Зинаида Гиппиус - Арифметика любви

• Название: Арифметика любви
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Издательство: Росток
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94668-015-3

Проза З.Н.Гиппиус эмигрантского периода впервые собрана в настоящем издании максимально полно.

Сохранены особенности лексики писательницы, некоторые старые формы написания слов, имен и географических названий при современной орфографии.

---

Ученой сухости в Манакорда — ни следа. Он живо и деятельно относится к современной реальности. Есть в нем, пожалуй, фантастичность, он видит широко и далеко, но судит остро.

Нечего и говорить, что это один из самых независимых умов. Относительно фашизма, — как назову его? Вот тут видно, до чего не точны наши слова и определения. Антифашист? Тотчас представится человек, устремленный весь и на всякую борьбу против Муссолини. А фашист? Будет означать равнодушие; моя, мол, хата с краю, я ученый, политикой не занимаюсь. Ни то ни другое к Манакорда не приложимо. Ближе немного: это такой не фашист, противник фашизма, которого равно слушают и фашисты, и антифашисты, слушают и уважают (хотя, может быть, равно и не понимают).

Мы часто, в разной форме и разным людям, задавали один вопрос, на который или вовсе не получали ответов, или получали поверхностные, с намеренной уклончивостью, если не с искренним непониманием. Мы спрашивали: как определяются отличия фашизма от коммунизма, и нет ли сходств? А так как сходства, по всем вероятиям, есть, то нельзя ли проследить общий исток?

Мнение Манакорда, что общий исток — Гегель и гегельянство. Эту мысль свою он развивает очень последовательно. Между прочим: идеализм, говорит он, в движении принимает всякие формы. Но одно из коренных его свойств — он всегда антирелигиозен. Фашизм и коммунизм могут казаться, в тех или других формах своего проявления, не схожи, но первичная материя у них одна. Так, идеалистическая фашистская Италия «католична», потому что националистична; но как, по существу своему, не может коммунизм быть христианским, так и фашизм: существо у обоих единое, и христианского фашизма нет.

Мы слушали и только добавляли, что если так, — коммунизм, со своей идеей «всемирности», лучше вооружен и, несомненно, сильнее националистического фашизма.

Помимо отвлеченных рассуждений, не мало говорили мы с Манакорда и о всяких реальных сложностях данного момента. Одна черта в этом любопытном человеке осталась, как будто, неясной. Не фашист и христианин, конечно, но сам-то к Риму, — в каких отношениях? Давая мне свою «Новую Мистику», он сказал: «Имейте в виду, что когда я писал эту книгу, я еще не был настолько там (в кат. церкви), как теперь. Там, внутри». А на днях, в письме его к Мережковскому, были такие слова: «Пробегая вашу лекцию глазами, я в некоторых местах особенно чувствую наше согласие; но есть другие места, за которые, признаться, я с удовольствием сжег бы вас на нашей Пьяцце».

Загадочные слова, тем более, что ничего, кажется, «для костра» в лекции не нашлось бы и в средние века.

Как не похож на Манакорда другой писатель, исследователь этрусских древностей, Барфуччи! Мы в последние дни ездим к нему, — он поранил ногу, лежит в постели.

Как-то направлялись мы к его дому после длинной прогулки во Фьезоле (там теперь есть удивительный этрусский музей). В автомобиле — опять у меня перед глазами фашистский значок — молодого нашего спутника. «Покажите мне карту, — говорю ему. — Ведь она всегда должна быть при вас».

С гордой готовностью вынул, показывает. Темно-розовая, двойная. Любопытного в ней — только клятва, строчек шесть-семь: клянусь исполнять все распоряжения Дуче, не рассуждая и, в случае, понадобится моя кровь, клянусь отдать ее до последней капли… Что-то вроде, дословно не помню.

У Барфуччи мы снова встретились с Папини. Этот «sauvage»-TaKH отверг приглашение маркизы и унионов; по природе, или по мудрости, он не любит никаких сборищ. Плотный, тяжеловатый блондин, еще молодой, с движениями не то ленивыми, не то сдержанными, он как-то особенно невозмутим, может быть, чуточку высокомерен. Пышные волосы, совсем не итальянское лицо: такое могло бы быть у профессора из Москвы или из Казана.

Как независимый и серьезный религиозный писатель, он очень известен в Италии, и не только в Италии: книга его об Иисусе переведена почти на все языки. Мы уже вели с ним разговоры в Париже. Его, пожалуй, и не Манакорда с удовольствием сжег бы, вместе с книгами, на Пьяцце; но он благополучно существует и книги издает, а если в «свете» не бывает, то лишь потому, что его туда заманить не удается.

Кстати: на вечный наш вопрос, не помню уже, к кому обращенный, — в чем разница между итальянским фашизмом и русским коммунизмом, — мы однажды получили такой ответ: «Да уж в том, что противники фашизма и Дуче продолжают, как видите, свое физическое существование, а при коммунизме они его теряют».

