Ольга Скороходова - Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир

• Название: Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир
• Автор: Ольга Скороходова
• Издательство: Педагогика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1972

Болезнь в детстве сделала О. И. Скороходову полностью слепоглухой. Однако она нашла в себе силы учиться и работать. Под руководством проф. И. А. Соколянского она получила образование.

Предлагаемая книга — уникальное произведение автора, лишенного зрения и слуха. В ней с большой полнотой характеризуются особенности познавательных процессов человека, лишенного основных дистантных рецепторов.

Книга предназначена для учителей, научных работников в области психологии, педагогики, философии и будет с интересом прочитана широким кругом читателей.

---

В комнате я уже достаточно свободно ориентировалась, знала, где находится каждая вещь. Зная, где стоит обеденный стол, я беспрепятственно подошла к столу и, прежде чем мать успела обратить на меня внимание и сообразить, что я намеревалась сделать, с ожесточением бросила в сторону гостя миску с мукой.

Помню, после этого наш гость вскоре ушел, а мать подметала муку и не подходила ко мне, из чего я могла понять, что она сердилась на меня.

Я уединилась в уголок к куклам, но играть не могла. Теперь, когда «ненавистного» гостя уже не было и мне не за что было сердиться на мать, меня начало беспокоить сознание того, что я поступила плохо и с гостем, и с матерью. Ведь со мной никто так не поступал, если я ходила к кому-нибудь в гости. Меня не обижали, не выталкивали из комнаты и не швыряли в меня миску с мукой или что-либо другое.

Мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для матери, которую я очень любила и не хотела обижать, когда не сердилась на нее.

Помню, что я нашла мать сидящей у окна, она плакала, вытирая лицо концом косынки. Я, конечно, тогда не поняла того, что ей было стыдно за меня, жалко меня и вообще по многим причинам ей было тяжело. Но я поняла свое чувство: мне стало жалко мать, я ей показала (похлопывая себя), чтобы она побила меня, но она этого не сделала. Тогда я взяла мать за руку и повела ее в сени к муке. Я ей показала соответствующими движениями рук, чтобы она крепко завязала мешок с мукой и что я больше не буду набирать муку в миску.

Интересен тот факт, что я не обижалась на отца, если он что-либо делал для других, если к нему на колени садились мои маленькие приятельницы. Меня это нисколько не беспокоило, я не боялась, что отец будет любить моих подружек так же, как любил меня. Я не беспокоилась, когда эти же подружки отнимали у меня игрушки, которые привозил мне отец. Не следует, однако, думать, что я в то время не любила отца или боялась его. Напротив, если он, по моему мнению, долго не приезжал домой, меня томило смутное ожидание; кажется, я даже обижалась него за то, что он долго не появляется. Но вместе с этим чувством было и другое — я не привыкла к отцу так, как к матери, и его продолжительное отсутствие не пугало меня так, как отсутствие матери, которая все для меня делала и при отце, и без отца. Поэтому мать мне казалась чем-то сильнее отца, чем-то необъяснимым ближе отца. От этого все вещи, к которым прикасалась мать, были мне ближе, понятнее и доступнее, чем те незнакомые вещи, которые привозил отец.

Конечно, впоследствии, когда я стала старше и лучше разбилась в том, что вокруг меня происходило в жизни и во взаимоотношениях людей, я очень дорожила вниманием отца и его подарками, которые я с гордостью показывала своим друзьям.

В нашей семье, кроме меня, детей не было. Это я хорошо знала, мне было совершенно непонятно, почему в нашей семье больше нет детей. Между тем я замечала в других семьях детей много. Мне бывало скучно оставаться дома одной, когда мать уходила работать, но, если мне показывали, что можно оставить со мной чужого ребенка (например, детей соседей), я не соглашалась, показывая движениями рук, что этого ребенка нужно отнести к его матери. Весьма часто бывая с матерью у соседей или у родственников и играя с их детьми, я, конечно, знала, что у этих детей тоже есть матери и отцы, поэтому, как мне тогда казалось, нельзя было оставлять этих детей у нас: ведь у них «свой дом» был, где они должны жить, как я жила тоже в «своем доме».

Но почему в других семьях было много детей, а я у матери только одна — этого мне никто не мог объяснить. Мне хотелось, чтобы моя мать где-нибудь в яме или на берегу реки нашла такого ребенка, у которого совсем нет ни матери, ни отца, и принесла этого ребенка к нам. Но такой «безродный» ребенок не находился, несмотря даже на то, что я иногда сопровождала мать в ее «поисках» ребенка в яме или на берегу реки.

Что ребенка следовало искать в яме или на берегу реки, это для меня было вполне понятно: я не однажды вместе с матерью или с кем-либо другим ходила выбрасывать в яму мусор и ненужный хлам. Если же существовали дети, у которых не было родителей, то они могли как-нибудь случайно попасть в такую яму. Что касается берега реки, то и в этом случае для меня все было ясно: ведь летом в реке купаются дети, а среди них мог же оказаться совсем маленький ребенок, у которого никого нет, он плачет, его нужно взять и принести к нам. Однако время шло, а ребенка мы с матерью так и не находили.

Когда к нам приезжал в отпуск отец, я почему-то думала, что отец, будучи таким большим и сильным, поможет мне найти где-нибудь ребенка; но и отец нигде его не находил, а мячи и куклы, которые он привозил, не могли заменить маленького мальчика или девочку, которых отец почему-то не привозил.

Но произошло событие, которое до некоторой степени утешило меня. У дяди и у тети, которые жили в одном дворе с нами, появился маленький мальчик. С тех пор я много времени проводила у тети, следя руками за тем, как она кормила, купала, пеленала и укачивала в люльке своего сынка. Насколько я помню, я в то время была очень привязана к этому ребенку и с этого момента еще сильнее полюбила маленьких детей. Когда мальчик начал ходить и уже твердо держался на ножках, я одной рукой брала его за руку, в другую руку брала палочку, чтобы ощупывать ею впереди себя пространство, и мы с мальчиком гуляли, не только во дворе, но даже на улице возле нашего двора.

Я понимала, что я веду маленького мальчика, а не он меня, поэтому без палочки не решалась ходить с ним, опасаясь, что мы можем на что-нибудь наткнуться: мальчик упадет, ушибется и будет плакать от боли.

Но по мере того как мальчик становился старше, он начинал понимать то, что я не зрячая. Настало время, когда я перестала брать палочку, ибо мальчик наконец научился водить меня.

С матерью я иногда бывала у таких знакомых, у которых тоже не было детей. В то время о таких знакомых я думала, что они так же, как и моя мать, плохо искали детей, поэтому не имели их.

В одной такой бездетной семье очень любили моего маленького друга: его крайне баловали, угощали фруктами, пирожками, пряниками, играли с ним, катали на лошади. В другой семье, где было две женщины (у одной из них были худые руки с морщинистой кожей, у другой руки были мягкие, гладкие), кажется, очень любили меня.

Мне нетрудно было понять даже в то время, что эти женщины любили меня, ибо относились они ко мне очень хорошо, ласково, и у них я чувствовала себя не хуже, чем у себя дома. У них для меня всегда находились различные лакомства и куклы со своими нарядами. Ясно, что я охотно ходила к этим женщинам, но ночевать у них не соглашалась и показывала, чтобы меня проводили домой, если моя мать почему-либо долго не приходила за мной. Сейчас я, конечно, не помню, за кого я принимала этих женщин. Однако помню, что свою мать я больше любила и стремилась вернуться к ней даже от тех людей, которые относились ко мне тоже хорошо.

Я замечала, что две эти женщины (мать и дочь) к другим детям относились не так, как ко мне. Других девочек, с которыми я играла, они не брали к себе в дом, не дарили им куклы или какие-либо другие игрушки. Впоследствии я узнала причину такого отношения ко мне: у молодой женщины была дочь, умершая в пятилетнем возрасте, которую тоже звали Олей.

Часто, бывая с матерью то у соседей, то у многочисленных наших родственников, я замечала (ибо мне всегда показывали), что то в одной, то в другой семье появлялись новые дети, которых мне позволяли осматривать и следить руками за тем, как их берут на руки, как их кормят. Поэтому я сравнительно рано начала понимать, что с очень маленькими нужно обращаться осторожно и ласково. Тем не менее сама я не терпела, когда взрослые обращались со мной так, как обращались с маленькими, т.е. мне не нравилось, когда меня гладили по голове или щеке. Проявление такого рода ласки скорее обижало меня, чем доставляло удовольствие. Сама я гладила только маленьких котят или птичек, если мне давали их в руки. Думая, что меня гладят так же, как и котенка или птичку, я сердилась и отстраняла тех людей, которые хотели выразить, быть может, хорошие, но непонятные мне чувства: то ли ласку, то ли другое что-то. Однако я никогда не любила и грубого обращения ни со мной, ни с другими детьми.

Конечно, рассказать об этом окружающим я не могла, только реагировала положительно или отрицательно на ласку и грубость.

Хорошо помню, что ко взрослым и детям я относилась не одинаково. У меня никогда не возникало желания обнять, поцеловать или просто погладить руку «большим людям». Но маленьких детей я не стеснялась, гладила их по голове, иногда целовала, бессознательно относясь к ним так же покровительственно, как относились ко мне взрослые. И велико бывало мое огорчение, если я неосторожным движением или потому, что не видела, причиняла боль маленьким детям. Отчетливо припоминаю два ужасных случая.