Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

• Название: Эскадрон комиссаров
• Автор: Василий Ганибесов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Впервые почувствовать себя на писательском поприще Василий Ганибесов смог во время службы в Советской Армии. Именно армия сделала его принципиальным коммунистом, в армии он стал и профессиональным писателем. Годы работы в Ленинградско-Балтийском отделении литературного объединения писателей Красной Армии и Флота, сотрудничество с журналом «Залп», сама воинская служба, а также определённое дыхание эпохи предвоенного десятилетия наложили отпечаток на творчество писателя, в частности, на его повесть «Эскадрон комиссаров», которая была издана в 1931 году и вошла в советскую литературу как живая страница истории Советской Армии начала 30-х годов.

Как и другие военные писатели, Василий Петрович Ганибесов старался рассказать в своих ранних повестях и очерках о службе бойцов и командиров в мирное время, об их боевой учёбе, идейном росте, политической закалке и активном, деятельном участии в жизни страны.

Как секретарь партячейки Василий Ганибесов постоянно заботился о идейно-политическом и творческом росте своих товарищей по перу: считал необходимым поднять теоретическую подготовку всех писателей Красной Армии и Флота, организовать их профессиональную учёбу, систематически проводить дискуссии, литературные диспуты, создавать даже специальные курсы военных литераторов и широко практиковать творческие отпуска для авторов военной тематики.

---

— Тьфу, быдло! Сдобная барышня!

Ветров засопел, его лошадиный подбородок еще более оттопырился.

Дальше шли молча. Шпоры позвякивали тихо и нежно: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь!

Вечерняя ленивая пыль хватается за шенкеля, ловит звонкие репеечки и не поймает.

— Ззарублю-у! — вырвалось откуда-то из-за конюшни.

— Что это? — насторожился Ветров и, рванувшись, побежал на крик, широко отмахивая.

За конюшней, там, где к ней примыкает эскадронное поле, верхом на деревянной кобыле сидел Люшкин и, размахивая клинком, грозил хохотавшему Ковалеву.

— Ой, ой, зарубит! — хватаясь за живот и приседая, вился в хохоте Илья. — Ухо отрубит, право слово, отру...

Ковалев увидел Ветрова и смяк, будто его вдруг окатили холодной водой.

— Вы чего тут? Чего кричите? — подбежал запыхавшийся помкомвзвода.

— Они этой, деревянной-то... ухо отрубил, — попытался сшутить Ковалев.

— Ну, и что же? А вы чего тут, товарищ Ковалев, почему не спите?

— Я? Я так. Лошадь хотел посмотреть.

— Днем наглядитесь! Идите в казарму и больше по ночам не шляйтесь.

Ковалев еще раз взглянул на застывшего в седле Люшкина, оскалил в усмешке свои иссиня-белые зубы и, повернувшись, пропал.

— Ты иди один, — повернулся Ветров к Хитровичу. — Я потом.

И, сунув сверток в траву, пошел к лозам.

— Мы вдвоем порубим, товарищ Люшкин, — подошел он с лозами к красноармейцу. — Ты чего? — заморщился он, увидя кислое лицо Люшкина. — Не обращай внимания на хулигана. Я ему язык-то укорочу.

— Проходу не дает... — отвернувшись, пробормотал Люшкин.

— А ты бы сказал:..

Досадуя на Ковалева и на Люшкина, не умеющего одернуть нахала, Ветров сердито сунул лозу в станок.

— Возьми к бою. Заноси для рубки. Да не так ты заносишь, куда же назад заваливаешь. Вот, смотри, как надо.

Рубили Ветров с Люшкиным и впустую и по лозе. Ломались лозы, надрубленные неуверенным Люшкиным взмахом, росла куча обрубков и хвостовиков, и все крепче, и крепче твердел удар. А когда он постиг секрет полета шашки, когда она пошла у него не впрямую, а с резкою, с оттяжкой, взмахи начались со свистом, срубленная лоза уже не валилась, а торчмя тыкалась в засоренную щепою землю.

И не заметили они, что дневальные уже давно сменились. Притихли конюшни, завздыхали засыпающие лошади. Не заметили они, как один из дневальных удивленно посмотрел на них и, вытащив клинок, начал рубить ночную дрему и вправо и влево, с вжиканьем, до боли в суставах.

— Будет! Хватит! — сказал Ветров, после того как последняя лоза была изрублена. — Завтра с коня попробуем!

5

На политзанятиях проходили «Пути подъема сельского хозяйства». Уже неоднократные беседы о колхозах привели красноармейцев к мысли, что пришла пора решать этот вопрос так или иначе. Вот почему сейчас занятие было особенно активное.

— Взяли бы сказали сразу: «С завтра вы все в колхозе» — и делу конец, — сказал Миронов.

— Ишь ты, какой командир! — недовольно пошевелил бровями Карпушев.

— По-моему, рано еще. Вот когда тракторы будут, тогда дело другое.

— Это значит, как на охоту ехать, так собак кормить? Надо будет ими пахать, а ты будешь бегать, народ сговаривать?

— Хоть языком потрепать — и то ладно, — сказал молчаливый Самсонов. — А в колхозы крестьяне не пойдут. Вредная это затея. Брат с братом не уживутся, а тут — в колхоз! На лодыря работать?

— На бедняка, да? — приподнялся Куров. — Да на батрака? Это не на меня ли ты боишься работать?

И пошло... Учебное занятие превратилось в митинг с жаркими, страстными прениями.

