Роберт Пейн - Ленин. Жизнь и смерть

• Название: Ленин. Жизнь и смерть
• Автор: Роберт Пейн
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-235-02456-7

Изданная в Великобритании в 1964 году, эта книга, переведенная на многие языки, до сих пор является одной из самых популярных биографий В. И. Ленина за рубежом. Свою главную задачу Р. Пейн видел в том, чтобы написать историю «сломленного, измученного, невероятно щедро одаренного природой человека, единственного в своем роде, которого без колебаний можно назвать политическим гением». Удалось ли автору достичь цели? Теперь, с выходом книги на русском языке, судить об этом может не только зарубежный, но и отечественный читатель.

В творческом наследии Р. Пейна немало и других интересных биографий. Эта книга — дебют Роберта Пейна в России. Книга иллюстрирована черно-белыми фотографиями.

---

Ленин не отрицает, что революционное движение принимает заговорщический характер. Наоборот, он сам как будто упивается ощущением тайны, риска. Он низвергает потоки презрения на головы так называемых «кабинетных» теоретиков революции, которые возлагают надежды на «стихийные» революции, являющиеся естественным проявлением недовольства масс. В его представлении революция должна быть четко спланирована и вычислена холодным, трезвым умом; революцией можно манипулировать; руководить ею должны архиреволюционеры, имеющие в своем распоряжении целый штат подчиненных и специально обученных людей, а также отборные боевые бригады, владеющие искусством маневра, внезапного удара и при необходимости отступления.

И по мере того как Ленин развивает тему революционной элиты, нам, нынешним читателям его сочинения, как будто начинают слышаться отголоски немецких маршей, словно плоды нечаевских идей проросли на немецкой почве, став идеологическим оружием штурмовиков. Кстати, Ленин отдает должное железному подчинению воле вождя в рядах германских социал-демократов. На многих страницах своей книги он возносит хвалу новому изобретению немецкого ума, суть которого заключается в таких его словах: «…Без „десятка“ талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных, профессионально подготовленных и долгой школой обученных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса». Немецкая организация плюс русский энтузиазм, немецкая любовь к порядку и послушанию и русская необузданная воля — вот что требуется для свершения революции. Представляется, что во всем этом нашел выражение конфликт, существовавший в глубинах его собственной души.

Да, Нечаев был убежден в необходимости создания революционной элиты, но чего в нем не было, так это преклонения перед немецким разумом. «Катехизис революционера» — документ исключительно русский по духу, как и методы подпольной борьбы, предписанные в нем, а именно: шантаж, угрозы, запугивание, налеты в самые тылы врага, бомбы, мины, — тайная война, которую ведут призраки, люди-невидимки. Элита из отборнейших революционеров уподоблена романтическим героям, этаким благородным витязям-князьям, восставшим против царя-деспота, — и это тоже русский стереотип. Они обречены, их ждут костры и казни. Ленин идет дальше. Он говорит: теперь, вооруженные изобретением немецкого ума — методом, они не подвластны року. Они победят.

Это не значит, что Ленин в чем-то отходит от взглядов Нечаева, вовсе нет. Воинственная нечаевская нота постоянно звучит и напоминает о себе. Например, рассуждая о молодежи из интеллигенции, Ленин рекомендует использовать ее в революции следующим образом: «Если бы у нас была уже настоящая партия, действительно боевая организация революционеров, мы не ставили бы ребром всех таких „пособников“, не торопились бы всегда и безусловно втягивать их в самую сердцевину „нелегальщины“, а, напротив, особенно берегли бы их, и даже специально подготовляли бы людей на такие функции, памятуя, что многие студенты могли бы больше пользы принести партии в качестве „пособников“ — чиновников, чем в качестве „краткосрочных“ революционеров».

Разве это не голос самого Нечаева? Ученик так умело подражает своему учителю, что создается впечатление, будто эти слова где-то, в каком-то контексте уже были произнесены Нечаевым. Так же восторженно Ленин относился и к другу Нечаева, Ткачеву, проповедовавшему устрашающий террор, предлагавшему действовать путем запугивания, внушения крайнего ужаса самодержавию, чтобы оно само не выдержало бы и испустило дух. Террор, доведенный до жути, террор, террор и еще раз террор, противостоять которому не в силах никакая власть на земле… Ленин одобрительно отзывался о подобной тактике, считая террор могущественным оружием в революционной борьбе. По его мнению, мысль Ткачева об устрашающем и действительно устрашавшем терроре была «величественна». А что делать, если к террору прибегнут «народные слои», «толпа»? Ленинское чувство своего революционного превосходства над «толпой» нигде так не ощущается, как в тех местах, где речь вдет о простом народе, «народных слоях», не имеющих ни смелости, ни профессиональных качеств, какими отличаются посвященные в революционную науку борцы, упорным трудом завоевавшие право называться элитой революционного движения.

