Владимир Новиков - Александр Блок

• Название: Александр Блок
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03362-7

О величайшем поэте XX века Александре Блоке (1880-1921) существует огромная литература - биографическая, исследовательская, художественная; каждое поколение по-своему пытается толковать жизнь и творчество гения. Известный литературовед Владимир Новиков предлагает собственную версию судьбы поэта и его времени. Серебряный век представлен в книге замечательной эпохой, а Блок ("трагический тенор эпохи", по слову Ахматовой) - мастером вдохновенного "жизнетворчества", когда поэтическая работа, дружеские связи и любовные переживания образуют прекрасное целое: поэзию. Подробности богемной жизни поэта, его необычные отношения с женой, нервная, но литературно плодотворная дружба с Андреем Белым равноправно поставлены в центр жизнеописания наряду с позицией Блока-гражданина. В полемическом режиме "поэтического заблуждения" рассматриваются автором такие блоковские темы, как интеллигенция и революция, знаменитое стихотворение "Скифы". И в лирике, и в вершинной поэме Блока "Двенадцать" Владимир Новиков прежде всего видит художественную энергию, передающуюся и сквозь толщу века, а соглашаться с авторской концепцией или спорить с ней - это уже привилегия читателя.

---

А что же с контекстом эпическим? Здесь обвинительный уклон ведет автора в сторону категоричности и однозначности. Вот часто цитируемое начало первой главы поэмы «Возмездие», где обыгрывается строка Баратынского «Век шествует путем своим железным»:

Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!

Здесь — неповторимая блоковская музыкальность. «Беспечный» — тонкий неоднозначный эпитет, играющий рядом со словом «беззвездный». Драматизм судьбы человека в большом мире. Но чуть дальше идут пассажи, где руку Блока узнать почти невозможно:

Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…

Ноль музыки. Риторика в духе и стиле журнально-газетной «обличительной» поэзии 1860-х годов. Почему же срывается поэтический голос на безличный фальцет?

Потому что источник музыки Блока — его индивидуальность. «Общие» идеи у него не звучат, они глушат мелодию.

То же на уровне сюжета и характеров. Слишком индивидуален «случай Блока», слишком неповторимы и его судьба, и судьба бекетовского рода, и судьба отца поэта. Не поддаются они обобщению, приведению к некоему общему социальному знаменателю. Может быть, в том и состоит своеобразие такого феномена, как «русская интеллигенция», что он складывается из множества непохожих друг на друга людей. От поколения к поколению здесь происходит все большая индивидуализация: в отце больше индивидуального, чем в деде, в сыне — больше, чем в отце. Судьба интеллигенции в этом смысле заведомо не эпична, это всякий раз уникальная лирическая драма.

Попытка обобщить, типизировать историю своей семьи вступает в непреодолимое противоречие с автобиографическим материалом. Вот в третьей главе описываются похороны отца на кладбище, которое по-польски называется «Воля». Это наименование дает повод для раздумья:

Да! Песнь о воле слышим мы,
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой.
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены — нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам…

Вроде бы и мысль довольно свежая и дерзкая: о том, как в разных драматических ситуациях переживается человеком ощущение воли, свободы… Но местоимение «мы» иной раз звучит явным диссонансом: «Когда мы изменяем женам, /А жены — нам…» И Блок, и его жена в своем любовном поведении очень выходили «за рамки», но коллективистские ярлыки к ним решительно не пристают. Все-таки они ни в какое «мы» не вмещаются.

И «возмездие» здесь у каждого свое. Потому и тормозилось писание поэмы о едином для всех возмездии. Потому попытка эпической объективности обернулась самообманом.

А мотив исторического возмездия в начале 1918 года будет доведен до публицистического абсурда в статье «Интеллигенция и революция»:

«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.

Всё — так.

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.

Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”».

Этот пассаж в советское время многократно цитировался убедительный аргумент в пользу революции, осененной Этическим авторитетом Блока. Но теперь, когда этой революции (все чаще именуемой «октябрьским переворотом») без малого сто лет, когда известны все ее роковые и во многом непоправимые последствия, нельзя не видеть, что публицистические гиперболы Блока вступили в непримиримое противоречие с реальностью, а его социально-исторические оценки событий ни в малейшей степени не подтвердились.

