Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

• Название: Возвращение в Союз
• Автор: Дмитрий Добродеев
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-86793-043-2

В книгу финалиста Букеровской премии — 1996 вошли повести "Возвращение в Союз", "Путешествие в Тунис" и минималистская проза. Произведения Добродеева отличаются непредсказуемыми сюжетными ходами, динамизмом и фантасмогоричностью действия, иронией и своеобразной авторской историософией.

---

— Ну вот, ну только стоило мне зазеваться за плитой, как вы такое вот устроили! — она тащила нас за шиворот, ругаясь на ходу. — Ну как вас оставлять одних?

Она бурчала, причитала и громыхала кастрюлями: «А ну-ка, быстренько, умыться и быс за стол! А ты, Ленком, ведь ты же старший, ты же пионер! Ты слышишь, Ленком? Хотя бы имя не позорь свое!»

Я, всхлипывая, смывая сопли и кровь с разбитого лица. Серега также всхлипывал над тазом: я разодрал ему щеку и ухо. Затем, угрюмые и недовольные, мы сели за стол. Передо мной — тарелка каши, и у Сереги — тоже. В ней, посередке — немного масла. Да, масло тает, и мы размазываем его по краешку тарелки.

— Ну баба, ну дай огурчика! — я начинаю канючить. Серега мне вторит: «Ну дай огурчика…» — Огурчик для отца, — сурово отвечает бабушка, — он приезжает усталый, он выпивает рюмку водки, и вот под это вот идет огурчик… Вы знаете, что время непростое… армады фашистских гадов не дремлют, и потому наш папа все делает, чтоб поддержать боеспособность Красной Армии…

На отрывном календаре я вижу день: 15 августа 37-го… я вижу этот день… Домолотив всю кашу до дна, я и Серега идем гулять. На дачном участке — пусто, одиноко, жарко. Трава по пояс, лопухи. В кустах лежат давно не нужные игрушки… Мы долго качаемся на самодельных качелях, привязанных к стволам высоких корабельных сосен, и жмуримся под ярким солнцем.

В поселке Кратово — последняя макушка лета… В соседнем доме отдыха «Победа» тоскливо заливается гармонь. Потом — девчачий визг, мужицкий гогот, и голос в репродукторе: «Товарищ Иванов — на выход!»

Мы долго и упорно играем в разведчиков. Серега прячется, я с деревянным пистолетом ищу его. Он за уборной, присел за самой за ямой выгребной и думает, что я не вижу. — Вставай, проклятый фашист! — он повернулся, и я швыряю ему в лоб гранату — большую, еловую. На лбу Сереги растет синяк, он громко плачет, убегает прочь.

— Ну где ты, Серега? — я пробираюсь сквозь кусты смородины, ищу придурка-октябренка. Но октябренка и след простыл. Над дачей — деревянной, двухэтажной, с трубой, террасой и балконом — горит полуденное солнце. Я жмурюсь, ползу к террасе: «Неужто этот придурок Серега сумеет скрыться от Ленкома? Или, что вовсе не годится — наябедничает старой дуре…»

…Крадусь вдоль дома. За стеклами террасы — громкий разговор. Я слышу басистый голос отца и голос собеседника — немного суетливый и шепелявый. Гость говорит отцу: «Иван Степаныч! Поймите же, что ваша последняя заявка на сверхтяжелый танк УП-140 не только бесполезна, она идет вразрез со всей партийной генеральной линией… мы делаем упор на легких танках, которые, подобно кавалерии, способны прорваться сквозь укрепления врага и на его плечах войти в Европу…»

Гляжу внимательней: Бабурьев — так звали собеседника, — дымит, пьет чай и убеждает отца. Отец сидит в расстегнутой армейской гимнастерке, опять-таки дымит и остается на своем. Их разговор мне неприятен и откровенно скучен… я лезу через забор и исчезаю на территории дом отдыха «Победа»… Здесь хохот, беготня, гром матюгальника и разные затеи.

Дорожки покрыты гравием. На стендах — портреты победителей спортивных состязаний, портреты Ворошилова и Сталина… Я подбегаю к реке. Какой-то странный треск и шепот в кустах: неужто шпионы? Крадусь на четвереньках и вижу: огромный жилистый мужик лежит на бабе, его сатиновые шаровары спущены, он крутит голым задом, пыхтит и чертыхается. Она — с задратыми ногами, хватает мужика за мускулистые за бока, притягивает на себя, их языки шевелятся во рту друг друга. От неожиданного зрелища я содрогнулся: в моих трусах поднялась буря: «он» напружинился, и резкая мучительная боль пронзила низ живота. Сырая, липкая, как клей, заполнила трусы, я замычал.

Мужик поднял глаза и выругался: — Ты что здесь промышляешь, пионер? — Не в силах двинуться, стоял я, держась за мокрые трусы. А он, поднявшись, схватил меня за чуб, подвел к лахудре. Она лежала на спине и улыбалась золотыми фиксами, в которых отражалась тыща солнц. Намазанная, с белыми закрученными волосами, она спросила: «Что, пионер, долбацца хочешь?» Я что-то пробормотал, хотел рвануться прочь, но он держал меня руками, исшитыми малиновой наколкой. Запомнил надпись: «Беломор» и «Не забуду мать родную».

Он подтолкнул меня к лахудре, и та, раздвинув ляжки, взяла меня за тонкий член. Он вновь напрягся, и волевой рукой она ввела его в горячую, широкую лощину. Очередная конвульсия. Я плачу.

— Не плачь, защитник Родины! — он наливает стаканчик из пузырька и подает мне. Я пью: пронзительное пойло встревает в зобу: пытаюсь выплюнуть, но он зажал мне рот своей корявой дланью: «Не порть продукт!» Сивуха уходит в желудок и далее расходится по всем затворкам тела, шибает в мозг. Я понимаю, что я не пионер, что я — изменник и вертопрах.

Стою, и слезы катятся от чувства оскверненной мечты и от сознания, что более таким, как прежде, я не буду. Мужик берет гармонь, растягивает до беспредела и запевает: песнь о мальчике. Которого друзья толкнули на воровскую жизнь, и в результате он погиб, не в силах воровать народное добро.

Потом мужик берет меня за плечи, притягивает к себе и крепко обнимает. В сем интенсивном моменте общенья я вижу сквозь слезы и пелену времен: его, раздавленного танком под Смоленском, и самого себя, прошитого осколком под Балаклавой. На этом наши пути расходятся. Я вырываюсь, наконец, бегу домой из дома отдыха «Победа», икая и давясь слюной. Перемахнул через забор, и вот я у себя на даче.

Здесь подозрительная тишина. Из-за кустов я вижу: у самой у калитки пристроился автомобиль. Черная «эмка». Поглаживая руль, сидит шофер и курит папиросу. Птички чирикают, и солнце все более перемещается на запад. Внезапно двери на веранде открываются. Выходит отец с руками за спиной. За ним — Иван Витальич Бабурьев и двое военных с наганами. Они идут к машине. Я внутренне желаю прыгнуть, схватиться за отца, но все мои движенья парализованы. Я вижу, как они садятся в машину, уезжают. Бензиновый дымок щекочет ноздри.

Я на веранде. Здесь тихо, стоит закуска, пустая бутылка водки. На месте отца сидит Серега и жадно уплетает огурец. На лбу Сереги вспухла шишка, однако он сосредоточенно хрустит. — Где баба? — Не знаю. — Иду на бабушкину половину. Она лежит, рыдая в подушку. На бабушку беззвучно смотрит Николай Угодник.

Я поднимаюсь на второй этаж. Ложусь на свой диванчик, пытаюсь сообразить. Моя рука скользнула под подушку, нащупала там что-то, завернутое в тряпку, тяжелое и твердое. Я достаю предмет, разматываю тряпку: тяжелый, матово переливающийся, военный браунинг отца мне говорит: «Не унывай, Ленком! Минуют годы, и ты поймешь, что жил в прекрасное и удивительное время. А с этим именным оружием ты сможешь всегда бороться за справедливость!»

Я прячу браунинг на груди, накидываю куртку, на цыпочках спускаюсь вниз. Пока предатель-Серега не спохватился: я задним ходом покидаю наш участок и углубляюсь в лес. Малиновое солнце почти исчезло за горизонтом, и лес был полон сумеречных теней… По тоненькой тропинке я углубляюсь в чащу, желая спрятать браунинг до наступления ночи.

НА ЛЫСОЙ ГОРЕ

Я весело бежал по тропке, посвистывал себе под нос, стегал лозой крапиву и подорожники. Вокруг — прекрасный подмосковный лес: щебечущие птахи пытались отвлечь меня от разных тяжелых мыслей. И я действительно забыл про все эти события на подмосковной даче и даже про браунинг за пазухой…

Внезапно солнце зашло за тучу, пейзаж переменился. Переменился и сам характер леса: на смену веселым соснам и березкам пришли угрюмые дубы и сумрачные ели. Подуло свежестью. Я понял, что близко — чужая территория, и враг — не дремлет!

Лес расступился. Передо мною — Лысая гора. За ней — граница с Польшей. У самого подножья — памятник героям-пограничникам. На пионерской вахте стоит Егор Макаркин. Увидев меня, он шепчет матом: «Опять ты опоздал, Свинюшкин!»

— Свинюшкин? — окидываю взором собственное тело. Действительно, подросток я отменно жирный. Откормленные ляжки, сандалеты. Трусы, рубашка белая и пионерский галстук. Я не на шутку разозлился: «Ты сам пиндюк, Макаркин!»

— А ты — говнюк! Какого хэ ты опоздал на вахту? На, подавись! — он недовольно передает мне пионерскую пилотку, накидку на плечи и деревянное ружье. Я делаю два шага вперед, два шага влево, рублю сплеча салют и четко молочу: «Нести охрану памятника славы советских пограничников — всегда готов!» — «Готов, готов, готов!» — отвечает лес многократным эхом.

Макаркин убегает. Я остаюсь один на вахте. Июнь 39-го. В высоком небе беззвучно зависает коршун. Шумят ветры, и распростерлась по леву-руку от меня бескрайняя страна Советов. Ну, а направо — там мир иной. Оттуда нам грозит беда, и потому вдоль пограничной полосы денно и нощно ходит дядя-Петя, друг отца, и с ним — ученая собака Альба.