составлением рецептов и — во имя истины — не пугаться ни одного из них, хотя бы он ниспровергал самые так называемые драгоценные наши убеждения, желания, стремления. И главное — не увлекаться никаким празднословием или фантасмагориями, которыми так тешится лень человека.