«…Не у того барина, так у соседа» . Но ведь похожая логика была у тех, кто преследовал потом дворянство только по классовому признаку. Наличие неких «ожиревших попов» — основание для разрушения храмов и массовых расстрелов духовенства. Ну а те, кто кичился образованностью, достойны самой страшной кары. Такая политическая практика началась еще при жизни Блока, а потом достигла чудовищных масштабов. При этом вершившие революционное «возмездие» ни в каких идейно-поэтических оправданиях не нуждались.

Так с виду красивая, но по сути своей ложная идея об «избирательной» ответственности за прошлое (за него, если посмотреть трезво, ответственны все люди, а не отдельные социальные группы), за «грехи отцов» привела Блока-публициста к безумно бесчеловечным суждениям. А Блоку-поэту закономерно не удалось достроить здание поэмы на столь зыбком идейном фундаменте.

«Но песня — песнью всё пребудет…» Текст поэмы «Возмездие» словно распадается на два слоя. Один — риторическая или повествовательно-эпическая декламация. Другой — «песнь», музыкально-лирические монологи и афоризмы. В памяти читателей, в памяти культуры поэма живет прежде всего «песнью»:

Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.

Или:

И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь.

Блок со свойственной ему рачительностью собирает куски лирики, рождающиеся в ходе работы над «Возмездием». Так возникают отделившиеся от черновых редакций поэмы стихотворения «О, как смеялись вы над нами…», «Земное сердце стынет вновь…», «В огне и холоде тревог…». Они войдут в цикл «Ямбы», который в 1918 году автор посвятит памяти сестры Ангелины. Как отдельные стихотворения публикуются в 1914 году в периодике пролог к поэме (под названием «Народ и поэт») и ее финал («Когда ты загнан и забит…»). Оба эти текста Блок включит в проект «Изборника» 1918 года – маленькой книжки его «самой-самой» лирики.

Словом, у лучших лирических мест «Возмездия» будет собственная, отдельная жизнь. А поэма как несостоявшееся целое будет преследовать автора до самого конца.

«Принимаю тебя, неудача, / И удача, тебе мой привет!» – говорится в одном из самых знаменитых стихотворений поэта. Удачи у Блока еще будут, притом очень крупные. И необходимой для гармонии неудачей он себя обеспечил — на всю оставшуюся жизнь.

В ПОИСКАХ МУКИ (1911-1912)

Пока же вернемся в хронологические рамки и посмотрим, каким был для Блока год 1911-й. Его итоги в своеобразной манере подвела М. А. Бекетова 29 февраля 1912 года («в день Касьяна», но не в общей тетради сестер Бекетовых, а в своем персональном дневнике): «Начал поэму, очень значительную, охладел, бросил, по-моему, просто не справился. Это ему не по силам. Настроение ужасное. Большой любви нет, все мелкие и случайные вспышки. Почти не пишет. Очень знаменит, обаятелен, избалован, но столь безнадежно мрачен, что я за него страшно боюсь».

Едко и ехидно, но момент истины здесь есть. Работа над «значительной» поэмой радости не принесла. Любовные истории (Наталья Скворцова, Анна Городецкая) действительно подобны вспышкам, они не развернулись в стихи. Блок, если вспомнить пушкинскую полушутливую типологию поэтов, не из тех, кто «любя, был глуп и нем», а из тех, кто с сердечной страстью «сочетал горячку рифм». Когда же нет творческого результата, то в его языке появляются слова «бабье» и «женоненавистничество» (запись от 13 января 1912 года). Лирических текстов в 1911 году — раз-два и обчелся, правда, в самом начале 1912 года — несколько шедевров: «Авиатор» и «Шаги Командора» (оба стихотворения начали сочиняться еще в 1910 году), «Благословляю все, что было…», «Как тяжко мертвецу среди людей…» (начало цикла «Пляски смерти»).

А особенно значимо противоречие между «очень знаменит» и «безнадежно мрачен». Блок не склонен упиваться своей нарастающей славой и довольствоваться достигнутым. «Надоели все стихи — и свои. Пришла еще корректура “Ночных часов”. Скорее отделаться, закончить и издание “собрания” – и не писать больше лирических стихов до старости», – запись от 4 июня 1911 года. Между тем свои прежние книги стихов он не просто готовит к печати, а переживает и строит заново. В январе подготовлен первый том, он расширен: в нем теперь триста стихотворений, размещенных в хронологическом порядке. 2 мая Блок надписывает первые экземпляры: «Маме», «Любе», «Тете».