Хачатур Абовян - Раны Армении

• Название: Раны Армении
• Автор: Хачатур Абовян
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1977

Хачатур Абовян (1805–1848) — основоположник новой армянской литературы, глашатай демократического возрождения армянского народа в 30-40-х годах XIX столетия.

В своем бессмертном романе автор искал те формы художественного воплощения, которые помогали бы идейной задаче острого воздействия на общественную мысль.

За романтической патетикой его произведения, сквозь бытовые детали и подробности властно пробивается главная мысль — священный завет Абовяна о нерасторжимости исторических судеб армянского народа с судьбой России. Перевод с армянского Сергея Шервинского. Художник Григор Ханджян.

---

Он был уже изнурен старостью, одной ногой в могиле, и было у него на свете всего одно детище, этот единственный сын. Любовался он на него и думал: царь я и шах на земле!

Глядел ли, как сын джигитует, — ноги его словно отрывались от земли, словно взлетал он на крыльях. Все забывал он — и старость, и смерть, и ад, и рай. Думал, что во второй раз родился, радовался, ликовал, веселился и хохотал, как восьмилетний мальчишка.

Бывало, услышит его имя, и все нутро в нем взыграет, и сердце оборвется. Каждый раз, когда он целовал его в глаза или обнимал его, ему казалось, что свет нисходит на него с неба, что стены превращаются в розы, горы и долины — в сплошные цветы.

Глядя на его ясный лоб, любуясь ростом его, всем его обликом, думал он, что это взошло новое солнце, ему хотелось рассечь себе грудь и вложить его туда.

Вот уже стал Агаси и взрослым юношей, а ни разу отец не сказал ему жестокого слова, ни разу так не выразился, что у тебя, мол, глаз за бровями не видно, или — чтоб дымом на тебя понесло!

Если б он жизни у отца потребовал, не пожалел бы отец и жизни, если б душу захотел взять, не пикнул бы, голову бы свою продал и исполнил бы заветное желание сына.

Когда случалось ему идти к хану или беку, он так наряжал его, что все дивились, на него глядя. Сардар и сам тоже приметил удальство юноши, его храбрость, силу его руки. Часто, в праздничные дни, оказывался он первым среди всех джигитующих, — никому, бывало, не уступит. А борцы при одном его имени приходили в ужас, их кидало в дрожь. Когда выходил он бороться на площадку, все стояли, разинув рты. Ни один не осмеливался и близко подойти к нему.

В крепости у сардара частенько шутки ради подводили ему быка или верблюда вместо барана, — авось, дескать, хоть тут посрамится, — либо подменивали ему шашку, давали тупую, чтобы хоть чем-нибудь его потом устыдить, но молодой удалец одним махом отсекал голову что быку, что верблюду: и валилась голова в одну сторону, туловище в другую

— Жаль, жаль, что ты армянин! — нередко говаривал сардар, качая головой, — был бы ты мусульманином, следовало бы тебе ханство дать!

В самом пылу боя, среди пуль и огня, он летел стрелой, врезался в самую гущу вражеских рядов, как лев, раскидывал кого в одну сторону, кого в другую, разил, крошил и, схватив какого-нибудь османца за волосы и волоча его по земле, приводил к сардару.

— Аслан баласи (сын льва)! — восклицал сардар и целовал его в лоб. — Вот еще бы мне таких десяток! Переломись спина твоей матери — чего она еще четверых таких не родила? Молодец, молодец! Да пребудет светлым лица твое!

На охоте его пуля всегда первая попадала в цель.

И ханы и беки приходили в изумление, в восторг от красы его лица, от широких, могучих плеч его. Частенько, как бы в шутку, они говаривали, что сделайся он мусульманином, так быть бы ему беком или даже ханом. Обещали поместья, говорили, что дадут крестьян, скот, богатство всякое, девушек, — но не тем молоком был он вскормлен, чтобы отступиться от святой своей веры, позариться на имущество, на блага суетного света.

— Мой черствый хлеб слаще мне вашего каблу плова! Последнего паршивого волоска с головы нашего священника не променяю на вашего муллу да ахунда. Лучше мне в своей вере ходить за плугом, пахать да сеять, копать землю-заступом, чем стать ханом или беком, властителем мира, а от веры своей отступиться.

Сардар подарил ему шашку, Джавад-хан — ружье, Наги-хан[50] — коня. Не так давно назначили его сотником в армянском отряде. Что еще добавить? Один был Агаси на весь Ереван. Всякий его именем клялся, всякий радовался его жизни, хотел чем-нибудь угодить.

