Гай Эндор - Любовь и Ненависть

• Название: Любовь и Ненависть
• Автор: Гай Эндор
• Издательство: Армада
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0747-5

«Вольтер! Вольтер! Как славно звенело это имя весь XVIII век!» Его превозносили до небес, знакомством с ним гордились самые знатные и богатые особы, его мечтали привлечь ко двору Людовик XV, Екатерина Великая, Фридрих II…

Вольтер — гениальный философ и писатель, «вождь общественного мнения» и «ниспровергатель авторитетов». Его любили и ненавидели, им восторгались, ему завидовали. Он дважды был заточен в Бастилию, покидал родину, гонимый преследованиями.

О великом французе и его окружении, о времени, в котором жил и творил сей неистовый гений, и в первую очередь о его роли в жизни другой ярчайшей звезды того времени — Жан-Жака Руссо рассказывает писатель Гай Эндор в своем романе.

На русском языке издается впервые.

Примечание. В русском издании книги, с которого сделан FB2-документ, переводчик и комментатор сделали много ошибок. Так, например, перепутаны композиторы Пиччини и Пуччини, живший на сто лет позже событий книги, вместо Шуазель пишется Шуазей, роман Руссо «Эмиль» называется «Эмилией», имя автора книги «офранцужено» и пишется Ги Эндор вместо Гай Эндор и т. д. Эти глупости по возможности я исправил.

Кроме того сам автор, несмотря на его яркий талант, часто приводит, мягко говоря, сомнительные факты из биографий Вольтера и Руссо и тенденциозно их подает. Нельзя забывать, что книга написана евреем, притом американским евреем.

Amfortas

---

На следующее утро, очень рано, когда Вольтер сидел в кровати и диктовал Вагниеру несколько новых строчек, вкладывая в них привычный свой театральный жар, он вдруг сильно закашлялся. Сплюнув, он увидел в своем плевке крошечную красную спиральку. Это его сильно обеспокоило. Откашлявшись еще раз посильнее, он снова выплюнул. Сейчас в плевке было еще больше крови. Еще раз, и тот же результат. И вдруг кровь потоком хлынула у него горлом, через ноздри, заливая ночную рубашку и простыни.

Вагниер, подскочив на месте, ринулся к звонку. Вошла мадам Дени. Вскрикнув от ужаса, она кинулась вон из его спальни, чтобы позвать доктора Трончена, который тоже переехал в Париж. Вскоре в его спальне собрались домочадцы — все суетились, советовали, что делать с мокрыми, пропитанными кровью полотенцами. Но кровотечение не унималось.

Приехал доктор Трончен, все немедленно удалились, и он, выкачав у пациента литра полтора крови, все же остановил кровотечение. Теперь струился лишь крохотный ручеек. Причиной кровотечения стали не больные легкие, а разрыв кровеносного сосуда в горле, что, конечно, куда более серьезно. К Вольтеру приставили сиделку, не допускали к нему посетителей. Вольтеру запретили разговаривать, но никакой нужды в таком запрете, по сути, не было, так как он настолько ослаб, что не мог произнести ни слова. Теперь все его силы обращены на одно — на борьбу за эту жизнь, которая все еще теплилась в нем. Он спрашивал себя: неужели его лишат этого сладостного, триумфального момента, которого он ждал столько лет? Как Моисею было отказано войти в землю обетованную, к чему он стремился всю жизнь[262].

Ах, если бы только помолиться! Но кому? Богу? Нет, это безумие. Бог! Творец! Перед которым он однажды, много лет назад, упал на колени. Однажды ночью, когда они с маркизой дю Шатле оказались одни на дороге, а их карета неожиданно сломалась. Они сидели вдвоем на обочине, разглядывая звезды на небе. Каждая крохотная точка на небе, а их там были миллионы, на самом деле была солнцем. И только одному Богу известно, сколько планет вращалось вокруг каждого такого солнца и сколько миллионов, даже миллиардов таких вселенных существует. Стоит ли удивляться, что тогда, в ту ночь, он упал перед Творцом на колени?

Но молиться? Нет, он не мог. Как он мог молиться такому Богу? Словно он был с Ним на дружеской ноге, мог описать Его, сказать, например, какого Он цвета, какие у Него формы? Это все равно как если бы у него в Фернее, в его дворце, муха, угодив в паутину паука в темном уголке подвала, начала бы молиться, чтобы ее спас из плена хозяин замка. Эта несчастная муха могла сделать вывод, что в этом замке нет хозяина, что никакого Вольтера не существует только потому, что никто не ответил на ее молитву. Никто не спас ее от смерти.

Нет. Можно только поклоняться Богу. И Вольтер на самом деле ему поклонялся. Он его обожал. Вот теперь он лежал на своей кровати и поклонялся ему, но ни одна мольба о милосердии не слетела с его губ.

Тем временем весть о его болезни разлетелась по всему городу, и теперь его дом казался еще в более усердной осаде, — все интересовались состоянием здоровья поэта, все хотели ему помочь. Академия даже начала ежедневно вывешивать бюллетень о состоянии здоровья Вольтера для информации своих членов. Словно заболел не Вольтер, а король Франции.

Бернанден де Сен-Пьер сообщил дурную весть Руссо.

— Вольтер умирает, — сказал он.

Подумав немного, Руссо ответил:

— Он будет жить.

Бернанден не разделял его мнения:

— В таком возрасте? После такого сильного кровотечения?

— Он будет жить. Он будет жить! — повторял Руссо. — Вот увидите.

Вольтер не мог умереть. Он должен жить. Когда же люди жили без Вольтера? Руссо не мог припомнить такого времени. Он даже не мог себе представить такое. Ведь он, Жан-Жак, был скитальцем в молодые годы, по существу никем, а Вольтер уже был Вольтером, которому люди восторженно рукоплескали, говоря о нем с большим уважением и волнением. И вот теперь, полвека спустя, когда он, Жан-Жак, по-прежнему никто, люди все еще аплодируют Вольтеру и по-прежнему говорят о нем. Как же Вольтера вдруг не будет? Нет, такое просто невозможно.

Самое удивительное заключалось в том, что он так и не умер. Он продолжал цепляться за жизнь, день за днем, день за днем, и вот однажды утром почувствовал в себе столько сил, что попросил принести ему письменные принадлежности, чтобы нацарапать записочку в лечебницу для неизлечимо больных аббату Голтье.

Наступал момент, чтобы обратиться к Церкви за разрешением на погребение. Нужно выяснить, где будет лежать его мертвое тело — либо в христианской могиле, либо в помойной яме.

Когда пришел аббат, Вольтер, закрывшись с ним в спальне, покаялся перед ним. Аббат с удовлетворением принял его покаяние и попросил поэта отречься от всех своих сочинений.

Но умирающий с лицом и телом цвета серого пергамента от недостатка в жилах крови не уступал. Своим беззубым ртом он выжевал свои аргументы:

— Теперь, после моего покаяния, не совершу ли я новых грехов, отрекаясь от всех своих сочинений, в которых, несомненно, немало хорошего? Поэтому, чтобы не отягощать свою совесть, я написал следующее заявление, которое намерен подписать.

Он протянул аббату бумажку, на которой было написано: «Нижеподписавшийся утверждает, что в своем восьмидесятичетырехлетнем возрасте, страдая к тому же от кровотечения, он не смог добраться до Церкви, но тем не менее заявляет о своем желании умереть в католической вере, в которой он рожден. Он также заявляет, что если он когда-нибудь, в одном из своих сочинений нанес оскорбления Богу или Церкви, то он просит прощения у обоих».

Аббат не был слишком доволен такой формулировкой, но так как Вольтер при всей своей слабости и нездоровье не желал уступать ни на йоту, он не стал настаивать на своем и начал готовить его к таинству Евхаристии. Старик снова запротестовал. Он даже вызвал свою няньку и брадобрея, чтобы они засвидетельствовали, что он этого сделать не может.

— Прошу вас, поймите, — шептал он, — я не в состоянии принимать никакой пищи. Мой желудок не выносит ни малейшей ее частицы. К тому же я постоянно харкаю кровью. Подумайте, какое святотатство я совершу, если запачкаю своей кровью тело нашего Господа!

Аббат попытался возразить, но, чувствуя, что Вольтер упрямо стоит на своем, отказался от своего намерения.

Месье де Терсак, приходской священник, прочитав заявление Вольтера, доставленное ему аббатом Голтье, решил, что философ не достоин христианского погребения. Он может получить право на это ценой самых искренних раскаяний, самого громкого отказа от всего того, за что выступал прежде. Твердым и окончательным отречением от всей своей ложной философии, своей лжи, своих сарказмов. Ценой смиренной мольбы, обращенной к Церкви и ко всему миру, мольбы о прощении.

И пусть не воображает, что сможет избежать этого, сможет вернуться в Ферней и обрести вечный покой в гробнице, которую возвел для самого себя в своем поместье. Ибо его церковь находиться в епархии епископа Аннеси, а месье де Терсак уже связался с ним, и тот пообещал ему, что Ферней будет закрыт для месье де Вольтера.

Вольтер размышлял над этим в последние, самые горькие минуты своей жизни. Очень часто. Очень. Сколько он провел таких ночей, полных страданий! Когда, казалось, он все время умирал, умирал час за часом. Он слышал крики монахов и священников:

— Подпиши! Подпиши!

А он их умоляет:

— Пожалейте меня. Разве не видите, что я умираю?

Но они не сдавались:

— Именно по этой причине. Потому что мы считаем себя хранителями вашего самого дорогого достояния — вашей души. Потому что мы вас жалеем и хотим открыть для вас небесные врата.

— Но как подписать документ, основанный на пяти предположениях, о которых ни один человек не мог вынести своего суждения, не считая себя для этого достаточно компетентным? Или вместе с Фомой Аквинским против Святого Бонавентуры[263]? С Никейским собором против Франкфуртского? Вы этого добиваетесь от меня?

— Да, да, этого! И поторапливайся! Нечего больше с нами спорить!

— А что вы скажете о клятвопреступлении? Разве позволительно лгать, когда я вот-вот должен предстать пред престолом Божиим?

В таких воображаемых беседах Вольтер все время спрашивал священников, почему хозяин пивной, в которой десятки, сотни людей гробили жизнь через пьянство и разврат, мог умереть, не отрекаясь от своих позорных дел, и только перед ним, писателем и поэтом, возникала проблема погребения. Почему тогда у дипломатов и военачальников, вовлекших свои страны в бесполезные войны, в которых погибли тысячи парней в расцвете лет, не возникало никаких подобных проблем, почему никто не требовал от них отказаться от своей философии алчности в национальных масштабах?

Вольтер давно предвидел такую страшную возможность (еще в «Трактате о терпимости»). После стольких лет отчаянной борьбы с суеверием его могли обманом заставить письменно отказаться от всех побед, одержанных за его долгую жизнь.