Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

• Название: Отдайте мне ваших детей!
• Автор: Стив Сем-Сандберг
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-35670-4

В этой книге рассказывается о еврейском гетто, созданном нацистами в польском городе Лодзь, о Мордехае Хаиме Румковском, который возглавлял юденрат, орган еврейского якобы самоуправления гетто, и о повседневной жизни в гетто. Румковский был крайне противоречивой фигурой — «отец гетто», сначала отвечавший за все, потом лишившийся всякой возможности влиять на события, казнивший и миловавший, строивший школы и приюты и подавлявший забастовки, которого многие считают предателем и слепым орудием в руках немцев, но который разделил с жителями гетто их судьбу до конца, был депортирован в Освенцим и погиб со всей семьей. Это роман о жизни в обнесенных колючей проволокой районах на глазах у всего города, о предписанной немцами мертвящей дисциплине, об уносящем жизни рабском труде, холоде, голодных смертях — и о сытой, полной светских развлечений жизни элиты гетто. О депортациях, когда из семей вырывают детей, стариков, больных и отправляют на смерть, и о том, как постепенно из гетто отправляют в лагеря смерти все 250 тысяч жителей. Лишь 10 тысяч из них чудом выжили. Но в первую очередь это книга о том, как люди остаются людьми, заботятся о других, о чужих, о том, как они всем миром создают «Хронику гетто» — газету, служившую автору уникальным источником информации, о том, как они учат детей, хранят веру, влюбляются, спасают любимых. Своим романом Стив Сем-Сандберг дает незабываемое, не имеющее прецедентов в мировой литературе представление о реальности Холокоста. Книга переведена на двадцать языков, удостоена высшей шведской литературной награды — «Приза Августа». Эта книга, которую теперь уже нельзя не прочитать.

---

«Und immer so weiter». В щель между дверями и дверной рамой — или, скорее, еще выше, в трещину в притолоке — пробивался звук льстивого голоса Бибова, который продолжал хвастать рабочими мощностями и превосходной продукцией гетто.

Румковский ждал в приемной. Вдоль стены, под портретом фюрера, стояли низенькие деревянные скамейки. Румковский уселся на краешек одной из них. Так как его пребывание в кабинете оказалось коротким, он полагал, что его выпроводили лишь на время и скоро снова позовут. Но время шло, а ничего не происходило — только голоса за дверью стали громче. Вскоре он услышал дребезжание стакана и сдержанный, но решительный стук сапог, шагавших по скрипящему полу. Эсэсовец-часовой быстро переводил взгляд с него на дверь, словно не знал, что делать с этим евреем, которого высокопоставленные господа выпихнули к нему. И ни одной сигареты, рассказывал потом Румковский; с собой у него оказалось только два сухаря, которые ему удалось второпях прихватить из оловянной банки, которую Дора Фукс держала у себя на столе, но он не решался достать их, боясь произвести недостойное впечатление: «старый еврей жрет».

Вдруг из кабинета донесся взрыв смеха, дверь распахнулась, и показалось лицо Бибова — сначала недоуменное, потом испуганное:

— Вы что, Румковский, все еще здесь?

Бибов быстро обеими руками прикрыл за собой двери, потом предостерегающим жестом прижал палец к губам. Он повел Румковского вниз по лестнице, по темному коридору в маленькую освещенную комнату, дверь которой закрыл за собой с заговорщическим видом.

Румковский затруднился бы объяснить происходившее в комнате даже самым близким и доверенным людям. Может быть, у него просто не нашлось слов, чтобы описать то чувство доверия, которое, как ему показалось, установилось между ним и Бибовым. Как несколько лет назад, когда не существовало еще никакого «производственного процесса», когда и в помине не было никаких resortów, в те дни они сиживали в кабинете Румковского, Бибов просматривал длинные списки предложений, но нигде не находил нужного ему товара, и тогда Румковский вдруг называл чью-нибудь фамилию или название фирмы, а Бибов восклицал: «Румковский, это же гениально!»

Однако теперь их беседа оказалась не столь приятной, сказал Румковский и попытался, как мог, пересказать то, что доверил ему Бибов. В Берлине решили, что из-за военных расходов содержать администрацию гетто в нынешнем размере невозможно, ее следует реорганизовать, а «незаменимым» прежде личностям вроде Риббе и Чарнуллы придется покинуть Лицманштадт, чтобы служить в армии.

— Но это еще не самое худшее, Румковский; самое ужасное в том, что все гетто, все производство, которое относится к военной промышленности, заберут у гражданской администрации и передадут СС, компании «Остиндустри», коротко говоря — гетто переходит СС!

Они сидели в комнате, которую Румковский называл «городским кабинетом» Бибова. Главным в кабинете был обширный письменный стол с подложкой для письма и мраморной подставкой для ручек. На краю стола громоздились телефоны. Бибов вынул из настенного шкафа стакан, выпил, достал из ящика стола сигарету, однако Румковскому опять не предложил.

— В переговорах сейчас пауза, но уже ясно, что, если доктор Хорн добьется своего, даже мне придется оставить пост в администрации. Что мой уход будет означать для самоуправления, которое я столько лет обеспечивал вам, евреям, — это вы сами можете живо себе представить.

