Тадеуш Боровский - Прощание с Марией

• Название: Прощание с Марией
• Автор: Тадеуш Боровский
• Жанр: О войне

Талантливый польский писатель Т. Боровский (1922–1951) — бывший узник фашистского концлагеря в Освенциме. Главная трагедия концлагерей, к которой привела преступная логика их создателей, — это, по убеждению писателя, выраженному им в рассказах, истребление всего человеческого в жертве, принуждение под страхом смерти к покорности, расчетливое натравливание человека на человека.

---

— Вон они, твои вагоны, жри, — сказал низенький. Они миновали поле с молодыми картофельными всходами и вышли на железнодорожное полотно. Незакрытые вагоны полны были посинелых тел, аккуратно уложенных ногами к дверям. Сверху лежали дети, распухшие и белые, как накрахмаленные подушки.

— Не успели сжечь, — сказал высокий. Они перескочили через сигнальные провода и на карачках пролезли под вагонами.

— Известное дело, — сказал низенький. Они переглянулись и усмехнулись, не размыкая губ. Снова перескочили через сигнальные провода, соскользнули с насыпи и, петляя между садами, спустились на самое дно долины, к офицерским виллам.

Поселок, выстроенный руками заключенных для высших офицеров лагеря и их семейств, был пуст, и, если б не ухоженные садики, белоснежные занавесочки на окнах и тянувшийся из труб к небу дым, можно было подумать, что там нет ни живой души.

Пройдя по главной аллее, двое свернули на боковую дорожку у самой опушки леса. Через расщелину в горах еще светило солнце, на краю тени перед одинокой виллой полулежала в шезлонге женщина в цветастом халате. Волосы ее были собраны на затылке в тяжелый классический узел. Рядом кудрявая девочка в голубом платьице играла с куклой в лакированной коляске.

Двое остановились на дорожке и, сощурившись, переглянулись. Улыбнулись друг другу, не разжимая губ. Перевели взгляд на головку ребенка, обхватили ее взглядом мягко и плотно, будто руками. Потом отыскали глазами острый угол виллы, газоном отделенный от дорожки, и снова посмотрели на ребенка. Высокий шагнул вперед, тень его головы упала на ноги женщины, подползла к груди.

Женщина подняла выпуклые глаза и приоткрыла рот. Верхняя губа у нее вздернулась, как у кролика. Перехватив ее взгляд, двое парней улыбнулись шире и — враскачку, как требовала лагерная мода, — не спеша направились к ребенку.

Конец войны

Перевод К. Старосельской

Возле затененной платанами автострады высилась голая бетонная громада казарменных построек. Адский зной раскалял и дотла иссушивал воздух. Из чердачных проемов клубами валил дым, воняло бараньим отваром. На газонах перед окнами хрустели осколки стекла; валялись изорванные книги; звенели под ногами каски; с шумом, как грибы-дождевики, лопались пакеты с белым едким порошком, тучей вздымавшимся в воздух; истлевшие связки черных солдатских галстуков вылетали из окон вместе со столами, койками и шкафами и с глухим звуком, точно на живот, плюхались на землю. Американские грузовики с ревом въезжали в ворота, охраняемые невозмутимыми, одетыми как с иголочки, солдатами, и сбрасывали на бетонные плиты двора десятки мужчин в потрепанной одежде, женщин в клетчатых платках, детей, узлы и тюки, свозимые из окрестных лагерей, поместий, с заводов и фабрик. Толпа лениво разбредалась по плацу, разводила большие костры, чтобы приготовить обед, и с тупой ненавистью хозяйничала внутри казарм, методично выдавливая оконные стекла, разбивая зеркала, люстры и посуду, круша все что ни попадя в лазарете, кинотеатре и на складах, выкидывая во двор книги из библиотеки и кипы партийных удостоверений, обнаруженных в архиве, громя — комнату за комнатой, коридор за коридором, клозет за клозетом, этаж за этажом — обиталище своих тюремщиков; грузовики же, рыча и воя, выскакивали на автостраду и, миновав временный лагерь для эсэсовцев, которые под бдительной, но корректной охраной целыми днями занимались в городе уборкой развалин, на полном газу неслись на сборные пункты за новой партией, белозубые негры приветливо кивали из кабин проходившим мимо немецким девушкам. Девушки сдержанно улыбались и долго смотрели вслед колонне автомашин.

По соседству с казармами, отделенный от эсэсовского лагеря автострадой, расположился пригородный рабочий поселок. Среди пышной зелени сверкают маленькие домики с белеными стенами, оплетенными молодым плющом, с розовыми, накрытыми кобальтовым небом крышами, сплошь в сочных пятнах теней от высоченных каштанов. Под окошками, задернутыми короткими занавесочками, буйно цветут подсолнухи; хлипкая фасоль обвивает подпорки; анемичные розочки свешиваются над калитками, их персиковые лепестки дрожат в тишине. В зарослях малины, на верандах и в беседках мелькают светлые платья женщин; цветы при случайном прикосновении покачиваются на высоких стеблях. Визгливо лает такса, в садиках копаются мужчины в подтяжках, по дороге бредут задумчивые дети, тренькая, палками по штакетнику.

В глубине поселка, на крохотной, вымощенной плитами и окруженной цветущей живой изгородью площади стоит маленькая церквушка. Лестница из серого камня кажется почти коричневой в тени, пересекающей ее наискось, виноград свисает с крыши и раскачивается зелеными сосульками по обеим сторонам простого креста из черного мрамора; над железной дверью — высеченный в камне готическими буквами стих. В дрожащий воздух просачивается из церковного сада нежный, успокаивающий запах цветов. С воем и треском пролетевший над церковью двухмоторный бомбардировщик блеснул на вираже серебряным брюхом и исчез за деревьями, оставив в ушах звенящую тишину.

В каменном чреве церквушки, как в беседке, уютно и прохладно. По стрельчатому, похожему на сложенные ладони своду вьется ветвистый золотой и пурпурный узор. Солнечный свет, расщепляясь в круглых витражах, радужной пылью оседает на стенах, будто на стеклянном шаре. Над покрытым белой скатертью алтарем из-за высоких цветов выглядывает с картины ангел с медной трубой, надувая пухлые щечки и поддерживая рукою свое голубое, развеваемое ветром одеянье. Посредине, опираясь на круглую полуколонну, стоит на деревянном столбике маленький круглый амвон, легкий как бонбоньерка. Скамьи тоже деревянные, отполированные человеческою рукой. На крючках перед сиденьями висят подушечки для преклонения колен.

Одна стена храма пуста, бесцветна и сурова. Скамьи от нее отодвинуты, пол застелен ковром и уставлен цветами, срезанными и в горшках, — розами, настурциями, гладиолусами, гвоздиками, лилиями, пионами, миртом и тюльпанами; цветы полыхают яркими красками и источают пленительный аромат. Восковые свечи горят спокойно и ровно, не колеблемые ничьим дыханием. У стены — деревянные кресты с табличками и фотографиями на эмали. С фотографий глядят простые честные солдатские глаза, губы на лицах мужчин с достоинством сжаты, на груди чернеют железные кресты, а на воротниках поблескивают серебристые нашивки СС. Надписи гласят, что все эти сыновья, и братья, и мужья, и отцы полегли в далеких степях России, в горах Югославии, в пустынях Африки и еще в разных других местах и что их матери, сестры, жены и дочери молятся за них и помнят, и дай им, Господи, счастливую вечную жизнь.

Independence Day[134]

Публицисту Казимежу Козьневскому

Перевод К. Старосельской

Грязный человек, черный от дыма и копоти, которая вместе со струйками пота стекала по его лоснящемуся, налитому кровью лицу, деловито сновал по развороченному снарядом чердаку бывшей немецкой казармы и, непристойно бранясь, пытался разжечь вялый огонь, что есть силы в него дуя. Железная печурка, украденная у бауэра, была без трубы, и стоило чумазому человеку дунуть, как из нее вырывался молочно-белый клуб дыма, наподобие густой жидкости разливавшийся по чердаку. На ржавой конфорке, уложенные рядком, пеклись круглые лепешки из картофельных хлопьев.

На пороге разбитой двери возник высокий элегантный господин с бело-красной повязкой на рукаве. Окунувшись в дым, он поперхнулся и закашлялся.

— Катитесь-ка отсюда, приятель! — шутливо воскликнул господин. — Виданое ли дело — такой огонь! Хотите всю казарму спалить? Наверняка ведь слыхали, что тайком готовить запрещено. Ну? Настоящие поляки так не поступают! Go out![135] — с легким раздражением крикнул он.

Чумазый поднялся от огня, утер рукавом лицо, глянул исподлобья на элегантного и ответил, спокойно соскребая пригарок:

— Корми досыта, сволочь, тогда не буду готовить. Думаешь, мне нравится? На, попробуй! — и сунул ему в нос подванивающую гнилью лепешку. — Убедился? Кабы ты не крал, я б не готовил, не бойся. Сам наше масло ложками жрешь, а мне лепешки жалко?

— Послушайте, приятель, не надо меня оскорблять, — сказал пришедший. — Здесь же дым глаза ест! Пошли б, подышали свежим воздухом.

— Кто жрет наши пайки да таскает мясо еврейкам, тот пусть и дышит. А мне и здесь хорошо. Кому ест глаза — скатертью дорога.

Человек с нарукавной повязкой бесцеремонно схватил чумазого за отвороты пиджака, оторвал от печки и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Поглядим, не будет ли тебе лучше в другом месте!

В этот момент в дверях появился еще один человек с повязкой, приземистый, с низким лбом и квадратной челюстью, и решительно шагнул в дым.