Геннадий Скобликов - Лира Орфея

• Название: Лира Орфея
• Автор: Геннадий Скобликов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В романе автор продолжает исследование характера нашего современника, начатое им в повестях «Варвара Петровна» и «Наша старая хата».

Эта книга — о трудном счастье любви, о сложностях и муках становления художника.

---

«А учиться вот как хотелось! Вот, думал, выправлю хозяйство, поработаю на сестренок, чтоб не хуже людских выглядели, да и подамся куда-нибудь учиться, специальность какую-нибудь добывать. У меня эта думка из головы не выходила, спать не давала, да отгонял я ее на время, знал — не до того пока».

«Каждый месяц слал домой. Купили коровенку, пару овечек, девчатам кое-что справили. Шахтерам неплохо платили — можно было кое-что сделать. Да только почуял я, что укатывают сивку крутые горки, не намного хватит меня на такой бешеной работе. А тут стукнуло один раз по пояснице, — до сих пор все еще болит, — и бросил я шахты...»

«Бросил, а куда податься — ума приложить не могу. Хожу, бывало, по селу вечером, надрываю душу самосадом, а придумать ничего не получается. Так и бездельничал две недели. В колхоз не посылали, считали, что в отпуск приехал, я и помалкивал. Присматривался, не подвернется ли что получше колхоза».

«И подвернулось. Встретил меня один приятель, комбайнер, уговорил помочь ему старый комбайн отремонтировать. Поработал я с неделю и вижу, что дается мне это дело, чуют руки железо. Тут как раз уборочная, и пошел я к нему в помощники. Жито тогда богато уродило, так мы и денег и хлеба заработали. Маты довольная, давай уговаривать меня насовсем остаться дома, а я уж и сам об этом подумывал. Но как вспомню за учебу — аж сердце сожмется в комок, и слышу, будто шепчет мне кто: «Бросай, Петро, все, иди учись, а то век потом жалеть будешь». Ну и ходил я, как неприкаянный. А тут темнота моя, неграмотность, куда обратиться, не знаю толком. Зиму проработал на ремонте в МТС, летом опять на комбайн сел. Ну, думаю, еще сезон — и прощай, Гуляйполе».

«...Да не вышло.

Купил я себе старый ижевский мотоцикл, отремонтировал его и гонял по степи. День катаюсь — неделю ремонтирую, да уж зато любил пролететь с ветерком.

И вот пришлось мне однажды от кирпичного завода девчонку подвезти. Вечером дело было. Довез я ее до дому. Она сказала, что работает на этом заводе и каждый день за пять километров ходит пешком. С того дня я и давай ее встречать. Начал присматриваться к ней. Хорошая дивчина, да только как-то уж очень боязлива она со мной, и не только со мной — вообще с людьми. Чую, будто что-то сжимает ее, не договаривает она чего-то. Долго не мог понять, что с ней. А было все то же: живет с больной матерью, работает одна. Побывал я у них дома — голь непросветная... Ну, думаю, это похуже, чем у нас...»

«На кирпичном Марина разнорабочей работала. Посмотрел я один раз, как она формы с раствором переворачивает — слезы на глазах выступили. Невжель, думаю, я, здоровый хлопец, не могу облегчить судьбы этой дивчины? Запало мне это на сердце — дня не могу прожить, чтоб не встретить Марину. А о деле боюсь заговорить. Что я мог ей предложить? В халупе нашей и так повернуться негде, девчонки взрослые, а Марина с матерью у родичей на квартире живут — тоже ни туда ни сюда. А не могу, чтоб она дальше так мучилась, чтоб смолоду старухой стала...»

«Веришь, так захватило меня, что позабыл я и о своих планах, и об учебе. Зима прошла, а летом я опять на комбайн сел, теперь уже сам комбайнером. Как лошадь работал. И вышло дело: и своя семья была с хлебом, и Марине воз привез. Больно мне было, что так бедствуют они. А к Марине... Я, правда, охоч до баб, при случае не пропущу, но Марину до самой свадьбы даже поцеловать боялся. Тихая, и я робел перед нею, хоть и знал, что привыкла она ко мне».

«Вот так и поженились мы с Мариной. Поселились втроем с ее маты, сняли один домишко — семья та в Запорожье уехала...»

«Только невзлюбила Марину моя маты. За что, сам не пойму. Марина, говорю честно, — красавица, и тихая, никому зла не сделает. Но маты моей, видно, не нравилось, что жить буду для себя, для своей семьи. Я уж и сам думал: может, поторопился, может, надо было больше семье помочь? Да я и не оставлял их. И теперь помогаю, как могу».

«А потом вот — целина. Захотелось мне на новое дело посмотреть. Да и гроши дужэ нужны. Марина с дочкой все живут в том же доме — пора бы и свой нам иметь. Вот и работаю. А как выправлю малость денег — махну домой, буду свою халупу ладить».

«А от комбайна мне теперь не уйти, полюбил я его, сволочь, аж скучаю по нем...»

«Я и тут бы остался. Да куда их, Марину с дочкой, тут поместить?..»

5

Черная дождливая осенняя ночь. И ветер, тоже, должно быть, черный. С какого-то времени (заметил это за собой, кажется, с класса восьмого-девятого) он любит такую погоду, вообще любит ненастье: тогда его тянет в уединение, подолгу бродить где-нибудь одному, думать о чем-то своем. Непогода и одиночество уводят от будничного, помогают услышать в себе себя.

Вот и нынче днем он тоже много бродил в их пригородном сосновом лесу. У Доктора это называется — «наматывать километры». И он и наматывал их, что-то более трех часов, в спокойном блуждании, под неистовый — там, наверху — шум вершин, в полном покое и тишине внизу и в полном своем одиночестве.

Не знает, сколько всего он находил километров, не прикидывал, но думалось ему там в лесу хорошо. И рукопись виделась — и простой, и естественной, и понятной, как в общем-то просто оно складывалось все и в жизни самой. Прошлое, нынешнее, сеансы у Доктора — все ведь это одно, одна-единая цепь, и ему и не надо ничего больше искать, и не надо ни над чем больше мучиться, а просто положиться на себя самого, довериться себе самому и писать, как оно есть в нем самом, без всякой этой боязни — так оно будет или не так.

Нынче опять много думалось и вспоминалось ему и о Галушко, и вообще о совхозе, о целине, о себе, и он еще там, в лесу, вынимал записную книжку и делал наспех короткие записи-памятки, уже волнуясь от нетерпения прийти поскорее домой и сесть к столу, закрыться одному в своей комнате...

И вот и теперь оно опять в нем — это его дневное, беспокойное и нетерпеливое, чем он (и это он знает) и бывает в таком состоянии моментами труден в семье: ему не надо сейчас ни с кем и никакого общения, все любые другие сейчас лишь помеха ему, и ему надо остаться теперь одному, один на один с собой и с этим вот самым нетерпением в себе, с этим вечером и, может, всей ночью — и, если пойдет оно, если только пойдет оно, то сидеть и писать, и писать...

И он — все так же нетерпеливо теперь — заваривает свой обязательный чай и уходит с ним в свою комнату.

И — действительно: если бы только пошло оно, если бы только не разрушилось, не развеялось, не иссякло... Если бы только нашло оно, вот это вот его нетерпеливое, и свое выражение и свой язык...

И если б только — на всю-всю работу — и дальше хватило его...

6

...Третий день беспрерывно шел дождь — и три дня они не пахали. И все безнадежно посматривали на небо. Всю уборочную, да и теперь, на этой тяжкой осенней пахоте, работали по пятнадцать-восемнадцать часов и мечтали только об одном — отоспаться, вообще отдохнуть. Но вот вынужденных три дня безделья — и надоело. И яблочную разливуху (за нею в первый же дождливый день скатали на тракторе на отделение, за восемь километров) тоже надоело пить; да и не было ее больше.

На третий день не выдержали, решили ехать на центральную. Прицепили к трактору большие деревянные сани, поустроились на них, кто как смог, поукрывались кто чем от дождя (Баба Катя, естественно, в кабину трактора села) и отбыли — за одиннадцать километров. Как Москва она тут у них — центральная усадьба совхоза, манит к себе благами цивилизации. Да и надо: в баню сходят, постираются у девчат в общежитии, а то ведь так, от грязи и сырости, и сопреть можно.

И только они двое остались на стане: Петро и он. У Петра, говорит, настроения нет ехать — там же опять от безделья придется водку глушить. А он, Максим, может, и поехал бы, да нельзя бросить бригаду, бригадира ведь тоже нет, он на центральной живет. Да и не к кому ему ехать туда, на центральную, просто не к кому, так и не обзавелся еще.

Постояли они с Петром, спрятавшись от дождя за вагончиком, проводили глазами трактор с санями, и словно на Большую землю они проводили их: и грустно, и запоздалая зависть к уехавшим, — и вернулись назад в вагончик, опять в лежачее положение по своим полкам: дремать от нечего делать под монотонную дробь дождя...

Час или два лежит он, то ли в полузабытье, то ли в полусне. Все так же сыплет по тонкой крыше и в тонкие деревянные стены дождь, все тот же оголтелый, порывами, ветер. Воет — слышно — в жерле цистерны, хлопает брезентом зонтов на комбайнах, громыхает жестью соломокопнителей...

Надоело так просто лежать, свешивает голову со своей верхней полки, смотрит в маленькое «заднее» окно.

Сразу же за вагончиком повырастал за лето бурьян, мелко и жалко цветут запоздалые подсолнухи, густыми островками зеленеет проросшая пшеница. И все безнадежно мокрое сейчас, все беззащитно гнется под порывистым сильным ветром.