Владимир Новиков - Александр Блок

• Название: Александр Блок
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03362-7

О величайшем поэте XX века Александре Блоке (1880-1921) существует огромная литература - биографическая, исследовательская, художественная; каждое поколение по-своему пытается толковать жизнь и творчество гения. Известный литературовед Владимир Новиков предлагает собственную версию судьбы поэта и его времени. Серебряный век представлен в книге замечательной эпохой, а Блок ("трагический тенор эпохи", по слову Ахматовой) - мастером вдохновенного "жизнетворчества", когда поэтическая работа, дружеские связи и любовные переживания образуют прекрасное целое: поэзию. Подробности богемной жизни поэта, его необычные отношения с женой, нервная, но литературно плодотворная дружба с Андреем Белым равноправно поставлены в центр жизнеописания наряду с позицией Блока-гражданина. В полемическом режиме "поэтического заблуждения" рассматриваются автором такие блоковские темы, как интеллигенция и революция, знаменитое стихотворение "Скифы". И в лирике, и в вершинной поэме Блока "Двенадцать" Владимир Новиков прежде всего видит художественную энергию, передающуюся и сквозь толщу века, а соглашаться с авторской концепцией или спорить с ней - это уже привилегия читателя.

---

В техническом отношении «Скифы» безупречны. Пятистопные ямбы с мужскими окончаниями эффектно сменяются четырехстопными строками с окончаниями женскими: сначала удар, выстрел — потом его протяжное эхо. Причем в первых двух строфах метрический узор отличается от основного фона. В конце первой — пятистопная строка: «С раскосыми и жадными очами» — а в конце второй — трехстопная: «Монголов и Европы». После этих двух сложных аккордов риторическая инерция берет свое. Музыка, но монотонная. И слишком часто вступает барабан. Случай по-своему показательный: можно написать виртуозные стихи и без участия души. Причем обвинений в безвкусице не последует.

«Двенадцать» выходят в «Знамени труда» 3 марта 1918 года. Потом появится книжечка «Двенадцать. Скифы» с предисловием Иванова-Разумника. Два произведения, написанные почти одновременно, составят некое внешне-искусственное единство. И в советское время эти два «революционных» произведения долго будут восприниматься и трактоваться как тесно связанные. Из первого будет вырываться строка «Революцьонный держите шаг!», из второго — «…опомнись, старый мир!», прочие смысловые оттенки будут опускаться.

Но теперь-то, когда после создания этих вещей миновало почти целое столетие, стала очевидной нарочитость «светлого братского пира» и «варварской лиры». «Скифы», как и статья «Интеллигенция и революция», — не спутник великой поэмы «Двенадцать», а безэмоциональное приложение к ней. Не сбылось в истории России пророчество «Ех oriente lux» («С Востока свет»), утопической оказалась и «евразийская» идея. Как историко-литературный факт «Скифы» остаются в памяти культуры, но о какой-либо актуальности их в начале XXI века говорить не приходится.

На переходе от «Двенадцати» к «Скифам» с их автором происходит метаморфоза, для которой ввиду ее редкости нет привычного названия.

Утрата гениальности. «Сегодня я – гений…» – сказал о себе человек. А через два дня он уже такое повторить не смог бы. Рассудок его в полном порядке, он еще три года будет систематически заниматься умственным трудом: писать статьи, очерки, заниматься переводческой и редакторской работой, готовить к печати собственные произведения. Он, пожалуй, даже станет более общительным: из его поведения уйдут былые странности, иногда затруднявшие контакт с ним. Чаще станет шутить в разговорах, отдаст некоторую дань стихотворному балагурству, сочиняя забавные послания и экспромты, в которых будет похож на всех. Перестанут только рождаться лирические стихи, а именно они составляли основу блоковской жизни.

Тридцать первого января 1918 года на Офицерскую впервые приходит девятнадцатилетняя Евгения Федоровна Книпович. В два часа дня, что отмечено в записной книжке, а потом и в дневнике: «Евгения Федоровна. Черный агат. Шея. Духи». Этой девушке предстоит стать для Блока очень близким человеком — эмоционально не менее значимым, чем неотступная Любовь Александровна Дельмас. В дневниках последних лет немало лаконичных помет «ЕФК». Она станет своей в семье Блоков, ее примут и Александра Андреевна, и Любовь Дмитриевна. В присутствии матери и жены хозяин дома будет именовать новую знакомую по имени-отчеству или шутливо — «Е Эф Книпович». Общение на равных: не по годам умная и воспитанная девушка отлично разбирается в поэзии Блока, понимает и усваивает его мысли, он же заряжается от нее юной энергией, изучает на конкретном примере восприятие его творчества новым поколением.

Евгения Книпович проживет долгую жизнь, на исходе которой, в 1987 году, выпустит небольшую книжку «Об Александре Блоке», сдержанную по тону, без лишних признаний и подробностей. Как документ об интеллектуальной жизни поэта поста внушает доверие (чему не в силах помешать даже упорный «советский» акцент в речи мемуаристки).

