Мария Пуйманова - Люди на перепутье

• Название: Люди на перепутье
• Автор: Мария Пуйманова
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1976

Когда смотришь на портрет Марии Пуймановой, представляешь себе ее облик, полный удивительно женственного обаяния, — с трудом верится, что перед тобой автор одной из самых мужественных книг XX века.

Ни ее изящные ранние рассказы, ни многочисленные критические эссе, ни психологические повести как будто не предвещали эпического размаха трилогии «Люди на перепутье» (1937), «Игра с огнем», (1948) и «Жизнь против смерти» (1952). А между тем трилогия — это, несомненно, своеобразный итог жизненного и творческого пути писательницы.

Трилогия Пуймановой не только принадлежит к вершинным достижениям чешского романа, она прочно вошла в фонд социалистической классики.

_{Иллюстрации П. Пинкисевича}

---

— До чего ты хороша! Как живется?

Ружена раскрыла ярко накрашенные губы и, показав влажные белые зубы, сказала:

— Благодарю вас, мне живется неплохо, пани Выкоукалова.

Последние слова она произнесла подчеркнуто твердо. Елена улыбнулась.

— Я все еще Гамзова. Что ты дуришь, почему называешь меня на «вы»? Пройдемся немного, здесь нас толкают со всех сторон.

Карел Выкоукал стоял спиной к ним, беседуя с актрисой Тихой и ее надутым спутником, похожим на лягушачьего короля. Он так оживленно разговаривал с супругами, что даже оттеснил их обратно к трибуне. Актриса слушала его устало, лягушачий король — рассеянно. Толстяк заметил Ружену и глядел на ее губы и грудь насмешливо и вопросительно. Как он ни таращил своих глаз и ни поднимался на цыпочки, ему не удалось в толпе увидеть Ноги красотки. Ах, какая дамочка, какая роскошная дамочка! Все мужчины одинаковые стервецы.

Ружена подняла голову.

— Я плохая компания для девицы из хорошей семьи, мадемуазель Гамзова, — сказала она с мрачной заносчивостью. — Я работаю в мужской парикмахерской.

Это говорила та самая Ружена, с которой они вместе сидели в Нехлебах под рождественской елкой! «Что она — не в своем уме, бредит или прикидывается?» — мелькнуло у Елены. А Ружена сказала это от всего сердца, но получилось у нее так высокопарно, что она готова была сгореть от стыда.

— Передайте от меня привет инженеру Выкоукалу, он мой добрый знакомый, — добавила Ружена игривым тоном нусельской львицы[43]. Свысока кивнув Елене, она бросила последний, сногсшибательный взгляд на лягушачьего короля, одетого в английское пальто реглан из самого дорогого ателье Праги «Бушек и Суда», взяла Ондржея под руку и, конвульсивно вцепившись в нее, увлекла брата прочь от Елены.

— Погоди, куда ты? — спрашивал ее ошеломленный Ондржей, но людской поток уже нес их прочь, и, видимо, это было к лучшему.

Мать писала правду: с Руженой творилось что-то неладное.

Что еще рассказать об этом неспокойном дне, который начался так многообещающе, а потом все пошло вверх тормашками? За столом в глазах у Ондржея все еще мелькали солнечные блики, флажки, воздушные шары, ярко-красная кофта какой-то женщины. Он нарочно удерживал все это в памяти, чтобы вытеснить образ Францека, который машет руками на трибуне, взывая к сознанию слушателей, и бац — удар барабана и тарелок, гром оркестра… Какое дело Ондржею до этого эпизода? Ондржей не хочет иметь ничего общего с ним. Ондржей Урбан — такой разумный парень, что его впору хоть сейчас женить. Ондржей Урбан заботится главным образом о себе, он квалифицированный рабочий, и его уважают. В будни мы работаем, в праздники хотим развлечься. Сейчас надо приниматься за обед, и баста. Кому охота портить себе аппетит размышлениями? Приятного аппетита! Суп такой, что воскресит и мертвого, а свинина с улецкой фермы нежна, как торт.

— Ешьте, ешьте, пользуйтесь жизнью! — угощает Ружену Лехора.

— Чем вы питаетесь, воздухом? — холодно недоумевает его супруга.

А пражская барышня Ружена, прижав к себе локти, клюет, как птичка. Говорите что хотите, но это не солидная девушка. Достаточно взглянуть на ее лакированные ногти; видно, никогда не моет полов и заставляет мать делать это, этакая молодая женщина, нет у нее совести. Да еще не стыдится соблазнять женатого человека.

А мастер Лехора просто исходил остроумием. Ружене всегда везло на старичков, счастье всегда ее миновало: видно, она в мамашу.

Итак, Францек уже не будет обедать со своими красильщиками. Францеку в Улах крышка. Никогда больше не ходить Ондржею с ним на футбол. Жаль, хороший был товарищ. Но всегда вредил сам себе. Ондржей в этом не виноват, какое ему дело до этой истории, думать о ней совершенно бесполезно…

Ондржей глотал, но куски застревали у него в горле, приходилось запивать. Ему вспомнился случай, который произошел еще в школьные дни в Льготке. Он и Тонда Штястных разоряли птичьи гнезда, а учитель узнал об этом. Войдя в класс, он сел на кафедру, оглядел класс и сказал: «Ну-ка, птичники, поднимите руки!» Потом он вывел Ондржея за ухо из-за парты, и оба мальчика весь день «стояли столбом» у стены. Но это еще полбеды, по крайней мере, к доске не вызывают; хуже было, когда учитель пригрозил поговорить с отцом. И Ондржей со страхом ждал. Сколько раз, бывало, за обедом, в этот опасный час, когда вся семья в сборе — в другое время Ондржей ни на минуту не оставался дома, — он ждал, напряженно прислушиваясь, что вот-вот отворится дверь, войдет тот, кого он боится, уставит палец на Ондржея и скажет обличающее слово. Мальчишеские страхи! Учитель не пришел, и — нечего бояться! — не придет и Францек, словно Козина[44] из «Псоглавцев»[45], как его показывают в театре. Что он — призрак, что ли, чтобы появиться на пиру?! Выкинул мальчишескую штуку и получил по заслугам. Не может же в самом деле Хозяин позволить публично срамить себя?

Все ели, пили, веселились, о Францеке никто не проронил ни слова. Мы в Улах, надо быть осторожным. Мы в шестнадцатом, у мастера Лехоры. Приятно поговорить с окружающими и в шуме отвлечься от дум. Довольно будней. Для неприятностей — будни, для мрачных дум — старость. Живем лишь однажды, напевает прекрасной Ружене мастер Лехора, несмотря на недовольство своей супруги, и шутливо раскрывает объятия:

— Девушка, отчего вы скучны, как кладбищенский пруд? Чего бы вам хотелось? Пойдемте станцуем танго!

Все встали из-за стола.

— Пойдем, Лидка, на качели?

И, вскочив в плетеные корзинки качелей, Ондржей и Лида закружились в воздухе, догоняя друг друга. Ондржей летел за Лидой, Лида ловко увертывалась от него.

За палаткой цирка паслась белая лошадь, и, взлетая вверх, Ондржей и Лидка каждый раз видели ее, ярко освещенную солнцем. Потом они, смеясь, соскочили на землю. Качели еще продолжали летать в обратную сторону. У Лидки закружилась голова, она чуть не упала. Ондржей подхватил ее, упругое девичье тело прильнуло к нему. Все гулянье жужжало свистульками, как жнивье сверчками, и гремело музыкой. Время в Улах, обычно сплетенное в кнут, которым погоняли людей, сейчас развевалось, как вымпел.

Танцевали на четырех площадках, и оркестры были на разные вкусы: плачущие о любви скрипки цыган, трескучие духовые инструменты, деревенская «музыка» и джаз.

— Что это за похоронную играют! — шутливо сказала одна женщина своей подруге, которую не видела годы. Перед ней на столе лежал целлулоидный воротничок с пришитой «бабочкой». Это был воротничок мужа, муж ушел играть в кегли. Тут же лежал нарядный картуз сына, катающегося на карусели. Около подруги вертелась дочка, девочка с синим колечком, купленным здесь же на гулянье, и мечтательно сосала розовую конфетку. Голубоватое облако закрыло солнце, а в стакане газированной воды с привкусом резины сверкали серебряные пузырьки. Пахло хвоей, дождем, шоколадом и материей флагов — все это сливалось в один общий запах гулянья под открытым небом.

— Прошло наше привольное времечко, — сказала одна женщина другой и снова прыснула. — Погляди-ка вон на того, пузатого. — Она подтолкнула товарку локтем, показывая на танцующих. — Ишь как расплясался, старикашка! А какую себе выбрал молоденькую. Вовсе ему не ровня.

Это был муж актрисы, адвокат Хойзлер, с Руженой.

После выступления ансамбля Марии Далешовой («Какие-то барышни в исподнем озоровали на полянке», — охарактеризовала «Танец труда» одна из подруг) Хойзлер проводил жену в виллу Выкоукала; там он разработал с Выкоукалом проект контракта с фирмой «Люцерна» и последовал примеру обозревательницы мод — пошел «общаться с массами» и, по мере возможности, выяснить, хороши ли ноги у той девушки, которая днем произвела на него такое сильное впечатление.

Со времен «Ред-бара», когда адвокат так подчеркнуто и немного смешно заботился о своей неуравновешенной молодой супруге, прошло семь лет, а за этот срок человек, как известно, меняет кожу. Прославленная актриса, переживая свои сценические судьбы, отдавая сцене свою молодость, в домашнем быту становилась все более заурядной, — видимо, утомленная столетиями условного сценического времени. А Хойзлер тем временем молодел, потрясающе молодел! Ему было под пятьдесят, и им владело беспокойство этого возраста. Забавно было смотреть, как этот сатир, одетый не хуже принца Уэльского, бродил среди продавцов сластей и среди детей, надувающих резиновых поросят, останавливался у катальной горки. Ондржей и Лидка едва не сбили его с ног, — все искал нимфу. Найдя наконец девушку, Хойзлер одобрил ее ноги, застегнул пиджак, вошел на танцевальную площадку, где продавцы от «Яфеты» танцевали танго с улецкими швеями, и перехватил Ружену у мастера Лехоры. Тот вернулся к столику, к своей жене, пившей кофе, отвратительную бурду, и стал подтрунивать над ней: