Елена Хаецкая - Искусница

• Название: Искусница
• Автор: Елена Хаецкая
• Издательство: Олма Медиа Групп : Северо-Запад Пресс
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-373-04068-6

…А началось все с того, что некий Мастер по имени Моран Джурич наводнил свой мир артефактами, обладавшими слишком большой силой. Другие Мастера сочли это обстоятельство опасным и изгнали Джурича.

Лучше бы они этого не делали…

Очутившись в современном Петербурге, тролль-изгнанник Моран Джурич первым делом начал изыскивать способы исправить содеянное, для чего открыл агентство «экстремального туризма».

И теперь один за другим оказываются в колдовских мирах наши современники — жители Питера. И есть только два способа вернуться из неведомых времен и пространств: умереть самому или погубить весь мир…

Новый клиент тролля — старшеклассница Диана Ковалева, которую Джурич, потакая собственной прихоти, прозвал Деянирой. Девушка отправляется за Серую Границу, в Истинный Мир, где оказывается в стране, охваченной войной. Искусная рукодельница Деянира быстро понимает: спокойная жизнь в укрепленном замке не для нее…

---

Елена Хаецкая Искусница

Глава первая

Безумный дождь — рассказы об этом явлении природы несколько раз попадались Джуричу Морану в книгах. Например, в одном мятом труде по романской филологии, который Моран выудил из мусорного бака — как, впрочем, и многие другие ценные вещи, составившие обстановку его квартиры на Екатерининском канале. Джурич Моран придавал первостепенное значение явлениям природы, особенно зловещим.

Поэтому в тот нависший, как близкое несчастье, зимний день, когда на выстуженный асфальт и скукоженные газоны вдруг повалил хлопьями снег, Моран сразу понял, что это такое. Он схватил шапку, наискось набросил пальто и опрометью выскочил на набережную, не желая пропустить ни мгновения. Ибо безумный дождь — явление редкое и чрезвычайно опасное, то есть притягательное вдвойне.

Каждый дождь — как, разумеется, и каждый снегопад, — обладает собственной и подчас довольно долгой историей, почему и написание мемуаров под заголовком «Дожди в моей жизни» никогда не представлялось Морану занятием, напрочь лишенным какого-либо смысла. Но ни один из ливней, когда-либо низвергавшихся из туч на землю, не обладал столь длительной и столь прослеживаемой хронистами историей, как этот.

Впервые безумный дождь обрушился в 560 году от Воплощения на Бретань и свел тогда с ума сотни людей — и между прочим, то были люди получше нас с вами. Он впитал в себя слезы влюбленного глупца Мерлина и пот согрешившего Ланселота, был навсегда отравлен плевками Мордреда и ядом, истекавшим из пальцев Морганы. В состав эликсира вошли и утренняя роса, полная несбыточных надежд, и влага от дыхания фей, и крохотные, мгновенно пересыхающие радуги, — словом, все то, что превращает человека в истинного безумца, то тоскующего, то охваченного ликованием. Да, вся Бретань была тогда пропитана этим дождем, как финский пьяница — можжевеловой водкой.

А затем безумный дождь постепенно начал исходить из земли и снова собираться на небе. Год за годом копилась эта работа, чтобы после, уже в 1189-м, явить свои плоды над Иерусалимом. И вновь, насытив землю и, в свою очередь, насытившись от нее, поток одуряющей влаги вознесся кверху.

И так путешествовал он между мирами, то грозя, то осуществляя угрозы, обогащаясь войнами и любовными историями, покуда наконец не добрался до Санкт-Петербурга, измененный до неузнаваемости, застывший и слипшийся в снежные комки, но по-прежнему — и даже злей пущего — безумный.

О, Джурич Моран мгновенно определил суть и природу нынешнего снегопада! Да если бы с неба посыпались замороженные лягушки — даже и тогда он не был бы так уверен! Впрочем, некоторые хлопья явно имели форму лягушек, или, во всяком случае, позволяли так о себе думать, и Моран хватал их с особенной жадностью и сжимал между пальцами.

Он стоял один на Екатерининском канале, посреди черно-белого мира, похожего на детский рисунок. В этом мире не было ничего сложного, ничего такого, что не нарисовал бы задумавшийся над упражнением по русскому четвероклассник: черные петли решетки над замерзшей «канавой», множество толстых кружков — снежные хлопья, и несколько резких линий, складывающихся в человеческую фигуру, — сам Джурич Моран посреди безумного снегопада. Ощущая себя персонажем подобного эскиза на промокашке, Моран нарочно кривлялся и искажал собственные пропорции, — пытался упростить художнику задачу.

А безумие щедро осыпало его, и скоро он уже был облеплен им с головы до ног. И когда он понял, что с него довольно, — было уже поздно, безнадежно поздно: Моран Джурич, тролль из Мастеров, из Высших, лучший и самый страшный обитатель Калимегдана, навсегда изгнанный, навсегда проклятый, окончательно сошел с ума.

* * *

Он начал видеть прошлое.

В этом, конечно, не было ничего странного, ведь любой снегопад, особенно ровный, обильный и быстрый, обладает способностью пробуждать память в мыслящем существе. В отличие от дождя, целиком обращенного к настоящему, снегопад — посланец времени, и порой он отверзает такие пропасти, что поневоле ощутишь себя хоть декабристом Якубовичем, хоть Евгением Онегиным, хотя бы ты этого и не желал.

Воспоминания, как известно, бывают умственные и сердечные, а по-другому они подразделяются на собственные и присвоенные. Сердечность или умственность с этим никак не связаны. Какую-нибудь петербургскую барышню, глядящую, как снег летит на космическое око уличного фонаря, вполне могут охватить белогвардейские ощущения, — воспоминания сердечные, по одной классификации, и присвоенные, согласно другой, — и бедняжка сама не заметит, как зашепчет:

Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер на всем белом свете…

И будет ей мниться, что не пальтишко на ней приличное, немарких расцветочек, а, вообразите себе, — шинель, чрезвычайно тяжелая, с мужественными пуговицами на хлястике и прочими атрибутами. И поймет она, что рухнула вся ее прежняя жизнь, растоптана социальной революцией. Восторженно и выстуженно засвистит в ушах: «Юденич», «Петроград». И долго еще будет она стоять, застыв, под фонарем, пока не окоченеет окончательно и не побежит домой, совершенно не зная, как истолковать маме необъяснимо затянувшийся поход в самую обыкновенную булочную.

Кстати, Моран Блока читал. Он только не знал, что это Блок, потому что напрочь была оторвана обложка у книги, которую он уволок к себе в дом, когда только-только осваивался в городе (и понятия не имел о том, как этот город называется). Морана поразил контраст между «Двенадцатью» и всем остальным. Как будто у него на глазах вечно пьяный от собственных грез эльф оборвал невнятное лопотанье и вдруг взял да и превратился в тролля с его будничной жестокостью и ясным взглядом на вещи. Моран вытащил из книги листки «Двенадцати» и отнес их в переплетную, а прочее без сожалений выбросил в сугроб.

В отличие от гипотетической барышни Моран был подвержен наиболее болезненному виду воспоминаний: они были одновременно и сердечными, и подлинными. Безумный этот снегопад заставлял Джурича Морана буквально корчиться от боли, ибо на тролля вдруг хлынул неостановимый поток давно забытых ощущений и мыслей (которые для Джурича Морана были ровно то же самое, что и эмоции).

Он как будто снова находился в Калимегдане, одинаковом в обоих мирах, среди белых башен и молчаливых гор. Джурич Моран не то только что вернулся в Калимегдан из странствий, не то готовился отправиться в новое путешествие. Его кочевая душа с восторгом воспринимала возвращение домой, но с еще большей радостью отрывалась от дома. Уходя, он не оглядывался, потому что уносил Калимегдан с собой и даже удивлялся порой, застав белые башни на их прежнем месте.

Моран Джурич никогда не мог подолгу усидеть на месте — вечно он бродил по миру, любопытствуя, встречая людей, и эльфов, и троллей, и повсюду разбрасывая свои сомнительные дары. Да он просто упивался мастерством! Далеко не все из созданного нравилось самому Мастеру, но ощущение всемогущества опьяняло его, и он творил, и творил, и творил…

«Моран Джурич! — кричали в сердце Морана голоса его соплеменников. — Моран Джурич, преступник! Моран Джурич, виновник тысячи бед! Моран Джурич, создавший странные вещи, способные разрушить мир! Что ты натворил в нашем мире, Джурич Моран? Моран Джурич, что ты ел? Что ты пил, Моран Джурич? Не по нашей ли воде ты ходил, не к нашему ли хлебу прикасался руками?»

— Да, — шептал Джурич Моран, и снежные хлопья влетали ему в рот, залепляя слова и застревая между зубами. — Я ел вашу воду, я пил ваш хлеб, я ходил по вашим рекам, я плыл сквозь ваши земли… Все это я проделывал не по одному разу, но разве не возвращался всегда назад, к белым башням Калимегдана?

Снег валил с небес с божественной расточительностью.

— Да, я создавал странные вещи, но делал это не ради наживы, — шептал Моран. — Я не творил эти вещи опасными для мира, такими они становились в руках неправильных владельцев! Алчные тролли, высокомерные эльфы, недальновидные люди — вот кто виноват в том, что мои дары превращались в проклятья…

А снег все не унимался, и маленькие сугробы застревали в ушах и ноздрях Морана, как будто искали там себе укрытия от ветра.

Потому что западный ветер, ветер корюшки и наводнений, уже почуял близость соперника и примчался из серого балтийского поднебесья — изгонять захватчика и наводить в городе собственные порядки.

Снег побежал более мелкий, торопливый. Он спешил высыпаться весь до того, как западный ветер прилетит сюда, на Екатерининский канал, и расточит пришельца. А в ушах Морана все гремели голоса тех, кто изгнал его из Калимегдана:

«Ты подверг нашу жизнь опасности ради праздного любопытства, Джурич Моран! Ты воображал, будто помогаешь достойным, но вместо этого наводнил мир по обе стороны Серой Границы жуткими, убийственными предметами. Твои дары отравляют реальность. Твои дары — это дыры в мироздании. Для чего же тебе оставаться в Калимегдане?»