РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

• Название: КНИГА РЫБ ГОУЛДА
• Автор: РИЧАРД ФЛАНАГАН
• Издательство: ЗАО ТИД «Амфора»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-587-2

Безработный тасманиец находит в лавке старьёвщика удивительную книгу, которая переносит его в девятнадцатый век, в жестокую и фантастическую реальность островного каторжного поселения Сара-Айленд у берегов Земли Ван-Димена (ныне Тасмании).

"Никто в целом свете, кроме меня, не мог увидеть и засвидетельствовать свершившееся чудо, когда весь огромный мир уменьшился до размеров тёмного угла в лавке старьёвщика и вечность свелась к тому мигу, в который я впервые смахнул сухой ил с обложки диковинной книги"

Ричард Фланаган (р. 1962) — потомок ирландских каторжников, сосланных на Землю Ван-Димена (Тасманию) во времена Великого голода. Он вырос в многодетной католической семье в шахтёрском городке Розбери. В шестнадцать лет стал рабочим. Поздне выиграв стипендию Родса, получил образование в Оксфорде. Первые же две книги — «Смерть реки Гайд» (1994) и «Хлопок одной руки» (1997) — принесли ему широкое признание в Австралии. «Книга рыб Гоулда» стала там культовым романом и в 2002 г. удостоилась литературной премии стран Содружества.

Писатель живёт в Тасмании с женой и тремя дочерьми.

---

И тогда он вскрикнул, да так громко, что Старый Викинг в испуге уронил счёты, которые раскололись, и рассыпавшиеся костяшки запрыгали по каменным плитам пола в келейке Коменданта. И пока они катились в разные стороны, а Старый Викинг пытался их подобрать, Комендант всё потряхивал головой, словно пытаясь прогнать морок. Однако решение оставалось твёрдым: он пустит в ход всю свою изобретательность и заново воссоздаст на Сара-Айленде Европу, только ещё более удивительную и баснословную, нежели в любом из описаний сестры.

В тот день, когда счёты Старого Викинга разлетались по пыли россыпью чёрных и белых костяшек, прежние чёрно-белые видения Коменданта, навеянные возвращением морских птиц на гнездовья, взорвались, сложившись затем в яркую калейдоскопическую картину новых его желаний. Отныне он решил, что поплывёт по морю крови, пролитой каторжниками, и единственным оправданием ему станет движение к заветной цели, а письма мисс Анны повлекут его к оной, словно магнит, они послужат путеводной звездой, указующей путь в диковинном его путешествии, тогда как все мы будем только невольными пассажирами.

V

В то время жизнь моя вошла в обыденную колею, и если я не назвал бы её приятною, то по сравнению с участью большинства моих сотоварищей по каторге она уж всяко могла считаться весьма сносной. Хоть я по-прежнему спал в Пенитенциарии вместе с остальными арестантами, но всё-таки от утренней переклички до вечерней поверки пользовался известной свободой — мог пойти куда захочу и вообще был предоставлен самому себе. Я получал дополнительное питание, ежедневную порцию рома, и мне разрешили разбить свой собственный огородик рядом с загоном Каслри. У меня даже имелась женщина, что немаловажно в колонии, где повсюду одни только мужчины.

То была Салли Дешёвка, любовница Коменданта. Вследствие этого мои свидания с ней заключали в себе, конечно, немалый риск и происходили скрытно, вдали от посторонних глаз, в таком месте, куда никто даже случайно не мог забрести, — в кустах между загоном Каслри и обрывистым берегом позади него.

Здесь, под надёжной защитою густых чайных кустов и не менее густого запаха навоза, хранился в фаянсовых кувшинах запретный запас самодельного грога, который мы изготовляли из краденых сахара и смородины, а затем настаивали на листьях сассафраса для большей крепости — в память о напитке, коим потчевал в своём заведении Капуа Смерть. И пребывая будто бы в пот исках какой-нибудь подходящей рыбины, которую молено нарисовать, я на самом деле всегда обретался под чайными кустами, где находил совершенно иной улов, а именно прелести Салли Дешёвки.

Спрятавшись ото всего мира, мы проводили в нашем укрытии дни напролёт. Начиналась зима. И хотя над островом лютовали жестокие западные ветры, продувавшие его насквозь, тут, в чайных кустах, под защитою густых ветвей мы чувствовали себя на седьмом небе — так нам было тепло и уютно лежать, тесно прижавшись друг к другу, ну просто рождественская ночь, да и только. Здесь мы обменивались словами, как бы сбывали их друг другу.

Моё любимое было «Мойни».

Её любимое — «коббер», что по-австралийски значит «дружок».

Салли Дешёвку бросало в дрожь от моих рассказов о Лондоне; её одновременно и пугало, и приводило в восторг описание людских толп, куда более многочисленных, чем самые большие стада кенгуру, и зданий, таких высоких и так тесно поставленных, что меж них образовывались настоящие долины, ущелья и овраги, причём без единого деревца в поле зрения. Она же в свою очередь рассказывала мне о том, как была сотворена Земля Ван-Димена, как бог Мойни ударил по суше и получились реки; как он, пыхтя и выпуская клубы дыма, надул её и получились горы.