Собственно, вся его книга «Что делать?» развивает преимущественно одну и ту же тему — тему революционной элиты. Он, как пророк, возвещает, что «близятся сроки», а раз так, то вокруг него должны собраться избранные ученики и последователи, преданные делу соратники, настоящие профессионалы. Известно, что мысль о создании крепко сплоченной кучки архиреволюционеров изначально принадлежала Нечаеву, Ленин только развил ее. Но, говоря о профессиональных подпольщиках, он опирается и на собственный опыт участия в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», где он имел дело с такими же революционерами-дилетантами, как он сам. В одном из отрывков автобиографического характера он так описывал свои тогдашние ощущения новичка: «Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, — и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию! И чем чаще мне с тех пор приходилось вспоминать о том жгучем чувстве стыда, которое я тогда испытывал, тем больше у меня накоплялось горечи против тех лжесоциал-демократов, которые своей проповедью „позорят революционера сан“, которые не понимают того, что наша задача — не защищать принижение революционера до кустаря, а поднимать кустарей до революционеров».

«Избранные», «вожди», должны были соответствовать определенному профессиональному уровню и в отношениях с товарищами соблюдать соответствующий кодекс правил. Эта так называемая «десятка» должна была особо почитаться среди рядовых членов партии, а такое понятие, как «широкий демократический принцип», объявлялось пустой и вредной игрушкой, неприемлемой для партийной организации. Пришло время заняться революцией всерьез, а это дело взрослых мужей, считал Ленин. О своих предшественниках он пишет: «Ошибка же их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества». Ленин создает новую теорию. Гвоздем ее является постулат: место самодержавия должен занять пролетариат. Он не дает себе труда углубить эту мысль, для него это решенный факт, отталкиваясь от которого он со всем пылом пускается в рассуждения на излюбленную тему — о революционной элите как авангарде пролетариата. В этом заблуждении он проживет всю жизнь. Будет уже слишком поздно, когда он увидит собственными глазами и поймет, как этот авангард, эта элита общества, «избранные», «вожди», предадут интересы рабочего класса, узурпируют власть и возникнет новая форма автократии. А ведь иначе и быть не могло. Если изначально в своей теории он не признавал свободу критики, отвергал демократический принцип как непригодный, а идея неукротимого, лютого террора представлялась ему «величественной», то ничего, кроме авторитарного режима, в итоге и не могло родиться. Тогда, в 1901 году, это еще были абстрактные идеи, но им суждено было осуществиться на практике шестнадцать лет спустя.

В работе «Что делать?» Ленин дает собственные определения многим общественным понятиям, наделяя их совсем не тем смыслом, что приняты в обществоведении. То есть он грубо искажает значение слов. Так, например, ленинское понятие демократии полностью расходится с тем, как его толковал Клисфен, первый, кто писал законы для этой формы правления в Древних Афинах; или как его определял Аристотель. Для последнего понятие «демократия» означало: «управлять и быть управляемыми». Ленин дает такое незатейливое, свое, собственное определение: демократия — это «отмена угнетения одного класса другим». Так же неожиданно и ошеломляюще звучит его определение понятия «свобода». По Ленину, свобода есть в конечном итоге «буржуазная тирания». Эти формулировки следовало бы запомнить, поскольку он постоянно в своих трудах, с одной стороны, твердит о любви к демократии, а с другой стороны, фактически отвергает свободу.

Возвещая о том, что пролетариату России предстоит сыграть наиважнейшую, ведущую роль в мировом рабочем движении, Ленин прекрасно сознавал иллюзорность и голословность такого заявления. Он знал, что в тот период, то есть в 1901 году, русскому пролетариату еще было очень далеко до политически развитого рабочего класса Германии, Англии или Америки, и поэтому его ведущая роль в мировой революции выглядела весьма сомнительной в перспективе, даже почти невероятной. Но признавая, что это всего лишь его мечта, возможно даже неосуществимая, он ссылался на такие слова Писарева: «Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека… В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставила бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни… Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно». К словам Писарева Ленин прибавляет такой комментарий: «Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении. И виноваты в этом больше всего кичащиеся своей трезвенностью, своей „близостью“ к „конкретному“».