Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка

• Название: Бедовый мальчишка
• Автор: Виктор Баныкин
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1969

В предлагаемый сборник писателя-волгаря Виктора Ивановича Баныкина вошли произведения, получившие широкое признание читателей и критики — повести «Костик», «Бедовый мальчишка», «Отец». Их объединяют и место действия — среднее Поволжье, и смелые и отважные ребята — Ромка Мирошкин, выдумщик и заводила из волжского городка Красноборска (повесть «Бедовый мальчишка»), и справедливый горячий крепыш Родион, переживающий за отца, которого он так любит («Отец»), и братья Костик и Димка (повесть «Костик»). На долю братьев выпало столько увлекательных приключений во время летних каникул, когда они самостоятельно жили целый месяц у бабушки на даче на берегу привольной голубоокой Волги.

В сборник включены и «Рассказы о Чапаеве», переведенные на многие иностранные языки и языки народов СССР.

---

Немного погодя взору открылся просторный овраг, до того таившийся за нависшим под морской бездной неприступным утесом.

По оврагу змеилась проселочная дорога, еще не успевшая заглохнуть в кустистом пырее. Глубокие ее колеи сбегали с пригорка к морю и скрывались под водой. Совсем-совсем недавно, всего несколько годков назад, эта дорога тянулась к заливным пойменным лугам, и по ней в росные гулкие сумерки скакали в ночное на колхозных лошадках шустрые мальцы. А по осени по той же торной дороге в деревни степенно тянулись, тяжко поскрипывая, ребристые фуры с возами душистого сена, чуть ли не щекотавшими луну своими колючими камилавками. Но и здесь уже ничего не осталось от похороненных под водой тучных лугов, разве что вот эта так внезапно обрывавшаяся дорога.

По-прежнему голубела тишина. Великаны Жигули в островерхих, заломленных набекрень мохнатых шапках, тесно вставши в ряд, богатырское плечо к богатырскому плечу, точно удалые молодцы-разбойнички, засмотрелись в светлое, без изъяна, морское необъятное зеркало.

Катер проходил над бездонными омутами, и это как-то непередаваемо ощущала настороженная и в то же время замирающая от восторга душа. А по морю нет-нет да и пробежит упругая зыбь, словно смутная тень от парящей в поднебесье невидимой птицы. И судно вдруг так и тряхнет, так и вздыбит. Это новое море дает о себе знать: в штормовую погоду с ним шутки плохи.

Пузикова, Ромка и Аркашка толпились у левого борта, рядом со штурвальной рубкой. Тут же стоял Саша, на время передавший управление катером щуплому парнишке, которого Ромка видел в машинном отделении. Оказывается, на «Москвиче» так уж заведено — знать хорошо не одно свое дело, но и работу своего товарища. Саша был не только штурманом, но и механиком, а моторист в любую минуту мог встать к штурвалу.

— А вон та гора… на каравай похожая… Она как называется? — спросил штурмана Аркашка, разглядывая невысокий голый курган-остров, и вправду чем-то похожий на каравай хлеба с отхваченной ножом горбушкой.

Аркашке все здесь было в новинку. Глядя большими изумленными глазами то на сверкающую морскую гладь, то на лесистые горы, Аркашка жался и жался к штурману. Вдруг Саша скажет что-то интересное, а он прослушает?

— Это ты про Лепешку? — переспросил Саша. — До строительства гидростанции мимо Лепешки речка Уса бежала. В межень она чуть ли не вся пересыхала. А теперь, как видишь, и здесь море разлилось. — Штурман повел рукой вправо. — А вон те горы — за Лепешкой — Усольскими зовутся.

На самой вершине Лепешки стояли две металлические опоры высоковольтной линии, похожие на великаньи ноги. Такие же ноги-опоры высились и на Жигулевских, и на Усольских горах. А между ними — через проливы — протянулись провода. По этим слегка провисшим проводам бежал электрический ток Волжской ГЭС.

Глянув на часы, Саша сказал:

— Скоро Березовка. Мне в рубку пора. Ну, а если вам не надоело… если хотите и про Усольские горы кое-что узнать, и про то, как тут раньше жили, могу познакомить вас с одним своим земляком. Оба мы из Усолья. Человек этот многое знает. Прямо скажу — ходячая история.

— А он где? ― оживилась Пузикова и завертела головой туда-сюда. И крючковатая косичка ее тоже запрыгала туда-сюда.

— Он в салоне отдыхает. — Грубоватое огненно-бронзовое лицо штурмана чему-то улыбнулось. — Из Красноборска домой возвращается. С комсомольским активом города вчера встречался… Постойте тут, я сейчас.

Саша ушел. Вернулся он с юрким усатым стариком, сосавшим коротенькую трубку.

— Знакомьтесь — Павел Лукич. Такого другого на всем свете не сыщете!

У Ромки от удивления чуть глаза на лоб не вылезли. Это был тот самый древний дед… ну да, тот самый, который сказал Ромке: «Ослеп, малый, эге?»

Саша снова куда-то на минутку отлучился.

— Присаживайтесь, Павел Лукич, — сказал штурман, появляясь в дверях коридорчика с раскладным стулом. — Если не слишком утомились, потолкуйте с подрастающим поколением. Интерес у них большой к нашим местам.

