Владимир Новиков - Александр Блок

• Название: Александр Блок
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03362-7

О величайшем поэте XX века Александре Блоке (1880-1921) существует огромная литература - биографическая, исследовательская, художественная; каждое поколение по-своему пытается толковать жизнь и творчество гения. Известный литературовед Владимир Новиков предлагает собственную версию судьбы поэта и его времени. Серебряный век представлен в книге замечательной эпохой, а Блок ("трагический тенор эпохи", по слову Ахматовой) - мастером вдохновенного "жизнетворчества", когда поэтическая работа, дружеские связи и любовные переживания образуют прекрасное целое: поэзию. Подробности богемной жизни поэта, его необычные отношения с женой, нервная, но литературно плодотворная дружба с Андреем Белым равноправно поставлены в центр жизнеописания наряду с позицией Блока-гражданина. В полемическом режиме "поэтического заблуждения" рассматриваются автором такие блоковские темы, как интеллигенция и революция, знаменитое стихотворение "Скифы". И в лирике, и в вершинной поэме Блока "Двенадцать" Владимир Новиков прежде всего видит художественную энергию, передающуюся и сквозь толщу века, а соглашаться с авторской концепцией или спорить с ней - это уже привилегия читателя.

---

Блоки едут вместе в Шахматово, где живут до начала октября. Вскоре по возвращении пишется стихотворение «Россия» — одно из двух честнейших в русской поэзии объяснений в любви к отчизне (под другим разумею лермонтовскую «Родину»). Стихотворение постигнет печальная участь — оно так часто будет цитироваться и применяться в идеологических и «воспитательных» целях, что читающий народ перестанет воспринимать его с эстетической стороны. Между тем «изюминка» стихотворения — музыкальное сопряжение русского пейзажа и женского портрета:

Ну, что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же — лес, да поле,
Да плат узорный до бровей.

Подобно Лермонтову, созерцавшему Россию (пусть порой и «немытую») «с отрадой, многим незнакомой», — Блок прежде всего любуется своей страной не без гедонистического упоения. Фальшиво-риторический патриотизм — это, во-первых, клятва (обещание), во-вторых — ожидание (расчет). У Блока, как видим, нет ни того, ни другого. Он России ничего не обещает («Тебя жалеть я не умею») и ничего от нее не ждет («Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу!»). Строки, вполне выдержавшие испытание временем. Каким только «чародеям» не вверяла свою судьбу наша разбойная, беспутная отчизна за истекший период! А от нашей интеллигентской «жалости» толку ей не было никакого.

Любопытна динамика в развитии мотива дороги — от начала к концу стихотворения. Вспомним первую строфу: «И вязнут спицы росписные / В расхлябанные колеи…» А что в конце? «И невозможное возможно, / Дорога долгая легка…» Это что же, дороги успели наладить, пока стихи писались? Нет, конечно: с дорогами долго еще будет неблагополучно. «Невозможное» — это тот иррациональный, индивидуальный угол зрения на Россию, при котором возможно обретение эстетической гармонии.

В стихах часто ищут композиционную симметрию, что вполне резонно: начала и концы неминуемо перекликаются, вступают в отношения сравнения. Но есть еще и эмоциональный путь, пройденный поэтом по ходу сочинения. Реальная частица жизни. И разница между исходной и финальной эмоцией — абсолютный плюс поэзии.

Россия для Блока – ценностная категория. С этой позиции и затевает он большую полемику о России, под знаком которой проходит конец 1908 года. 13 ноября Блок выступает с докладом «Россия и интеллигенция» в Религиозно-философском обществе. Он поддерживает Горького с его недавно появившейся «Исповедью», апеллирует к позднему Гоголю, к его «Выбранным местам из переписки с друзьями», а заканчивает лирическим пассажем: «Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель». «Гибель» – очень блоковское слово, очень неоднозначное. Блок не дает ответа, он предельно заостряет вопрос: «Или действительно непереступима черта, отделяющая интеллигенцию от России?»

Доклад производит сильное впечатление, обсуждается и печатно, и устно. 25 ноября проходят прения в Религиозно-философском обществе. С Блоком спорит Г. И. Чулков, оперируя ярлыками «барин» и «декадент». А 12 декабря Блок повторяет свой доклад в литературном обществе. Пригласивший его туда С. А. Венгеров обозначает тему доклада несколько иначе: «Обожествление народа в литературе». Блока поддерживают Мережковский и выступающий с заключительным словом Короленко.

Статья «Россия и интеллигенция» будет опубликована в январском номере «Золотого руна» за 1909 год, потом Блок даст ей название «Народ и интеллигенция», а бывшее заглавие отдаст книге статей 1918 года. Перечитывая ее глазами человека XXI столетия, сразу ощущаешь гиперболичность главной авторской установки. Это речь не политика, не социолога, а художника-интеллигента, для которого беспощадная самокритика – необходимое условие творческого существования.

Споры об интеллигенции длятся по сию пору и, может быть, не прекратятся никогда. И тем не менее опыт Блока вкупе с его единомышленниками дает возможность поразмышлять: в чем сущность русского интеллигента как такового, каковы признаки того синтетического явления, которое именуется русской интеллигенцией? Они, на наш взгляд, таковы.

Постоянная философско-религиозная рефлексия. Критическое отношение к власть предержащим. Неотвязная дума о страдающем народе. Эстетическая искушенность (в том числе непременное внимание к современной литературе, в каком состоянии она бы ни прибывала).

И, наконец, беспощадная самокритичность, наглядный пример которой явил Александр Блок.

В ноябре 1908 года Блок окончательно прощается с Волоховой. Из его жизни она уже ушла после июльской встречи, теперь уходит как героиня стихов, как актриса, сыгравшая свою роль. Третьего ноября он дарит ей экземпляр «Земли на снегу», переплетенный в темно-синий бархат, с грустной надписью: «…позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что здесь неслучайно, люблю». А последняя точка ставится стихотворением «Своими горькими слезами…» с его беспощадным финалом:

Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень …

С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? —
Не знаю: я забыл тебя.

Лавинообразная композиция, прицельный удар в конце. Лирическое «ты» уже несводимо к реальной женщине-прототипу, смысл гораздо обобщеннее. Речь о развенчании кумира, который самим же поэтом был сотворен. «Развенчанная тень» — цитата из пушкинского «Наполеона», где о женщинах, о любви и речи нет.

В стихотворении есть эротические краски, но прежде всего оно о поединке двух личностей, о том, как гордость убивает любовь.

Стихотворение не успеет попасть в книгу «Земля в снегу», и Волохова его до поры не узнает. В 1910 году она выйдет замуж, на два года оставит театр из-за рождения ребенка, потом вернется на сцену, в 1915 году уедет на гастроли, а ее маленькая дочь в это время умрет от скарлатины. В 1920 году Блок и Волохова случайно встретятся на утреннем просмотре в Художественном театре. Блок склонится к ее руке, они договорятся поговорить после спектакля, но он не придет. «Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил, почему не захотел встретиться со мной?» — напишет Волохова в своем коротком мемуаре (напомню, опубликованном в 1961 году). Простая реакция нормальной женщины, которой, по-видимому, хотелось откровенного человеческого разговора — без литературно-театральной игры.

Уже после смерти Блока прочитает она жестокие строки, да еще с упоминанием про мифическую «неистовую ночь», причем ее уже не утешит усвоенная от Блока формула «sub specie aeternitatis». Ей будет просто горько.

Неоспоримо право художника на домысливание, на преувеличение. Но, пользуясь этим правом, он порой больно ранит беззащитных прототипов. Аврил Пайман, описывая обаятельную внешность Волоховой в старости, отмечает: «Не было только инфернальности, окружающей образ, который ей посчастливилось воплотить в стихах Блока». А может быть, и в молодой Волоховой не было никакой инфернальности, может быть, вся ее вина перед поэтом — в простой естественности чувств, в нежелании подчинять игровой стихии собственную реальную жизнь?

Есть нечто общее в участи Андрея Белого и Натальи Волоховой. Оба оказались в том опасном энергетическом пространстве, что создавалось напряженной близостью между Блоком и его женой. Белый то и дело сам туда стремился, получал удар за ударом, но не оставлял отчаянных попыток. Волохова же наружно казалась победительницей, тактично и деликатно ведя себя по отношению к почти «брошенной» жене поэта, но… В масштабе жизни жертвой оказалась она, что нашло закрепление в блоковском поэтическом мифе.

Жестокость Блока как художника-мифотворца по-своему оправданна — и достоинством стихов, доныне прекрасно сохранившихся «под соусом вечности», и неизбытым страданием Блока-человека, которого так и не полюбила воспетая им женщина. В целом же история отношений Блока и Волоховой демонстрирует внутренний предел жизнетворчества как такового. Искусство может обогатить жизнь, сделать ее осмысленнее, сложнее, гармоничнее. Но некоторые простые, даже простейшие вещи ему не подвластны. Не стала Волохова для Блока тем, чем была Франческа для Паоло. А юная Лиза Пиленко была оскорблена тем, что поэт не увлекся ею, отделавшись гениальным стихотворным посланием «Когда вы стоите на моем пути…».

Все-таки земля и небо существуют независимо от того, что говорят нам «рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе».

В конце 1908 года Блока тянет подводить итоги. В шутку и всерьез. 16 ноября он с немного наигранной ворчливостью пишет матери: «Сижу и чувствую, что мне 28 лет. От Любы получен в подарок кошелек, в который нечего класть, тетя обещала заранее подарить Тургенева, сделав вид, что 30 августа она уже его не подарила, а от маменьки даже поздравления нет! Не очень-то все это почтительно!»