Бернар Клавель - Плоды зимы

• Название: Плоды зимы
• Автор: Бернар Клавель
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Роман «Плоды зимы», русский перевод которого лежит перед читателем, завершает тетралогию Клавеля «Великое терпение». Свое произведение писатель посвятил «памяти тех матерей и отцов, чьи имена не сохранила История, ибо их незаметно убили тяжкий труд, любовь или войны». И вполне оправданно, что Жюльен Дюбуа, главный герой предыдущих частей тетралогии, отошел здесь на задний план и, по существу, превратился в фигуру эпизодическую…

Гонкуровская премия 1968 года.

---

Значит, оставался третий выход — отправить Жюльена к кому-нибудь на ферму.

Обдумывая все «за» и «против», от которых у него в голове гудело, как в улье, отец в конце концов уже не видел ничего, кроме земли. Земля, только земля еще не осквернена. Война опоганила даже работу булочника — ведь теперь подмастерьям пекаря приходится замешивать такую дрянь, которую и мукой-то назвать нельзя. Война вынудила лучших ремесленников мошенничать на всем и самых честных торговцев продавать на вес золота черт знает что. Конечно, в городе обвиняют крестьян, что они богатеют, продавая продукты на черном рынке, но, если Жюльен уедет в деревню, он станет там батраком. Продавать ему будет нечего. Он будет иметь дело только с землей, а земля так и остается землей. Лишь она одна не дала себя осквернить войне.

Даже не отдавая себе отчета в том, что его мозг работает в определенном направлении, — словно Жюльен уже решил укрыться где-нибудь на ферме — отец стал перебирать в уме старых приятелей, живущих в деревне.

Он отыскивал их повсюду. В Курбузоне, Жевенжее, Кузансе, Сен-Море, Вернантуа. Постепенно перед ним разворачивалась географическая карта с обозначением друзей. Из прошлого медленно возникали лица со стершимися чертами; неожиданно всплывали другие, более четкие и такие близкие, словно он только накануне расстался с ними. Товарищи по полку или по фронту, покупатели той поры, когда он на лошади развозил хлеб, виноделы, у которых он долгие годы покупал вино. И за каждым из них вставало воспоминание о первом знакомстве, воспоминание о дальнейших встречах, целая уйма незначительных событий, все подробности которых он, однако, сохранил в памяти. Жизнь-то из таких мелочей и складывается. И его жизнь до отказа ими полна, он сталкивался со столькими людьми, и все они оставили какой-то след. Их забываешь, но в один прекрасный день по той или иной причине они все одновременно встают в памяти. В мозгу и в сердце теснится целая толпа, как на площади Лекурба в ярмарочный день.

И тусклое утро, посыпанное пеплом зимы, посветлело. Как вода прибывает в пору таяния снегов, так из прошлого поднялась и ожила толпа людей. Зашумела, задвигалась вокруг отца. Влилась в него светлым вином. Вином, которое столь долгое время сохраняло во тьме погреба плененное солнце.

Морщины на лице у отца разгладились. Он вдруг заметил, что втягивает воздух, как делал это, откупоривая в праздничные дни одну из своих бутылок с самым лучшим вином.

30

На кухне установилось приятное тепло. Отец долго сидел не шевелясь. Он ушел в себя. Предавался воспоминаниям, опасаясь лишь той минуты, когда настоящее снова заявит свои права.

И такая минута наступила, когда вниз сошла мать. Отец еще пытался как-то уцепиться за то что ожило вокруг него, но это было уже невозможно. Присутствия жены было достаточно, чтобы спугнуть людей, вышедших из далекого прошлого для него одного.

— Ну как? — спросил он.

— Уезжает.

— Куда он едет?

— Говорит, что знает в Лионе очень многих и найдет себе пристанище. Он уверен, что сможет там работать.

Отец как раз спрашивал, о какой работе идет речь, когда сверху сошел Жюльен за чемоданом, который он поставил в столовой. Он услышал вопрос отца и сказал:

— У меня есть профессия, думаю, я устроюсь не хуже других.

Отец почувствовал, как его заливает волна тепла. Значит, Жюльен все же вернется к трудовой жизни. Займется кондитерским делом, которому обучился, хотя потом и бросил его. Но одно соображение встревожило отца.

— А ты уверен, что наймешься? — спросил он. — При нынешних ограничениях кондитерское дело не очень-то процветает.

В первую минуту сын как будто даже не понял, потом он вдруг расхохотался.

— Да кто говорит об этом! — сказал он. — Моя профессия — живопись. А кондитерское дело — да ну его к черту, тоже мне профессия.

Он взял чемодан и, все еще смеясь, стал подыматься по лестнице.

Отец не успел ответить, да, может, он и не нашелся бы, что сказать, так больно задел его смех сына. Одним-единственным словом можно так обидеть человека, что он лишится дара речи. Профессия! Тоже мне профессия! Жюльен произнес это так презрительно, с таким отвращением, что отец был совсем убит. Мать потупилась.

— Пойду приготовлю ему белье, — сказала она.

Она исчезла, и отец не нашел, что сказать. Он все еще был под впечатлением слов Жюльена. Руки у него дрожали. В горле стоял ком. А затем — правда не сразу — в нем словно что-то открылось и высвободилось, заполнили голову слова.

Тоже мне профессия! Господи, да что ж это? Он до такой степени презирает свою профессию? Значит, он презирает все подобные профессии! И отцовскую тоже, ту, которой он, отец, с такой любовью занимался добрую половину своей жизни! А он-то еще собирался поговорить с ним о земле. О возможности поехать на ферму. Ну и дела! Время сейчас, что ли, такое или Жюльен какой-то урод?

Поймет ли наконец мать, что ее сыну не хватает рассудительности, здравого смысла, мужества — всего того, что дает человеку возможность до конца жизни прожить честно? А как же Поль? Но у Поля хоть специальность есть. Он преуспевает.

Живопись — профессия? Хороша профессия, отрастил бороду и волосы и таскается с покойником под мышкой!

Отец все время ворчал. Он давал выход своему раздражению и, по мере того как оно испарялось, приходил к мысли, что лучше молчать. Ссора перед отъездом не приведет ни к чему. Жюльен уедет, и тогда, возможно, в доме опять наступит мир.

31

Отъезд Жюльена уладился скорее и проще, чем того ожидал отец.

В тот же вечер Вентренье принес удостоверение личности и продовольственные карточки. О маки он больше не заговаривал. Вероятно, он понял, что ни мать, ни сына этот выход не устраивает. Он только медленно, пожалуй даже хмуро, пояснил:

— У тебя изменены имя и фамилия и возраст. Удостоверение личности выдано тебе здесь, потому что ты жил тут, в городе, хотя родился в Филипвилле, откуда тебя вывезли в младенческом возрасте, когда твои родители переехали сюда. Значит, ты ничего не помнишь, что вполне естественно. Мы поступаем так с единственной целью, чтобы невозможно было проверить.

— А как его теперь звать по удостоверению? — спросила мать.

— Вы меня простите, мадам Дюбуа, но я думаю, что лучше никому этого не знать. Я, конечно, понимаю, что вы не пойдете трезвонить по всему городу, но таково правило безопасности.

Мать и бровью не повела. Отец посмотрел на Вентренье, но взгляд того не выражал ничего особенного. Казалось, Вентренье выполняет свою обычную работу.

— Понимаете, против этой меры не возражают даже жены. Вы не сможете писать сыну, но он вполне может время от времени давать вам знать о себе, присылать открытки каждый раз, как будет менять место жительства.

Вентренье помолчал, потом более сухим тоном добавил:

— Жюльена гестапо и петеновская милиция не разыскивают, они разыскивают тех, кого подозревают в участии в Сопротивлении. Он только уклоняется от отправки в Германию на принудительные работы, и жандармы разыскивают его как дезертира… В такое время, как сейчас, бригаду шпиков за ним не отправят. Если он будет осторожен, ему абсолютно ничто не грозит… Я даже не уверен, что следят за вашей перепиской.

В. тоне, каким это было сказано, слышалась даже некоторая ирония. Отец посмотрел на Жюльена, но тот и бровью не повел. Он держал удостоверение и карточки и посматривал на них, не решаясь развернуть.

Вентренье не стал задерживаться. Он отказался выпить стаканчик, пожал всем троим руку и вышел, сказав Жюльену:

— Тебе я все же пожелаю: ни пуха ни пера!

Уже на площадке он обернулся.

— Что касается удостоверения и карточек, — прибавил он, — я, само собой разумеется, полагаюсь на вас… Вы понимаете, чем я рискую.

Все произошло так быстро, что отец не мог даже вставить слово. Мать только-только успела поблагодарить Вентренье. И вот они опять остались втроем, не двигались, молчали. Жюльен, звавшийся уже не Жюльеном, все еще держал в руках удостоверение и карточки и не решался их развернуть. В конце концов он сунул их в карман.

— Так, — сказал он. — Значит, я уезжаю завтра утром с шестичасовым. Будет еще темно, и никто не увидит, как я выйду.

— Господи, чего только не приходится переживать! — вздохнула мать.

Отец откашлялся, встал, чтобы сплюнуть в топку, и сел на свое излюбленное место.

И опять наступила тишина. Тишина, нарушаемая только матерью, которая готовила ужин и накрывала на стол, гремя кастрюлями и тарелками. Жюльен курил, опершись локтем о стол, напротив него, как всегда, повернувшись к столу вполоборота и протянув ноги к плите, отец тоже курил сигарету, которой угостил его сын.

Они сидели тут, в этот последний вечер, который им осталось провести вместе. Их обступила тишина. Тьма сгущалась вокруг дома. В печке, не потрескивая, тихо горели дрова. Ни шума ветра. Ничего.