— А кем создана бухта Маккуори? — спросил я однажды. — Богом Мойни!

— Бухта Маккуори? — переспросила она. — У Мойни это горшок для мочи… Коббер.

При этом слове от неё начинало попахивать солёной сельдью, а я передавал ей свою трубку, и, крепко зажав ту зубами, она трепетала и билась в моих объятиях, словно рыба, и пахла теперь уже совсем иначе, пожалуй, гораздо лучше, а затем мы отправлялись в плавание, улетали, пускали корни, резвились — самым замечательным образом. У неё были маленькие груди, толстый живот, тонкие ноги и — поначалу — невероятный аппетит к любви. В страсти она вела себя ужасно громко, издавая нечто среднее между ночными криками ван-дименского дьявола и воплями ковбоев на родео; мне от них было сразу и очень приятно, и очень страшно, ибо шум угрожал выдать нас с головой — даже при том, что Каслри вовсю распевал рождественские гимны на заднем дворе, как это водится в доброй старой Англии. Как я ни уговаривал её предаваться страсти не столь громко, ничего не помогало. Она пропускала мимо ушей мои слова, имея вообще очень смутное понятие о стыде, и, когда на неё накатывало желание, что поначалу, как я уже говорил, происходило более чем часто, она думала лишь о своём удовольствии, а вовсе не о том, что я из-за неё, возможно, буду держать ответ перед Доктором либо Комендантом или даже попаду в команду колодников.

Я покривил бы душой, однако, если бы стал утверждать, будто подобная, почти обыденная жизнь устраивала меня полностью, впрочем, я знать не знал, что ей суждено вскоре закончиться. Мысленно возвращаясь в те времена, я теперь мог бы сказать, что именно тогда всё и начало рушиться. Спустя какое-то время Салли Дешёвка всё-таки обрела некоторое представление о том, что прилично, а что нет, однако это сопровождалось почти полной утратою всяческого интереса к моей особе — теперь её привлекал Муша Пуг, и она проводила дни напролёт в обществе сего цепного пса, вознаграждённого за верную службу выгодной должностью конторщика при Интендантстве и потому располагавшего куда большими возможностями снабжать её жратвою, грогом и табаком в сравнении со мной. А я, уже привыкший воспринимать внимание Салли как должное, почувствовал, что мне её не хватает просто катастрофически.

К счастью, рисунки рыб получались у меня всё лучше и лучше, а с ростом мастерства улучшались и мои виды на выживание. Наброски становились всё более лаконичными, полезными, как хорошо оснащённые мачты, и такими же надёжными; они как нельзя более подходили для того корабля науки, капитаном коего мнил себя мой Пудинг.

Впрочем, какую параллель ни проводи, Пудинг был в любом случае доволен, а порою его прямо-таки обуревала радость, ибо теперь воображению его рисовалась картина «Триумфальное возвращение в Лондон великого естествоиспытателя и знаменитого ихтиолога Лемприера»; он так и видел уже газетные заголовки, представлял, как тихим голосом ответствует всем этим дамам высшего света, которые на званых вечерах, устроенных в целях чествования Науки в его лице, припадут к его ногам и начнут вопрошать, каким образом ему удалось выжить в краю «дикарей, джунглей и голодных готтентотов», и как он, исполненный величайшей скромности, объяснит им: «Всё дело в том, сударыни, что я верил в Науку и в то, что должен внести свой маленький вклад в её Священную Миссию».

VI

Разными путями действует враг рода человеческого, и всякий раз уловки его нелегко распознать. Работа всё больше и больше расстраивала мои нервы, склоняла к мечтательности, и потому не мудрено, что такое светоносное и наводящее на раздумья название, как «звездочёт», навеяло мне образ рыбы, совершенно непохожей на ту, которую мне однажды принесли для зарисовки рыбаки из здешней артели. Я вообразил, что в такой рыбе должно сквозить нечто астральное; по моим представлениям, ей надлежало являть собой продукт утончённой медитации, облечённый в плоть рыбы. Такая рыба, думалось мне, призвана идеально соответствовать стихии растворимых в воде и оттого полупрозрачных акварельных красок, коими, как я в конце концов установил, трудно передавать плотность объектов, но кои очень подходят для передачи проходящего через них света.

Но рыбина, что принесли мне рыбаки-каторжане и что как раз и была тем самым «звездочётом», о котором я уже слышал краем уха, оказалась далеко не простой моделью — я сразу понял, что изобразить её будет весьма трудно. Мне даже не объяснить, почему я так решил, хотя и очевидность её тёмной сути, и пугающий облик, и сатанинские рожки по бокам бычьей головы, и приподнятый кверху рот, застывший в хищном оскале, и скользкая кожа, а также странные глаза, вылезшие на лоб, вместо того чтобы располагаться, как положено у рыб, по бокам головы, словно сия тварь привыкла всегда смотреть наверх, в небо — откуда и взялось её чарующее и наводящее на мысль об астрономии название, — всё это напоминало о чём-то и показалось мне скорее знакомым, нежели наоборот. И всё же я никак не мог догадаться, ни на чём основано это внезапное бессознательное узнавание, ни почему оно сразу меня так взволновало.