— А ты, Сашок, не топочи ногами, как козел, — усмехнулся дед в прозеленевшие усы. — И без стула твоего пресвободно могу обойтись, даром что за сто перевалило. — Поймав на себе недоверчивый взгляд Пузиковой, он потрепал ее рукой по голове. — Сто третий годок пошел, синичка-невеличка. Эге!

Немного погодя Саша поднялся к себе в рубку, и теперь уже никто не заметил его ухода.

Павел Лукич как-то сразу расположил к себе ребят. А тут еще после короткой остановки в Березовке потянулись Усольские горы, и что ни скала, что ни утес — то целая легенда. Бывалый волгарь знал нескончаемое множество разных преданий и про курган «Семь братьев», и про неприступный «Белый камень» с нависшей над морем пещерой, и про гору Светелку.

На вершине Светелки, в седую старину прозванной Караульным бугром, еще задолго до революции по желанию графа Орлова-Давыдова, владевшего тогда всеми этими землями вокруг, была выстроена башня-светелка. С этой горы из светелки, приезжая на лето в Усольское имение, граф-помещик любовался и Волгой, и заволжскими лесами. О том, как взбунтовавшиеся мужики весной тысяча девятьсот шестого года подожгли ту графскую светелку на горе, Павел Лукич тоже рассказал ребятам.

— В ночь на пасху случилось. Эге! Как толечко окончилась заутреня, как толечко народ повалил из церкви, она, светелка-то, и вспыхнула свечкой. Огненный столб до самого что ни есть черного небушка взмыл. И сказывали, тот огненный столб видели люди не толечко в нашей округе, видели его и в заволжских деревнях. А на рассвете по этому сигналу и потянулись мужики с сохами, и потянулись в поля графские земли пахать. — Дед помолчал, щуря свои светлые, на удивление светлые, ясные глаза. — Да толечко не осилили по ту пору графа. Царь графу подмогу прислал — казаков… Кого до смерти засекли прямо тут же на сырой борозде, а кого в кандалы да в Сибирь погнали.

Пузикова сидела на корточках в ногах Павла Лукича, расположившегося на стульчике, и не спускала с него глаз. Аркашка стоял сбоку, опершись рукой о борт. А Ромка, забыв обо всем на свете, и о размолвке с Аркашкой, и о своей неприязни к Пузиковой, пристроился между дедом и Аркашкой. Одним плечом он касался плеча старика, другим — Аркашкиной руки.

Павел Лукич долго набивал табаком трубку.

— Она у вас… о-ой какая старая, — почему-то шепотом вдруг протянула Пузикова. — Прямо… неизвестно даже какая старая!

— Трубка? — Павел Лукич обвел ребят быстрым взглядом. — Вижу — все вы на трубку мою поглядываете. Старая она, это верно. Такую трубку теперь, пожалуй, ни у кого не сыщешь. Эге! После покойного родителя осталась. А ему дед Никанор ее завещал.

Славная трубка, курить ее легко и память к тому же. Станешь табаком набивать, а самому то один, то другой какой жизненный случай припомнится… Взять, к примеру, эту черную трещинку на мундштуке. Вам она так — трещина, и все тут, а я погляжу, и мне сразу картина целая на ум придет. Эге! И как графскую землю делили, и как в поле казаки прискакали, и все прочее, что потом было.

Само собой, трубка она и трубка. Старая, ну и все тут. А помню вот, как дед Никанор сказывал… Семья-то у нас была — девять ртов. Ребятишек толечко шестеро — мал мала меньше. Добытчиков же всего двое — отец да дед. А у матери своих хлопот по хозяйству не оберешься. Ну и, понятное дело, жили веселенько — за нуждой в люди не хаживали, своей хоть отбавляй. Эге!

Нередко случалось и так. Особливо в неурожайные годы. Зачнем это мы, ребятенки, хныкать да хлебушка просить — побудь-ка цельный день голодным. А мать, бывало, напоит нас кваском жиденьким свекольным и на печку загонит.

«Спите, скажет, неуемные!»

Заберется к нам на печку и дед Никанор косточки старые погреть. Отдыхать бы деду давненько пора, а где там!

Заберется, бывало, к нам на печку дедок, ну и пошел разные сказки да бывальщины сказывать. Это чтобы не хныкали и про голодуху забыли.

Раз и говорит так:

«Потерпите, ребятенки, потерпите. Придет и наше времечко светлое. Послушайте-ка, о чем вот сказывать стану. Про трубку Степана свет Тимофеича, атамана Разина.

Когда удалых-то молодцов атамана царские слуги осилили да самого Степана Тимофеевича схватили, он взял да неприметно так от стражи и бросил в траву свою трубку. Смекнули? Не хотел атаман, чтобы трубка его недругам злым досталась».

И лежит будто эта трубка теперь на Синей горе при самой что ни есть дороге. Кто ту трубку атамана покурит, станет как бы заговоренный, и все клады в Жигулях ему откроются, и все богатства, какие земля в себе хоронит, как на ладони объявятся.

Зачнем, бывало, мы деда тут тормошить да выспрашивать про трубку эту самую и про Синюю гору. Где та гора находится и почему трубку никто не сыщет. Эге!

А дедок сощурится, глянет на каждого из нас весело да с хитрецой, попыхает трубкой своей и скажет: