Николай Лесков - Дурачок

• Название: Дурачок
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Русская классическая проза

---

Лесков Николай Семенович Дурачок

Н.С.Лесков

Дурачок

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

-- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

-- Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею.

-- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

-- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

-- Ему ведь ничего, -- он дурачок.

-- А чем же он дурачок?

-- Да всем...

-- А например?

-- Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

-- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

-- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

-- Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

-- И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...

А Петруша еще горче плачет и говорит:

-- Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

-- Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

-- А как же ты, Панюшка, постараешься?

-- Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

-- Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

"Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

-- Что, пастушонок утром приходил сечься?

-- Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость.

-- Взбрызнули его?

-- Да, -- говорит, -- взбрызнули.

-- И хорошо?

-- Хорошо, постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

И так он все и дальше жил.

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

-- Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать.

-- Что же тебе за охота?

-- Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла.

-- Да отчего? Ты обдумайся.

-- Нет, -- говорит, -- некогда думать-то.

-- Отчего некогда?

-- Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти.

Его отговаривали.

-- Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:

-- То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему:

-- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

-- Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее.

Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать:

-- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

-- Как же, -- говорят, -- видели.

-- Небось, смеются все над ним, -- какой увалень?

-- Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:

-- Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:

-- Какой, мол, ты ласковый!

А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?"

Сдатчики отвечали:

-- Не дурак, а... малость с роду так.

Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.

Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел -- казнил, кого хотел -- того миловал.

За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.