В этот миг вся сцена, до этого погруженная в темноту, вдруг осветилась, рассказывал Румковский. Бибов, протянув руку и любезно улыбаясь, чутко, почти по-товарищески вывел на эту сцену Румковского:

— Но я, естественно, не покину администрацию, не рассказав о нашем прекрасном сотрудничестве — мы с вами всегда прекрасно сотрудничали.

И может быть даже, я смогу взять с собой кого-нибудь из ваших самых добросовестных служащих. Но в таком случае это должны быть по-настоящему добросовестные работники — я знаю, таких можете воспитать только вы.

У меня большие планы, Румковский. Меня соблазняют возможностью взять большую фирму по экспорту тканей, со складами в Гамбурге и Киле. При этом я, естественно, сохраню все свои связи в торговле кофе и чаем.

А что касается вас и вашей семьи, обещаю непременно проследить, чтобы вам предоставили защиту и достойный отъезд.

Gute Geschäftsbeziehungen vergisst man doch nicht so schnell.

А теперь, Румковский, вам пора; доктор Хорн пунктуален, он сам не позволяет себе терять ни минуты и отмечает, кого нет на месте.

Последние слова он произнес, схватив Румковского за руку; Румковский, уверенный, что предстоят объятия — пьяное изъявление преданности вроде тех, которым он подвергался несколько лет назад, — подался навстречу Бибову, чуть вправо. Но Бибов всего-навсего искал монетки в кармане пиджака. Он всунул Румковскому в ладонь несколько пфеннигов и фамильярно похлопал его по спине:

— На трамвай хватит!

Так и получилось, что «богатый» еврей Румковский, которого (за исключением поездки в Варшаву) никогда не видели вне порученного ему Gebiet’a, удивительным образом стоял совершенно один, без охраны, на арийской территории Лицманштадта и ждал трамвая, который отвезет его назад в гетто.

Серые сумерки. На остановке на Подольской улице собралась толпа поляков и фольксдойч. Все уставились на желтую звезду, нашитую у него на пальто спереди и сзади. Неужели еврей поедет в трамвае с ними? Что вообще еврей делает за пределами гетто? Но ведь господин амтсляйтер не только сказал ему сесть на трамвай, но и дал денег на билет, так что, когда трамвай пришел, Румковский запретил себе думать об этом. Он — еврей! — зашел в трамвай и потом сидел, уставившись на двери, которые с почти волшебной плавностью открывались и закрывались, чтобы впустить или выпустить поляков и немцев. Вскоре трамвай наполнился. Но сзади, где ехал председатель, было пусто. Хотелось есть. В кармане пальто все еще было два сухаря, которые он взял из банки Доры Фукс. Но он не осмелился притронуться к ним. Он вообще не смел пошевелиться.

Вот забор и ограждения из колючей проволоки плотнее сомкнулись вокруг них, и трамвай полез вверх, потом вниз по «мертвому» арийскому коридору возле Згерской. Кто-то из пассажиров, должно быть, поговорил с вагоновожатым, потому что трамвай, против всех правил, остановился у площади Балуты, и председатель смог сойти. Вожатый дал звонок, и трамвай покатил дальше; в освещенных окнах застыли перекошенные от ужаса лица, а председатель пошел к своему гетто, думая о Бибове и об обещании, которое тот дал ему:

«Aber gute Arbeiter — Musterarbeiter müssen es sein».

~~~

Впоследствии мнения о том, как на самом деле происходили последние депортации, разделились. Начались ли депортации в июне 1944 года, когда бургомистр Отто Брадфиш отдал приказ об окончательном выселении гетто, или в начале февраля, когда вдруг потребовали, чтобы полторы тысячи физически здоровых, крепких людей зарегистрировались для «работы за пределами гетто»? (Так как приказ не был выполнен немедленно, это число возросло до 1600, а потом до 1700.) Или на самом деле депортации начались в то холодное, серое, туманное утро декабря 1943 года, когда господин презес отметился у немецкого часового на площади Балут, возвратившись в гетто после полных двух суток отсутствия?

Он приехал совершенно опустошенным, но в нем появилось и что-то новое.

Во всяком случае, так считали некоторые.

Теперь, когда пришла пора действовать, никто не мог бы сказать, что Румковский бездельничает. Не прошло и двух часов после возвращения председателя на площадь Балут, как он наведался в «Бетриб Зоннабенд» на улице Якуба, 12. Тамошние сапожники прекратили работу, протестуя против невыносимых условий труда, и отказались есть суп, несмотря на уговоры директора Зоннабенда. Едва войдя в помещение фабрики, Румковский подошел к одному из бастующих и ударом повалил его на землю. Прочих сапожников он наказал, удлинив им рабочий день на два часа, а инициатора акции отправил в Центральную тюрьму, где велел пороть в присутствии прочих заключенных.

Так продолжалось всю весну. Украдешь хоть огрызок веревки, хоть пару винтиков или гаек — отправляешься в Центральную тюрьму, и нет тебе прощения. Несколько лет назад для гетто было бы катастрофой, окажись столько трудоспособных людей за решеткой. Но не теперь. Инспектируя в январе-феврале тюрьму, председатель говорил о «своих» заключенных как о складе годного к употреблению человеческого материала, могущего послужить резервом в тяжелые времена. В гетто много размышляли над тем, что могли означать слова председателя, и в первую очередь — «тяжелые времена». Вскоре после этого стала известна новость, которую давно ждали с ужасом.