Михаил Данилов - ЗАПИСКИ АРТИЛЛЕРИИ МАЙОРА

• Название: ЗАПИСКИ АРТИЛЛЕРИИ МАЙОРА
• Автор: Михаил Данилов
• Жанр: История

---

Брат мой, Егор, приехал в Москву из Петербурга для взятия полковых письменных дел от первого Московского полка, в котором тогда еще служил сержантом. Он выпросил меня из московской в петербургскую школу, куда я с ним отправился и приехал в Петербург. Брат мой Василий выпущен был с прочими из школы сержантом, а как по выпуске их было много в школе вакансий, то старанием брата моего Василия определен я прямо в первый класс в Чертежную школу. В оной тогда было три класса, в каждом положено по десяти учеников из дворян и офицерских детей; жалованье было определено в третьем классе по двенадцати, во втором по осьмнадцати, в первом по двадцати по четыре рубли в год: да в той же школе было на казенном содержании, из пушкарских детей которые в школе и жили, шестьдесят человек. Из чертежных учеников выпускали в артиллерийскую службу, из коих ныне в генерал-поручиках и генерал-майорах, а некоторые и кавалеры есть; а из пушкарских детей выпускали в мастеровые, в писари полковые и канцелярские. Над оною школой был директором капитан Гинтер, человек прилежный, тихий и в тогдашнее время первый знанием своим, который всю артиллерию привел в хорошую препорцию. Я по своей охоте, сверх школьного учителя, сыскав хороших себе посторонних мастеров, хаживал к ним учиться рисовать. Писал я также несколько живописи, разные картины, ландшафты и портреты из масляных красок; в школу прихаживали многие офицеры смотреть моих рисунков, а от похвалы оных смотрителей умножалась во мне прилежность и охота к рисованию. [313] Директор наш Гинтер бесподобен был Алабушеву: отменно меня от других учеников хвалил за рисование.

В 1743 году назначили из артиллерийской школы выпуск; между прочим, и я был в числе оных. Я приготовил артиллерийские чертежи и многие рисунки на экзамен, а между тем командирован был на заводы Сестребек, для рисования вензелей и литер на тесаках, которые готовились для корпуса лейб-кампании; по возвращении моем с Сестребека взят был в Герольдию для рисования дворянских гербов на лейб-кампанцев, чем они тогда удостоены были все. Потом представили нас к фельдцейхмейстеру князю Гессен-Гомбургскому: пожалован был фурьером. По выпуску моему из школы, директор наш капитан Гинтер причислил меня в свою роту и к лаборатории для рисования планов, в которой тогда был фейерверкером Иван Васильевич Демидов.

В 1744 году было шествие вторичное государыни императрицы Елизаветы Петровны в Москву, и для того командирован я был с капитаном Воейковым; при нем штык-юнкером Мартынов, который ныне при артиллерии имеет честь быть генерал-поручиком. По прибытии нашем в Москву послан я в село Всесвятское к царевичу Бакару; который в артиллерии у нас был тогда генерал-поручик, дабы сделать иллюминацию на случай тот, когда государыня через Всесвятское село в Москву поедет, то чтобы упросить ее к вечернему столу кушать, что и было учинено. На таковый случай был весь дом у него иллюминирован фонарями: я оное исполнил первый раз один, без моих командиров, и заслужил себе за то похвалу, коя молодому человеку придает охоту получать оную. Капитан Воейков, мой командир, был человек бесстыдный, наглый во всех своих поступках; а порок его скверный превзошел все его худые дела, по которым он во многих судах и следствиях находился, по доносам на него сделанным. Он был прежде в Белегороде, в команде у полковника Фукса, и правил майорскую должность. Полковник был человек строгий и на Воейкове всю свою строгость показывал, что в непристойном месте с ругательством приказы отдавал, как он сам признавался и рассказывал нам от Фукса свое притеснение; а дабы ему, Воейкову, и самому оной строгости, показанной от Фукса, не позабыть, то зачал он над своими подчиненными зады свои твердить, из коих и я от него не забыт был. Он присылал за мной на квартиру, которая расстоянием от Воейковой была версты две, ординарца, как я к нему приду, то скажет мне ничего не [314] значащую нужду и велит возвратиться на квартиру, по возвращении ж моем тот момент увижу я за собою от Воейкова опять ординарца, который за мною по пятам шел, и сказывает, чтобы я возвратился немедленно. Я, ходя взад и вперед каждый день, немалое время до самой ночи, а в ночи, переходя Яузскую фабрику, через которую была мне дорога ходить к Воейкову, от собак, коих было множество злейших, великий страх претерпевал и мучение, обороняясь долгое время палашом, приходил до бессилия. Сначала не мог я дознаться ни по чему, за что б на меня такая великая злость и гонение обращено от Воейкова безвинно; я ж был тогда в столь малом чине, что никак себя защитить не был в состоянии. Воейков имел поползновение к прибытку, а паче по своим мерзким порокам боялся от своих подчиненных на себя доноса, почему часто в получения своем нам сказывал, что как это худо есть, кто делает себя доносчиком. Я дознался наконец, к чему было такое предисловие; только у меня на уме того не было, чтобы быть мне когда-нибудь на него доносителем и ниже на другого кого, для того что я тогда никакого закона не знал для доносительства. Я терпел от Воейкова такой беспутной строгости и гонения немалое время. Стоял, по несчастию моему, тогда со мной на одной квартире сержант Могильников, из солдатских детей, человек пьяный и волокита без разбора, выбранный от Воейкова за комиссара к приходу и расходу при иллюминации, человек трусливый и молчаливый, каков для Воейкова был надобен; хотя я отбегал от его компании, однако беседы злы длят обычаи благи: когда нет перед глазами своими хорошего, а все порок за пороком следует, то человек нечувствительно начинает ослабевать и подобно как ко сну склоняться станет. Товарищ мой Могильников несколько раз заводил меня в свои компании, кои преисполнены были великие подлости: приучал он меня пить вина больше меры моих лет, а может быть, к моему несчастию, и удалось бы ему меня уподобить своему дурному и развратному состоянию, ежели бы продлилось время моего с ним сообщества; однако, по счастью моему, недолго я был с ним вместе, но скоро лишился зрителем быть товарища моего пороков: командировали нас возвратно из Москвы в Петербург с штык-юнкером Мартыновым. Воейков остался в Москве, а по приезде моем в Петербург исчез из моей памяти страх наглой и неосновательной его строгости, и лишился я своего порочного товарища Могильникова. [315]

