Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.

• Название: Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.
• Автор: Василь Быков
• Издательство: Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия»
• Жанр: О войне
• Год: 1981

СОДЕРЖАНИЕ

В. Быков. Пойти и не вернуться

П. Шестаков. Взрыв

Об авторах

В. Быков. Пойти и не вернуться. В своей повести лауреат Государственной премии СССР писатель Василь Быков продолжает развивать главную тему своего творчества — тему войны и нравственного подвига человека перед лицом смертельной опасности.

П. Шестаков. Взрыв. Роман ростовского писателя Павла Шестакова посвящен советским подпольщикам, сражавшимся против фашистских захватчиков в годы минувшей войны. Однако композиция романа, постоянно переносящая читателя в наши дни, помогает ему ощутить ту неразрывную связь, которая существует между погибшими и ныне живущими.

© «Сельская молодежь», 1981 г.

---

«А был ли мальчик-то?» — вспомнил Лаврентьев горьковскую фразу. Бесстыдно искаженное в кривом зеркале прошлое — смесь правды, правдоподобия, лжи и фантастики — терзало его, не верилось, что столько прошедших лет не выработали защитной реакции, не притупляют боли, будто все, о чем говорит омерзительный старик, произошло вчера...

— Я, конечно, немедленно доложил товарищу Шумову, и он составил план, как спасти Лену. Решили освободить ее во время поездки по городу. Предполагалось, что в поездке буду участвовать я. Когда наши нападут, я нанесу удар гестаповцу, а потом они и меня легко поранят, а я вроде бы убегу... Но, к глубокому сожалению, товарищи, замысел наш остался невыполненным.

— Почему? — спросила Марина.

— Потому что на войне все предугадать невозможно. — И Огородников поучительно поднял подрагивающий палец. Жест этот вызвал особое отвращение у Лаврентьева. — Фашисты заподозрили опасность и перенесли выезд на другое время, более раннее.

— Ну а после поездки? — спросил автор.

— После ничего уже сделать было невозможно, потому что именно во время поездки палачи и расстреляли Лену.

— И вы присутствовали при этом?

Огородников готов был ответить утвердительно, и были у него в голове сентиментальные необходимые подробности «жестокой расправы», но настойчивый инстинкт заставил снова взглянуть на Лаврентьева и снова померещилось: Отто!

Лаврентьев в упор смотрел на него, и Огородников пробормотал, охваченный беспокойством:

— Не присутствовал. Отстранили меня, заподозрили и отстранили.

И тут же разозлился на себя: «Вот не повезло! Попался... сосед, провалиться ему на этом месте! Просто гипнотизер какой-то. Как гляну на него, теряюсь. А чего теряться? Мало похожих людей, что ли?»

— Подробности я узнал потом.

— Какие подробности? — мучаясь, спросил Моргунов.

— Подробности геройской смерти, — поправился Огородников.

— Расскажите.

— Повезли Лену, значит... Но коварный вражеский план не удался. Девушка держалась твердо. Возили, возили ее палачи, пока не убедились в своем поражении. И тогда расстреляли ее на берегу моря.

— На берегу? — заинтересовался режиссер. — Вы хорошо помните? Именно на берегу?

— Так и было, — сказал Огородников.

«Это уже что-то, — подумал Сергей Константинович. — Не в застенке, нестандартно. Это можно своеобразно решить».

— Я помню, палачи хвалились, что перед смертью заставили девушку цветов нарвать. Издевались. Говорят: нарви себе на могилу!

Эта подробность почти для всех прозвучала убедительно. Только Моргунов не знал, верить или нет, и смотрел на Лаврентьева с немым вопросом: неужели опять врет? Но Лаврентьев чуть повел головой: не врет. Ему хотелось, чтобы Моргунов именно так представил последний миг Лены, не в душегубке и не во рву, отрытом смертниками, а на морском откосе, прижимающей к груди осенние цветы.

И она в самом деле сжимала мертвыми пальцами сухой букетик, только пуля поразила ее не в грудь, а в спину. Одна пуля, но прямо в сердце.

«Больше не выдержу», — понял Лаврентьев и, пользуясь правом постороннего, вышел из режиссерского номера. Ему показалось, что уход его не привлек внимания. И это было верно в отношении большинства собравшихся. Только Огородников заметил и обрадовался. И заметила Марина.

Через несколько минут она постучала к Лаврентьеву:

— Можно к вам?

— Разумеется. Но почему вы сбежали?

— Я смотрела, как вы уходили. Будто из грязи выбирались. Это же все ложь, то, что он говорил, ложь? Я чувствовала это. Прямо кожей ощущала. От этого Огородникова исходит что-то отвратительное, правда?

— Пожалуй.

— Вы так спокойно говорите! Он же преступник!

Лаврентьев провел пальцами по влажному лбу.

— Он уже получил свое, во-первых, а во-вторых, Марина, вовсе я не спокойно говорю. В свое время меня научили не выходить из себя.

— Скажите, кто вы?

— Сейчас обыкновенный преподаватель. А в прошлом... так сложились обстоятельства, что пришлось быть свидетелем... многого.

— Вы засекречены, я понимаю... И не можете его разоблачить?

— Он сам себя разоблачит. Вот вы уже знаете...

— Я? Я на таких типов чутье имею.

— Это хорошо, — сказал Лаврентьев серьезно.

— Но это я! А другие? Посмотрите, как на него режиссер уставился! «Присаживайтесь, расскажите, пожалуйста...» — передразнила она Сергея Константиновича. — А автор?

— Вы и автора не жалуете?

— Пошляк.

— За что так строго?

— Предлагал угостить шампанским. Дома. И сообщил, что жена в отъезде.

— Бедная вы моя красивая девушка, — посочувствовал Лаврентьев. — Нет вам спокойной жизни.

— Нету, — согласилась она. — Такие все дураки. И говорят одно и то же. А когда говорят, лица у всех дурацкие становятся. Совсем одинаковые. Меня ужасно злит, что я привожу людей в дурацкое состояние.

— Не кокетничайте, Марина, и не хвастайтесь победами.

— Что вы! Я очень серьезно. Женщина должна вдохновлять, а я оболваниваю. Или сама такая пустышка, что одним оболтусам нравлюсь? Не пойму. Правда. Я вам не вру ни капельки.

Лаврентьев невольно улыбнулся. Он был рад, что Марина своей болтовней отдаляет тот тяжкий час, когда он останется один. Нет, даже не один, а с этим Шуманом... Но передышка оказалась совсем короткой.

— В вас есть такое, что необходимо женщине. По-моему, вы можете защитить, спасти...

— Замолчите, Марина!

— Почему вы крикнули? Вам неприятно меня слушать?

Лаврентьев взял себя в руки. Сказал обычно:

— Я отношусь к тому сорту людей, которые терпеть не могут комплиментов.

— Какой же это комплимент? Это мое впечатление.

— Впечатление может и подвести. На самом деле я просто пожилой человек и, к сожалению, уже не могу прийти в то блаженное и прекрасное состояние, которое вы называете дурацким.

Она посмотрела внимательно:

— Вы тоже кокетничаете?

Он покачал головой.

— Ужасно, если вы говорите всерьез. Я наблюдала, как вы спускаетесь по лестнице — так красиво, легко и достойно. Я далее подумала: вот бы поехать с таким человеком на модный курорт и идти вместе по какой-нибудь набережной, чтобы все на нас пялились.

— И смеялись?

— Ну уж! Их бы трясло от зависти. Мы бы замечательно смотрелись. Я ведь тоже красивая. И все бы понимали, что я вас люблю и вас есть за что любить.

— Изумительно. Приглашаю вас на набережную.

— Вы шутите, а я серьезно. То есть не в буквальном смысле, а по идее. Хочется полюбить кого-нибудь умного и сильного, чтобы он мог положить руку на голову, потрепать и сказать: «Дурочка ты моя...» А кругом одни собаки. Есть у меня один... ну, любовь моя, что ли... отношения сложные, запутанные... Мрак! Я его то люблю, то жалею, то презираю... Он из Саратова сам. Я так и называю это — саратовские страдания. Смешно?

Он поднял руку и положил ладонь на ее мягкие, чуть пахнущие шампунем рассыпающиеся волосы.

— Вы не дурочка, Марина, хоть и болтаете бог знает что.

Она мягко, будто заставляя себя, отстранилась, присела на краешек дивана, достала из сумки сигарету.

— Не понимаю, почему у вас не сложилась личная жизнь.

— Не сложилась?

— Вы так сказали, когда пожелали мне поймать золотую рыбку. Помните? Почему?

— Война...

— После войны прошло так много времени!

— В самом деле? Это для вас...

Он мог бы пояснить свою мысль, добавить, что для него время пробежало ненужно и незаметно, однако это, в свою очередь, потребовало бы новых разъяснений, и Лаврентьев больше ничего не сказал.

И она, не в первый уже раз натолкнувшись на глухую ограждающую его стену, оставила попытку прорваться, проникнуть.

— Простите, — сказала она.

Он развел руками.

В коридоре рядом зашумели, задвигались люди. Стало слышно, как провожают Огородникова.

Марина поднялась рывком. Шагнула к двери. «Подождите!» — хотел сказать Лаврентьев, но не успел. Она выскочила из номера.

Лаврентьев шагнул следом. Огородникова уже не было, возле двери стояли Моргунов и Сергей Константинович, который строго выговаривал актрисе:

— Я недоволен вами, Марина.

— Почему? — спросила она резко, с вызовом.

— У нас происходил серьезный деловой разговор, а вы ушли. Я вас не понимаю. Вы ведь сюда работать приехали, не так ли?

— А я не понимаю вас!

— Это еще что! — вспыхнул режиссер, в котором всколыхнулась личная враждебность к молодым актрисам. — Почему вы со мной так разговариваете?

— Как именно?

— В недопустимой, грубой форме!

— А почему вы в такой заискивающей, вежливой форме разговариваете с предателем?

— Я запрещаю разговаривать со мной подобным образом! — выкрикнул режиссер, покраснев. — Вы даже не актриса. Вы девчонка. Я завтра же отправлю вас в Москву.

— Не угрожайте мне! Я актриса. Я знаю. Я все равно буду играть, если не у вас, то в другой картине, в театре...