8

— Где же это я? Сплю? Или бодрствую? Сон вижу?.. Ох, ох, ох… Вот, вправду, крови море… — так стал говорить сам с собой злополучный старик, когда первый жар остыл и нашло на него оцепенение. — Вот она, преисподняя, самый ад… верно рассказывают — геенна огненная… горе мне, трижды горе!.. Плоть моя трепещет… В глазах темно… вон, вон — готовят крюки, косы точат, вон вертела сверкают… Боже, велика слава твоя!.. Зачем же ты создал нас, чтобы сжечь в пламени вечном?.. Блажен, кто не вышел из утробы материнской… Что я вижу?.. Господи-боже ты мой!.. Вон жарят… на куски мясо режут… Пощады, пощады!.. Пощады молю!.. Сгиньте с глаз моих! Провалитесь вы!.. Вон тот вина много пил — так ему теперь живот распарывают… Кто злословил, сплетничал, наговаривал, дома разорял… тому язык вырывают… ой, жгут, ой, жарят на сковороде… Вон тот деньги любил… так они монеты из огня достают, к телу ему прикладывают… А у взяточника-то: мясо вырывают щипцами, да и суют ему в рот… Беспутникам да ворам, да блудницам свинец расплавленный льют на голову… вертела раскаленные в сердце им вонзают… обжигают, нутро им жгут… Там визжат, там стонут, где писк, где рыдание… Вон у того вместо пота струи огненные с лица стекают, а у этого — огонь изо рта, пламя… жгут его… отсюда молния ударяет, оттуда гром гремит… Все исчезло — небо, звезды, солнце, луна… все померкло… Ой, чудится мне — у одного не язык, а меч огненный, у другого не рука — змея, у этого — огонь из глаз, а у того из носу — дым… Боже! Куда я попал?.. Кто завел меня сюда?.. Или это уж день судный?.. Давно ли, — вчера еще всем народом, всем селом сидели мы — пировали… Помогите, спасите бога ради!., ради Христа!.. Вон идут… сейчас уведут и меня… Агаси-джан! Где ты?., протяни же мне свою богатырскую руку! Родной мой… когда же ты отцу поможешь?

Едва лишь имя сына коснулось его слуха, — точно молния ударила. Он встрепенулся, очнулся, открыл глаза и увидел, что все это — одно воображенье, что ни огня нет, ни ада, а перед ним та же скатерть, тот же хлеб, только гости разошлись, а поп положил ему на лоб евангелие, поднял глаза к небу, читает псалтырь, молится, крестит его и сам плачет, утирая тихие слезы.

— Батюшка, дорогой… это ты… дай к ручке приложиться… родимый ты мой… ой, как хорошо… Сердце мое будто успокоилось, тело крепнет… Еще поживу на свете твоими молитвами… Ох, что же это было?.. Чуть-чуть меня живьем в ад не уволокли… Я еще и Агаси не поцеловал, ни жены, ни снохи не благословил, — куда ж мне так идти?.. Где ребята? Где Вирап? Как все попримолкли! Вот шельмы! Опять улучили минуту, оставили меня одного, сонного, а сами ушли хоровод водить… Вот видишь, что эти бестии со мной делают!… Я, правда, стар, ноги у меня уж от танцев отстали, но руки-то я могу еще поднять в ладоши похлопать, со всеми, вместе сладко время провести. Ох, старость проклятая, — никто на старика и смотреть не хочет… Налей-ка вина, батюшка, — пускай и ад и мир рушатся, а мы, пока глаза глядят, будем-ка пировать!..

Старый человек — то правда — не легко переносит страдание: жизненная сила пошла в нем уже на убыль, и нет в нем ни прежней крови, ни прежнего сердца. Но и страдание он забывает скоро, ибо душа в нем не так уже горяча, да и память не так крепка, чтобы надолго в ней что-нибудь удерживалось.

Когда первый жар остыл, и старик очнулся от своего оцепенения, он ничего уже не помнил, думал, что крепкое вино его свалило и лишило сил, что жар от углей ударил ему в голову, — вот он и заснул.

Как открыл он глаза после того страшного сновидения, несчастному показалось, что он вторично на свет родился. Он рад был бы все отдать, лишь бы еще пожить несколько годочков и понаслаждаться земными благами.

Когда человек увидит страшный сон, будто его убивают, или приснится ему, что враги окружили его со всех сторон и собираются отрезать ему голову, — о, с каким легким сердцем вскакивает он и творит крестное знаменье, радуясь, что он у себя дома, в своей постели! Такое же чувство было и у бедного старика. Он хотел выскочить, целовать стены и двери; невесток и детей, друзей и врагов прижимать к груди своей, целовать, на всех любоваться, душу им отдать, лишь бы они по гроб жизни ладно жили друг с другом, друг друга любили, наслаждались бы благами мира, и чтобы на том свете не осталось у них неисполненных желаний, чтобы не обращали они взоров назад на землю.

Он вспомнил свой сад, поле, горы, ущелья, дом, все добро свое, скот, богатство, деревья, цветы; он видел, что все это опять у него в руках, что он своими глазами на все это смотрит, опять ощущает знакомый вкус и благоухание, — и ему хотелось самые камни лизать в порыве сердечной любви и лобызать землю. Хотелось на колени встать перед всеми, класть земные поклоны, жертву принести, — в жизни своей с таким рвением не стоял он в церкви, в жизни своей так ревностно не молился, не крестился с такою верою, так горячо не целовал руку священника, таким ласковым взором, не глядел на небо, на землю, на весь мир.

Никогда еще так не ликовала его душа, как в этот час.

Казалось ему, что мир — это рай, а люди — ангелы, и ни одной недоброй мысли, ни одной нехорошей тайны не оставалось у него в сердце. Кто бы мог в тот час найти в мыслях его гнев, злобу, зависть, ненависть, недоброхотство, досаду? Все, все стерлось, все исчезло. Теперь он понимал, что значит ходить в церковь, для чего существует молитва, какая сила в святой литургии.