С Папини мы отправились домой, пешком, по извилистым, темным и прелестным улочкам Флоренции. Долго еще потом сидели у нас наверху, разговаривали. Невозмутимый Папини удивил нас, между прочим, широким знанием русской литературы, и старой, и новой, он даже Розанова прекрасно знает, — откуда, казалось бы?

* * *

Последний день. Он очень утомителен. Кроме Unione надо побывать еще в разных местах.

Unione — это, действительно, еще один «интернациональный» союз интеллигенции, тоже с отделениями в крупных городах. Во Флоренции возглавляет его маркиза В., писательница (которая оказалась, притом, специалисткой по Криту, была там на недавних раскопках).

Союз тоже помещается в каком-то старинном дворце; в комнатах, где потолки уходят в темную высоту, голоса так гулки, а народу собралось так много, что мы попали точно под водопад. Лица знакомые мелькают среди множества опять новых, неизвестных.

Но понемногу осматриваюсь, завожу разговоры с кем придется, — соседи мои за чайным столом непрерывно сменялись. Вот молодой скульптор, почти такой же длинный, как Висконти. Заметив значок и уже зная поэтому, что он и «catholique», расспрашиваю его о недавних трениях между Ватиканом и Дуче. Объясняет, что это вышло из-за специальной «jeunesse»[126], близкой Ватикану, которая вздумала «заниматься политикой». Теперь все уладилось.

— Ну, да, папа уступил, — бесцеремонно заключаю я.

Как досадно, что не пришлось нам взглянуть поближе, что делается в чисто католических кругах! Но для этого, конечно, нужно время.

Вижу издали, что Мережковский уже опять утонул в ворохе собственных книг, которые спешно подписывает чужими стило. Но через несколько времени замечаю, с удивлением, что к нему подсел тот самый «влиятельный» С, который ушел со второго отделения лекции, и оба оживленно разговаривают. Не без труда, сквозь дам, пробираюсь к беседующим. Друг известного римского Д. Джентиле и противник не менее известного и влиятельного Б. Кроче, — необыкновенно любезен: он надеется видеть нас опять в Италии, он даже всеми силами хочет этому содействовать… Словом, ведет себя на прощание как и подобает «культурному деятелю»…

Жаркая флорентийская улица показалась нам прохладной, когда мы, после всяких еще речей и «causeries» [127], вырвались, наконец, из Униона. Какая-то пожилая, скромно-элегантная дама (имени ее до сих пор не знаю) взяла нас в свой автомобиль и, так как мы имели минут 20 свободных, повезла нас в Кашины, милый здешний Булонский лес. Дама была тиха, приятна, и краткая зеленая прогулка вышла освежающим отдыхом.

А затем наступил конец моим неофлорентийским впечатлениям. Последний завтрак во дворце соседки, последнее солнце веселых улиц с их веселым «гитоге», вокзал, вагон, последние, мимо проплывающие, весенние, вечерние холмы…

Только одна ночь — и вот, другое небо, серое, низкое. Дождь, дождь, такой же осенний, как в день, когда мы уезжали. Словно он с тех пор и не переставал.

Это Париж.

Май, 1932

«ИНТУРИСТЫ» У ФАШИСТОВ

Опять Италия. — Старая или новая? — Культура. — Две аристократии. — Веселый город Флоренция. — Фашизм. — Знаток и клятва. — Жасмины и колокола. — Живое — живо

Кто не мечтал, со дней юности, об Италии? О художниках и писателях уж не говорю. У нас — Пушкин промечтал напрасно: «Адриатические волны, о Брента, нет, увижу вас…», не успел, умер. Для Гоголя Италия стала «второй родиной»… И уж кажется, давным-давно красоты Италии «описаны, воспеты», а кто их сызнова каждый раз не воспевал? В. В. Розанов, которому совсем не свойственно было путешествовать, да еще по Италии, при первой возможности, однако, отправился, захватив жену и кое-каких детей; после чего немедленно написал целую книгу «Итальянских впечатлений». Даже Флексер-Волынский выпустил исследование о Леонардо, хотя прибыв впервые во Флоренцию, не умел еще отличать статую от картины, а к окружающему столь был невнимателен, что на прогулках по окрестностям не отрывался от чтения какой-то посторонней, толстой книги. Вот Чехов мало, кажется, писал об Италии. Мне хорошо помнится встреча наша с ним и со стариком Сувориным в Венеции, Флоренции и Риме, хотя и было это «во время оно»: во время первого нашего путешествия в Италию, куда и Чехова повлек Суворин в первый раз. Мы не могли за ними угнаться, так быстро «делали» они города: едва попав во Флоренцию — Чехов уже стремился далее в Рим; с ленивой усмешкой говорил, что, может, хоть в Риме удастся где-нибудь на травке полежать.