Александр Алтунин - На службе Отечеству

• Название: На службе Отечеству
• Автор: Александр Алтунин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Аннотация издательства:

Герой Советского Союза генерал армии Александр Терентьевич Алтунин прошел по фронтовым дорогам Великой Отечественной войны сотни огненных верст. О своем участии в боях под Смоленском, в Крыму, в Белоруссии, на берегах Вислы и в Германии он рассказал в повествованиях мемуарного характера "Повесть о тревожной молодости" и "Звезды над Вислой", вышедших в Воениздате Они и легли в основу этой книги. Автор дополнил их главами о своей довоенной жизни и о своей службе в Вооруженных Силах в послевоенные годы.

---

— В тыл вас придется отправлять, товарищи командиры? — огорчился я, увидев на них окровавленные бинты.

— Если таких отправлять в тыл, в роте не останется ни одного человека, — хмуро возразил Калинин. — Кость не задета, на ногу наступать можно.

— И я автомат удержу. Штыком вскользь распороло мышцы ниже локтя.

— Рад, братцы, рад, что вы живы, очень рад!..

Я действительно почувствовал, как близки и дороги мне эти люди, с которыми несколько дней назад не был даже знаком.

Стольников, вернувшийся из третьего взвода, сообщил, что у Папченко в строю осталось 17 человек. У Калинина и Валежникова — 68 да минометчики. Всего наберется человек девяносто. Это, как я убедился на собственном опыте, большая сила. Значит, рота сохранила боеспособность. "Так что еще повоюем!" — мелькнула у меня мысль.

— Сколько людей потеряли, командир! — горестно восклицал политрук. Сколько людей! А станцию так и не взяли…"Как же так, командир?

Что я мог ответить? Фашисты потеряли намного больше.

Постарался утешить Стольникова. Но разве можно найти слова, способные умерить горе утраты боевых товарищей, с которыми успели сродниться в боях?! Для каждого из нас первый бой, вид первых убитых и раненых — серьезное потрясение. Ко многому привыкаешь на войне, но к смерти товарищей привыкнуть невозможно. Только что они вместе с тобой радовались успеху, еще четверть часа назад дружески улыбались, мы называли их по имени, и вот уже лежат они, бездыханные, иногда изуродованные так, что невозможно узнать, как не узнать веселого и обаятельного Василия Сероштана в обезображенном взрывом трупе.

Мы сидим над ним и все еще не верим, что больше не услышим его задорного голоса. Рядом с Сероштаном Хома Сусик. Федя долго ползал по лугу, прежде чем отыскал его под трупом довольно плотного фашиста. "Сколько пережито вместе! — с грустью думал я. — Сколько раз ты, Василь, отводил от меня смерть!"

Посыльный комбата передал: "Закрепиться на достигнутом рубеже". Охрименко, радуясь передышке, незамедлительно организовал доставку в роту припрятанных где-то термосов с обедом. Поручаю ему любой ценой раздобыть патроны и гранаты, и с политруком отправляемся к командиру батальона. Мы нашли его на совершенно разрушенном танками командно-наблюдательном пункте. Старший лейтенант Грязен, поправляя бинт на голове, приказал доложить о состоянии роты. Узнав о потерях, тяжело вздохнул:

— Могло быть хуже, если бы одновременно с танками на позиции ворвалась пехота.

— Товарищ комбат! — заговорил раздраженно Стольников. — Нельзя же идти в атаку, когда система огня противника не подавлена, когда фашистские пулеметы не дают головы поднять…

— Товарищ политрук, — досадливо поморщился Грязев, — запомните: чтобы надежно подавить огневую систему противника, надо не двадцать орудий и минометов на километр фронта, а по крайней мере в пять раз больше. Где их взять? В нашем батальоне, как вам известно, нет даже минометной роты.

— Трудно в такой обстановке наступать! — не сдавался политрук.

— Да, трудно, но необходимо! — сказал комбат. — Напоминаю, в районе Смоленска отрезано несколько наших дивизий. Им приказано пробиваться из окружения, и они могут оказаться в безвыходном положении, если мы не поможем им. Вы согласны со мной, лейтенант? — повернулся ко мне Грязев.

— Согласен! — решительно подтвердил я и добавил: — Товарища Стольникова можно понять — это его второй бой. Я подобное уже пережил…

Стольников с надрывом возразил:

— Нам, командирам, понять эту необходимость нетрудно, но как объяснить красноармейцу, что он должен идти на фашистские пулеметы…

— Разъясните бойцам сложившуюся обстановку, — ответил комбат. — Они поймут…

Разговор прервался с приходом лейтенанта Самойлова, командира второй роты, и его политрука. За ними подошел незнакомый мне лейтенант. Оказывается, лейтенант — командир первого взвода третьей роты; он единственный из оставшихся в живых командиров этой роты. Я не верил своим ушам: погиб Воронов! Сердце словно камнем придавило. Из командного состава минометной роты остался один я. Невольно мелькнула мысль: "Теперь очередь за мной!"

Обстоятельно расспросив командиров о состоянии рот, Грязев объявил время новой атаки — семь часов утра. Расстановку рот комбат несколько изменил. Вторая рота по-прежнему должна атаковать станцию с юга, а наша и третья роты — со стороны переезда, то есть с востока.

По дороге в свою роту предложил Стольникову заскочить на батальонный медпункт, узнать о судьбе Федора Браженко и Николая Вострикова. Я был потрясен вестью о смерти обоих, шел пошатываясь от горя. Стольников обнял меня:

— Что поделаешь, Александр! Не рви сердце!.. Проклятая война! Проклятые фашисты!

Ночью представители взводов собрались на участке, скрытом от наблюдателей противника высоким густым кустарником. Погибших бережно опустили в могилу. Мне вдруг захотелось закрыть глаза и представить, что все это — кошмарный сон, но голос Стольникова возвращает к действительности.

— Дорогие товарищи! — говорит он. — Сегодня мы провожаем в последний путь наших боевых друзей. Пусть смоленская земля будет им пухом. Все они честно выполнили свой долг перед Родиной. Они пожертвовали жизнями во имя спасения бойцов и командиров, пробивающихся из окружения. Вечная слава павшим героям!

Бросая прощальную горсть земли, я заметил, что Охрименко бережно опустил на грудь Хомы Сусика какой-то предмет. Присмотрелся. Телефонный аппарат! Это было так непохоже на нашего бережливого старшину!

К полуночи так обессилел, что на минутку присел передохнуть и… мгновенно заснул, как говорится, мертвым сном. Очнулся оттого, что меня кто-то с силой тряс за плечо.

— Товарищ комроты! Товарищ комроты! — гудел над ухом Охрименко, щекоча лицо усами. — Вставайте, вставайте скорее! Беда, едят ее мухи!

— Какая беда! — вскрикнул я, хватая старшину за гимнастерку. — Что случилось? Да говори же скорее, Охрименко!

Спросонья так трясу бедного Николая Федоровича, что тот слова не может выговорить, только мычит нечленораздельно. Наконец, придя в себя, отпускаю его.

— Изменника, едят его мухи, поймали! Трошки не успел к фашистам удрать, гадюка! Политрук приказал доложить…

— Где изменник?

— Во втором взводе.

В окопе, приспособленном Валежниковым под наблюдательный пункт, натыкаюсь на Стольникова. Перед ним какая-то скорчившаяся фигура в гимнастерке с оторванным рукавом.

— Что случилось, товарищи?

— А! — махнул рукой Стольников. — Я виноват, что эту сволочь, — кивнул он на перебежчика, — вчера не согласился передать в особый отдел! Пусть Валежников доложит, что произошло. Он видел все от начала до конца.

— Да тут и докладывать нечего, — неохотно начал командир взвода. — В четвертом часу ординарец сильно толкнул меня в бок и закричал: "Товарищ лейтенант! Кто-то с белым флагом идет к немцам!" Выглянул я из окопа и вижу: на левом фланге, размахивая над головой белой тряпкой, какой-то боец идет в сторону противника и кричит: "Нихт шисс! Нихт шисс!", точь-в-точь, как кричали парашютисты, когда сдавались в плен, а наперерез ему во весь дух, как на стометровой дистанции, летит Савинов. К счастью, фашисты проспали. Пока они разобрались, в чем дело, Савинов добежал до изменника и, схватив его за шиворот, поволок назад.

— Ну и напрасно, — заметил я, с трудом сдерживая ярость. — Надо было пристрелить подлеца, как бешеную собаку!

— За что? За то, что я ненавижу войну и не желаю проливать человеческую кровь! Я — пацифист, как мой отец и братья, которые живут в Англии!

Неожиданный выпад изменника буквально ошарашил всех.

— Вот те на, — нарушил молчание Стольников. — Все мы, выходит, убийцы, а он столь "человеколюбив", что даже на фашиста руку поднять не может. Повернувшись ко мне, Стольников заключил: — Этот мерзавец пытается оправдать измену некой "политической" платформой, отправим его в тыл, пусть там разберутся.

Спустя час к нам пришел комбат, увидев меня и Стольникова, он вместо приветствия воскликнул:

— Эх вы, гуманисты! Нашли время заниматься изучением мотивов измены. Трус и изменник всегда остается трусом и изменником. Надо было расстрелять гада на месте, а не задавать работу трибуналу… А сейчас слушайте задачу…

* * *

Плотные дождевые тучи закрыли горизонт, и серое небо низко-низко опустилось к земле. Приближение дождя радовало. Мы невероятно устали от июльского зноя.

Первые залпы пушек и минометов взметнули высокие фонтаны дыма и пыли в расположении противника. Казалось, там не уцелеть ни одной огневой точке. И в самом деле, из вражеских окопов не раздалось ни пулеметных, ни автоматных очередей.

Взмахнув над головой трофейным автоматом, бегу вперед. На правом фланге роты замечаю Стольникова, почти одновременно со мной выскочившего на бруствер окопа. Не успели мы пробежать и тридцати метров, как пыль над передней линией вражеских окопов стала оседать и вокруг засвистели пули. Фашистские пулеметчики стреляют длинными очередями. Коротким клекотом вклиниваются автоматы. Чувствую, как будто провели раскаленным прутом по левой руке. "Неужели серьезно задело?" — обжигает мысль, но, встряхнув левой рукой, сразу успокаиваюсь: царапина, как, бывало, говорил Василий Сероштан. Словно наткнувшись на невидимое препятствие, падают бойцы. Внезапно роняет из рук автомат лейтенант Калинин.