Возвратясь к своему прежнему капитану Гинтеру в команду, я был у него при иллюминационных работах, а у фейерверкера Демидова при лаборатории.

В 1746 году князь Гессен-Гомбургский, тогдашний фельдцейхмейстер, был болен, к сожалению всех его подкомандующих; а медицинский факультет, отчаясь сами вылечить в Петербурге, приговорили ему ехать на теплые воды, для излечения его болезни. Сведав оное княжее бытие, капитан мой Гинтер написал князю фельдцейхмейстеру письмо, прося, дабы пожалованы были: каптенармус Меллер (что ныне генерал-поручик и кавалер артиллерии), я и фурир Ходов. Князь всех нас троих сержантами пожаловал по просьбе Гинтера.

В сем чине по большей части так же находился я при исправлении иллюминаций, которые в тогдашнем времени очень часто представлялись. Театр был сделан против Зимнего дворца, за Невой-рекой, на Васильевском острове, где были построены казенные светлицы для мастеровых, в которых и я жил с двумя унтер-офицерами неотлучно. Между тем находились мы иногда без всякого дела, а праздность и безделке наводят вымыслять какие ни есть веселости, смешанные с неизбежными пороками, которые приступаю описывать и с сожалением воспоминаю, что я жил тогда в отдаленности от команды и погружен был в толь молодому человеку непристойности.

По близости нашей квартиры, в доме Строгановых, стоял профессор астрономии Делиль, француз; у него был кучер иноземец, который свою квартиру имел в нижнем тех палат этаже, где профессор жил. У кучера была дочь, девка лет осьмнадцати; она была средней красоты, так, как и ее разум, но молодость ее сделала у меня об ней лишнее внимание. Отец кучер держал притом у себя вино в своем доме и продавал чарками всем, по привычке лифляндской, через что великий способ он подал нам часто в его дом хаживать под разными видами, хотя не самим пить, а вымысляли приводя к нему других, покупая у него вино, и поили; таковым вымыслом почти завсегда безвыходно мы у кучера бывали. Наконец почувствовал я в себе беспокойство, только еще издалека: эта страсть, кою я до сего случая не знал, следовательно, и воображать об ней не мог, сначала принуждала меня к частому свиданию с молодой Шарлотой (так было имя моей прежней победительницы), а я к тому беспрекословные находил случаи сидеть у отца ее целый день и разговаривать всякий вздор, сам питался страстным зрением и любовными [316] разговорами с Шарлотой. Наконец увидел я, со своей стороны, в себе перемену, которой прежде не чувствовал; чтение книг и любимое упражнение рисовать наводили мне уже скуку, а побуждало меня более всякий час видеть Шарлоту. Старался я препятствовать сей моей страсти, представляя себе ясно следуемую неблагопристойность, которая потом произойти может. С таковым предрассуждением мнил я овладеть собой, положил противиться привычке свидания и, чтоб не быть повержену в полную власть любовного предмета, отложил частое свидание с Шарлотою и не выходил из двора никуда недели по две, дабы не видеть ее; однако ж она никогда из мыслей моих не выходила. Наконец принял я на себя во всяком роде пост, воздержание и тем надежное чаял себе получить правило избегнуть из рук заразившей меня любовной страстью; но все шло не по моему намерению, а день ото дня возгоралась во мне оная доселе неизвестная страсть сильным пламенем, как будто воздержанность моя на посмеяние мне умножала оную. Более почувствовал я в себе от сопротивления сей страсти истомление, подобно плывущему человеку, который против быстроты воды сначала плывет всеми своими силами, покуда не станет ослабевать; а как почувствует лишение сил, то, опустя руки, отдается течению воды на волю и не может уже противиться, куда вода его несет. Сему я был тогда подобен, как некоторый стихотворец страстного человека изображает стихами: