Константин Сергиенко - Самый счастливый день

• Название: Самый счастливый день
• Автор: Константин Сергиенко
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990

Действие повести «Самый счастливый день» происходит в маленьком городке. В одном из сочинений на вольную тему молодой учитель получает признание в любви. События в повести развиваются остро и драматично.

---

— Фавориты, — подсказала Розалия Марковна.

— Любимчики, — пояснил директор.

— Без любимых учеников нет слаженного коллектива! — отчеканил Котик. — Это Макаренко говорил!

Лилечка откровенно зевнула.

— Так что пока потерпим, — сказал директор. — После комиссии. Сами знаете Ерсакова, он в каждую дырку лезет.

— Да уж… — сказала Химоза.

— Какие ещё вопросы?..

После педсовета Котик покровительственно хлопал меня по плечу.

— Старик, тебе повезло. Классными могут быть только такие тюлени, как Коныш. Даже Гладышев тут оступился.

— Послушай, что за мифический Гладышев? Слышу о нём со всех сторон.

— Почему мифический? — удивился Котик. — Нормальный парень. Почувствовал себя неуютно и утёк. Правильно. А чего здесь делать? Сам бы уехал к чертям на кулички. Ну, не к чертям. Была у меня возможность, дурак я дурак. Ладно, потом расскажу.

Котик приблизил ко мне лицо.

— Заметил, как я защищал тебя на педсовете?

— Заметил, — сказал я.

— Сегодня ты не можешь мне отказать. Берём пару шампанского…

Так мы оказались в квартире Сабуровых, правда, без «пары шампанского», потому что «метро» оказалось закрытым. Вера Петровна была дома. Котик преобразился вмиг. Он сделался необычайно почтительным, робким.

— Это Брокгауз? — спрашивал чуть ли не шёпотом. — Какие замечательные репродукции.

— Картины, — поправила Вера Петровна.

— Ах да, в полутьме не заметил. О, фарфор! Откуда такая прелесть?

— Из Китая.

— Изумительно, изумительно…

Вера Петровна достала маленькие рюмки, принесла коньяк. На столике появилась коробка шоколадных конфет и яблоки. Мы пригубили. Крепких напитков я ещё не пивал, но не смел заявить об этом. Котик опустошил рюмочку с наслажденьем.

— Вот видите, Николай Николаевич, как в настоящих домах, — сказал он, глядя с обожаньем на Веру Петровну. — А мы с вами пиво.

— Отчего, я и пиво люблю, — заметила Вера Петровна. На ней была узкая чёрная юбка, перламутровый джемпер и, конечно же, шарфик нужного тона.

— Да разве тут пиво! — воскликнул Котик. — Ко мне приятель скоро нагрянет, он из Москвы. Я закажу для вас чешское пиво!

— Это будет неплохо, — небрежно заметила Вера Петровна.

Дальше разговор коснулся сортов, перекинулся на коньяки, сигареты, и во всём Котик показал осведомлённость.

— Ну а как ваши школьные дела, уважаемые просветители? — спросила Вера Петровна.

— Прекрасно! — воскликнул Котик. — Сегодня на педсовете нам предлагали взять место классного руководителя.

— Сразу двоим?

— Николай Николаичу.

— Поздравляю, — сказала Вера Петровна и взяла сигарету.

— Мы отказались, — сообщил Котик.

— Вы так дружны, что решаете вместе вопросы?

— Константин Витальевич даёт мне советы, — сказал я.

Говорили об искусстве. Котик нервничал, кривлялся, пускал в ход то «обаяние», то напускную робость, но все его посылы разбивались о непроницаемое спокойствие Веры Петровны. В конце концов Котик пришёл в уныние, замолчал и принялся поглощать коньяк. Ещё через полчаса он засуетился и собрался домой. Я вышел проводить его на лестничную площадку.

— Бастилия, — грустно сказал Котик. — Я лучше к Лильке пойду.

— А разве ты с ней… — начал я с удивленьем.

— Почему бы и нет? — возразил, не дослушав, Котик. — И ты можешь. Лилечка наш человек.

Когда я вернулся, Вера Петровна допивала коньяк, но на столике появилась ещё маленькая бутылка ликёра.

— А вы, Коля, не пьёте?

Я замялся.

— И правильно. Рано ещё. У вас вся жизнь впереди, а вот у меня…

— Если б вы знали, сколько у вас поклонников, — заметил я деликатно.

— Это кто же? Не ваш ли приятель?

— И он. Я слышал, что мой предшественник вами увлёкся.

— Чушь. — Вера Петровна нещадно дымила. — Гладышев тёмная лошадка, я рада, что он уехал.

— Как бы и мне не оказаться тёмной, — сказал я храбро.

— Ну что вы, Коля, — она засмеялась. — Вы светлая. Да и не лошадка, а жеребёнок ещё.

— Вот не думаю, — пробормотал я.

— Эх, Коля, Коля, — сказала она, наливая очередную рюмку. — Тоска…

На уроках она упорно смотрела в парту. А если поднимала глаза, то направляла их в окно, затенённое тополями. Я тоже старался не смотреть на неё. Рядом сидела прилежная Оля Круглова, вечно занятая школьными хлопотами, учебниками, тетрадками, ручками, чернильницами, собиранием комсомольских взносов и выпуском стенгазеты.

Но мы находили места, где удавалось побыть вдвоём. Например, в роще на задах бывшего клуба. До войны здесь был небольшой парк, теперь одичал, зарос кустами, хотя и сохранил разбитые беседки и лавки. Или в том же месте на берегу реки. Однажды нас чуть не застала стайка старшеклассников, среди которых мы различили несколько знакомых лиц. Заброшенный сквер против дома тоже давал возможность коротких прогулок. В конце его начинался овраг, и мы сидели на склоне, наблюдая за бегом прозрачного мелкого ручейка. Два раза мы были в доме. Она боялась до дрожи, что кто-то нагрянет из школы, хотя бы тот же Камсков. Весь дом состоял из двух комнат и маленькой кухни. Сзади примыкала открытая терраса. Обставлено скромно, но прибрано и довольно уютно, хотя незримая тень печали пряталась по углам. В большой комнате старое канапе, кушетка, два кресла. Столик с трельяжем, а рядом с окном двухтумбовый письменный стол, тоже старый. На нём зелёная лампа на мраморной подставке, массивный подсвечник с оплывшей свечой. На стенах олеографии, натюрморт, в красном углу икона.

Обстановка напоминала жилище среднего интеллигента прошлых времён.

— Вот тут было пианино, — сказала она. — Бабушка продала, из-за денег.

Маленькая комната была почти пуста. Украшали её только огромные напольные часы с боем. Но часы стояли.

— А знаешь, что это за икона? — спросила она.

В иконах я был не силён. Богородица прижимала к груди младенца, а в правой руке держала лесенку. По краям размещались клейма, но различны, их сюжеты в полусумраке комнаты было почти невозможно.

— Купина Неопалимая, — сказала она.

Я промолчал, хотя на языке вертелся всё тот же вопрос, как узнала про мой день рожденья. Теперь этот вопрос не имел такого значенья, как раньше. Слишком много необыкновенного было в её поступках, образе жизни, судьбе. Я понимал, история настолько таинственная, что не стоит искать прямых объяснений, гадать.

Доводилось нам сталкиваться и под лестницей, у Егорыча. Леста любила смотреть, как он «малюет». Так говорил сам Егорыч. «Малюем понемногу». В те дни я не расставался с альбомом Босха, а однажды принёс его в школу. Егорыч был поражён.

— Это что ж такое? — спросил он, уставившись в адскую смесь полулюдей-получудищ.

Я стал объяснять, употребляя вычитанный в предисловии термин «почётный профессор кошмаров».

— Профессор кошмаров, — повторял ошарашенный сторож.

— А мне нравится, — сказала Леста, — здесь можно долго рассматривать. Мне всё это снилось. Например, человек с клювом и эта рыба. Вот этот утёнок на лыжах и заяц с железной головой. Я говорила с ними. Они хорошие, только несчастные и хотят быть обыкновенными существами.

— Написал бы ты «Корабль дураков», — сказал я. — Смотри, как тут необычно.

Егорыч заворожённо рассматривал знаменитое творенье голландца.

В конце XV века профессор римского права Базельского университета Себастиан Брант напечатал стихотворные сатиры под общим названием «Корабль дураков». В них он осудил все известные виды «глупости», попросту говоря пороки, а шумную ватагу «дураков» погрузил на корабль и отправил в страну Глупландию.

Босх использовал этот сюжет, но обобщил по-своему. Его утлый ковчег без руля и ветрил плывёт по житейскому морю. Компания дураков предаётся плотским утехам, горланит, пьёт, произносит бессмысленные речи. Давно уже мачта проросла кроной, и там поселился череп. Давно потеряно направленье и смысл круиза. Да, пожалуй, корабль уж никуда и не плывёт. Он застыл на месте среди дёготно-чёрных недвижных вод, а сознание дураков навечно застыло в кругу их пороков.

— Это что ж такое! — восклицал Егорыч. — Никогда не видал!

— Вот и попробуй, — подначивал я. — А то всё «Мишки в лесу». Надо осваивать мировой багаж.

— Это что, заказ? — сурово спросил Егорыч.

— Можно и так, — сказал я, не желая отступать от замысла.

— Размер? — спросил Егорыч.

Я заглянул в комментарий:

— «Масло на дереве. 32×36 см. Париж, Лувр».

— Дерева нет, — отрезал Егорыч, — могу на картоне.

— Давай!

Мы, как говорится, ударили по рукам.

Но чаще всего мы скрывались в осенних чащобах Барского сада.

— Ты слышал про Хозяйку Медной горы? — спросила она.