С первой встречи Блок чувствует, что нашел собеседницу высокого уровня. Книпович вспоминает его слова: «Бывают разговоры такие (показал рукой вниз) и такие (показал прямо), а у нас с вами будет такой (и поднял руку вверх)». Действительно Блок тут же с удивительной внятностью и краткостью подводит итог своих отношений с Андреем Белым: «“Он другой – в жизни другой, здесь я с ним не могу…” — “А там по пути?” – спросила я, — “Даже не по пути, а один путь”». С не­многими Блок так раскрывается в разговорах.

А вот он позже говорит с Книпович о необходимом условии творческого полета: «Вы не должны честно относиться к жизни – это кадетское отношение, оно и во мне заложено, но его надо преодолевать. Если оно столкнется с главным, то надо думать – вот мое перебило – и обмануть себя не обманывая. Иначе нельзя – это и есть фаустовский путь».

Пассаж интересный во многих отношениях. Так аналитично и объективно Блок о себе прежде не говорил и не писал. Когда он был поэтом в полной мере, его мысль на пути к высказыванию всегда совокуплялась с эмоцией и в результате получалось нечто неотчетливое и многозначное. Неуместное вторжение поэзии в беседу, выплеск ее на журнальные страницы. Теперь же Блок достаточно определенно объясняет самый механизм взаимодействия искусства с истиной и моралью.

В сфере творчества «честность» есть материал, который «перебивается» художественным приемом, трансформируется им. В итоге возникает новое качество, которое не подлежит моралистической оценке и простому логическому пониманию. Вот что такое «обмануть себя не обманывая».

Все это, однако, применимо только к большим художественным талантам, может быть, даже только к гениям. Когда от «честного отношения к жизни» себя освобождают люди обыкновенные, нормальные — ничего хорошего из этого не выходит. Так, Е. Ф. Книпович в дальнейшем станет официальным, конъюнктурным критиком, напишет множество бессмысленных книг и статей о советской литературе, как влиятельный функционер будет тормозить выход книг Ахматовой и Тарковского… Такую профессиональную судьбу никак нельзя счесть удачной и достойной. Но три с половиной года в тесном контакте с Блоком — это красивый пролог жизни некогда незаурядной женщины, а книга воспоминаний о встречах с поэтом станет столь же красивым эпилогом.

В феврале Блок занимается отделкой текста «Двенадцати», Любовь Дмитриевна бракует строку о Катьке: «Юбкой улицу мела» (проститутки ходят в коротких юбках) и предлагает вариант «Шоколад миньон жрала». Принимается.

Любовь Дмитриевна становится и первой исполнительницей поэмы перед публикой. Это происходит 13 мая на вечере литературного кружка «Арзамас» в Тенишевском училище. Блок читает свои лирические стихи. Публика принимает хорошо, однако в вечере отказались участвовать Пяст, Ахматова и Сологуб. Из-за «Двенадцати». Начало обструкции, для Блока несколько неожиданной. Политика политикой, но…

А тридцать первого мая Блок получает от Зинаиды Гиппиус книжку «Последние стихи» с надписанным на ней от руки стихотворным посланием. Очень личные стихи. И совсем незлые, несмотря на категоричное завершение:

Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей — никогда.

Гиппиус искренне, с человеческой болью переживает идейную «измену» двух «интеллигентов-перебежчиков» — Белого с его «кощунственной» поэмой «Христос воскрес» и Блока как автора «Двенадцати». Она понимает, что как Белый, так и Блок, приветствуя революцию, не лицемерят, не преследуют каких-то выгод. Она именует обоих «невинными» и в дневнике, и в письмах, и в стихах. В июне она публикует в газете «Новые ведомости» стихотворение «Идущий…» (впоследствии будет названо «Шел…»), где сравнивает двух поэтов с «потерявшимися детьми». С чисто эстетической точки зрения это одно из лучших произведений поэтессы. Никакого политиканства, никакой дидактики, чистая эмоциональность:

В покрывале ветер свищет, гонит с севера мороз…
Никогда их не отыщет, двух потерянных — Христос.

Она по-своему права. В том, что Христос и большевизм несовместимы. В том, что новому режиму не может быть нравственного оправдания, а попытки компромисса с ним ни к чему хорошему поэтов не приведут. Увидеть же неоднозначность, смысловую амбивалентность «Двенадцати» пока не могут ни «красные», ни «белые». Как, впрочем, и отдаленность от реальной политики утопических мечтаний Белого в поэме «Христос воскрес».

Блок не обижен на Гиппиус. Он берется за письмо, набросок которого сохранился в дневнике. Стоит процитировать, поскольку это своеобразный пик блоковской революционности, полемическая гипербола на грани абсурда:

«Не знаю (или знаю), почему вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло быть во много раз больше.

Неужели Вы не знаете, что “России не будет” так же, как не стало Рима — не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I-го века? Также — не будет Англии, Германии, Франции. Что мир уже перестроился? Что “старый мир” уже расплавился?»