Подытоживая эту часть прений, командир взвода Леонов рассказал о том, как идет сейчас в Африке укрупнение сельского хозяйства, как там целыми племенами население просто-напросто превращается в рабов, а их поля — в плантации французских капиталистов.

Рассказ о том, как «овцы съели английских крестьян», вызвал бурный восторг Курова.

— Вот он, железный экономический закон, — кричал он. — Кто не понимает этого, — что два пути укрупнения сельского хозяйства, — тот вообще мало что понимает. Не желаем мы, чтобы нас съели какие-нибудь овцы или кулаки. Хватит выжидать! Я предлагаю организовать коммуну красноармейскую. Старики пошли в колхозы, а мы, молодежь, да еще красноармейцы, все еще думаем. Что мы хотим? По-старому? Никто не хочет по-старому. Так как же? По какой дороге?..

— У нас, — поднялся Абрамов, — у нас в Пугачевском округе монастырь был, закрыли его... вот бы...

А вечером Куров ходил с тетрадочкой и записывал желающих. Записалось человек тринадцать, даже Баскаков, и Миронов. В этот же вечер на собрании Куров был избран руководителем.

Смоляк, приветствовавший группу при всем взводе, осторожно перевел разговор на эскадрон.

— Это большое историческое дело — колхозы. Советская власть поможет, да и мы, красноармейцы, не будем смотреть со стороны. Но мы должны помнить, товарищи, что самая главная обязанность наша — это укрепление боеспособности армии. У вас во взводе неблагополучно, товарищи. Нехорошо даже во взводе. Начались самовольные отлучки, сон в наряде, у Баскакова потерялась простыня. Куда это годится? Вчера всю ночь Ковалева не было, сегодня я пошел искать его, поговорить, а его опять нет. Командование, конечно, примет меры, но этого, совершенно мало, надо, чтобы красноармейская общественность призвала Ковалева к порядку.

Взвод сидел угрюмый, нахмуренный. Будто не Ковалев ушел в самовольную отлучку, а они. Еще вчера они смотрели на поступок Ковалева сквозь пальцы, с еле шевелящейся досадой, что вот-де он шляется, а мы сиди. В мертвый час Баскаков бегал по казарме, докладывал старшине о потере простыни, всем было ясно, что она украдена, а вот такого неприятного чувства не было.

— Что ж, — пробурчал Карпушев, — мы ведь нарядов не даем, что мы можем сделать?

— Вздрючили бы как следует, не пошел бы.

— Вздрючить всегда можно, — сказал Липатов, — да толк от этого не всегда бывает.

На вечерней поверке старшина, выслушав доклады помкомвзводов, подошел к присутствующему здесь Смоляку.

— Товарищ военком, на вечерней поверке все налицо, за исключением наряда, двоих в отпуску, и одного в самовольной отлучке.

— Кого?

— Ковалева.

— Громче!

— Красноармейца первого взвода Ковалева!

Смоляк молча прошел на середину.

— Второй день у нас самовольная отлучка, товарищи. Когда это кончится? Первый взвод должен подтянуться. Мы можем и должны потребовать от старослужащих примера хорошей дисциплины, хорошего внутреннего распорядка.

Взвод стоял не чуя ног. Каждое слово Смоляка стегало красноармейцев, как пощечина. Дожили! Вместо примера — пальцем показывают! Они ждали, что вот военком скажет о воровстве во взводе, это будет значить: «побаивайтесь их, и у вас могут чего-нибудь украсть». Все будут хвататься за карманы и чуть не гнать их. Но военком про воровство не сказал.

Расходился взвод молча, пристыженно смотря вниз. Им казалось, что на них все смотрят: одни — с брезгливым сочувствием, другие — с ехидной усмешкой, а третьи — с законным упреком, как военком. И было досадно и на Ковалева и на себя за то, что так безразлично относились к проступкам товарища.

6

На следующий день на президиуме ячейки вырабатывался проект договора социалистического соревнования.

Самовольные отлучки в первом взводе, сон в наряде, воровство — за все это президиум ячейки потребовал ответа от взводных коммунистов Курова и Липатова. Попытка Липатова отбояриться тем, что мы, мол, при чем тут, встретила такой отпор, что он съежился и не проронил больше ни слова.

— То есть вы за взвод не ответчики? — горячился Ветров. — Взвод будет разлагаться, а коммунисты ни причем? Значит, вы так там поставили работу, что даже дисциплина начала падать. До чего вы достукались, что даже к эскадронной общественности комиссар обратился, — помогите, дескать, товарищи, там у меня коммунисты спят, не раскачаются.

Когда обсуждался вопрос, откуда начать вызов на соцсоревнование, Куров едва уломал президиум поручить это первому взводу. Ветров хотел забрать это себе во взвод новобранцев-переменников, — пусть, дескать, они очко вперед дадут кадровикам!

Поднявшись наверх из библиотеки в первый взвод, Куров в тот же вечер начал работу.

— Слышали, товарищи, как нас на буксир хотят взять второй и третий взвод?

— На какой буксир? — удивились красноармейцы.

— А вот, дескать, у них, у нас то есть, дисциплина ни к лешему, так мы их подтянем.

— Это как же они подтянут нас? По наряду, что ли, дадут?

— Пусть попробуют!

— Подтянуть-то они могут, — дождавшись, пока прокричатся удивленные и рассерженные красноармейцы, начал опять Артем. — Начнут в газету писать, на собрании поставят вопрос, да мало ли? Как-никак, а нам это в пику.