Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

• Название: Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
• Автор: Генрик Сенкевич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993

---

— Князь, мне семьдесят лет, я русский, православный, был казацким комиссаром; сам Хмельницкий называл меня отцом. Сначала я сам склонялся на сторону мирных переговоров, но если теперь приходится выбирать между позором и войной, я, стоящий одною ногой в гробу, говорю: война!

— Война! — хором крикнули почти все офицеры.

— Война! Война!

— Пусть будет так, — торжественно сказал князь и ударил булавою по лежащему перед ним письму Киселя.

Глава XII

Спустя день, когда войска остановились в Рыльцове, князь призвал к себе пана Скшетуского.

— Войска наши слабы и утомлены, — сказал он, — у Кривоноса шестьдесят тысяч, на киевского воеводу я рассчитывать не могу, потому что в глубине души он также принадлежит к партии мира, и хотя идет за мной, но неохотно. Нам необходимо подкрепление. Я узнал, что недалеко от Константинова стоят два полковника: Осиньский с королевской гвардией и Корыцкий. Вы возьмете сто человек и поедете к ним с моим письмом и просьбой как можно скорей прийти ко мне на помощь, потому что я через два дня ударю по Кривоносу. Никто лучше вас не может исполнить этого поручения, а деяо это важное.

Пан Скшетуский поклонился и в тот же вечер пустился в путь, соблюдая всевозможную осторожность. Разъезды Кривоноса шныряли повсюду, а князь приказал избегать стычек, чтоб не терять времени. Утром наместник был уже в Вишоватом Ставе, где и нашел двух полковников, стоящих здесь с превосходным войском. К несчастью, все хлопоты пана Скшетуского пропали зря: полковники принадлежали к войску князя Доминика Заславского и получили приказ не соединяться с Вишневецким. Пан Скшетуский поехал назад, сильно огорченный. Он знал, как болезненно подействует на князя эта новая неудача, знал, до какой степени измотаны войска длинным походом и многочисленными стычками. При подобных условиях мериться силами с врагом, который в десять раз многочисленнее, почти невозможно; поневоле придется ждать.

Пан Скшетуский уже перешел Баклай и въехал во мшенецкий бор, густой, полный предательских болот и оврагов. К счастью, после проливных дождей стояла прекрасная погода. Солдаты шли узкою лесною тропинкою в сопровождении лесничих, людей верных, знающих свое дело. В лесу царствовала глубокая тишина, разве только иногда треснет сучок под конским копытом; вдруг до ушей пана Скшетуского долетели какие-то звуки — не то пение, не то крик.

— Стой! — тихо скомандовал наместник и задержал солдат.

— Что это?

Старый лесничий подошел к нему ближе.

— Теперь по лесу ходит много сумасшедших. Мы вчера встретили одну шляхтянку; бродит она по лесу и зовет: "Дети! Дети!". Должно быть, казаки детей ее порезали. Увидала она нас, вытаращила глаза и так закричала, что нас мороз по коже пробрал. Говорят, и в других лесах много таких.

Пан Скшетуский, не ведавший страха при встрече с врагом, теперь поневоле содрогнулся.

— А может, это волки воют? Издали не разберешь.

— Какие там волки, пан! Волков теперь в лесу нет, все ходят по деревням; там им немало добычи.

— Страшные времена, — вздохнул рыцарь, — когда волки живут в деревнях, а в лесах воют безумные люди! Боже! Боже!

Оять все стихло, только в соснах шумел ветер. Но вот вдали вновь послышался какой-то звук… все ясней и ясней.

— Эге! — сказал лесничий. — Похоже на то, что там собралась какая-то большая ватага. Вы подождите здесь или поезжайте потихоньку вперед, а мы с товарищем пойдем посмотреть.

— Идите, — сказал пан Скшетуский. — Мы тут будем ждать.

Лесничие исчезли. Прошел час; уже пан Скшетуский начинал терять терпение и даже подозревать, не кроется ли тут измены, как вдруг из чащи появилась какая-то тень.

— Это они, пане! — шепнул один из лесников, приближаясь к Скшетускому.

— Кто?

— "Резуны", грабители.

— Много их там?

— Человек двести будет. Что делать, я не знаю; они в балке, через которую идет наша дорога. Костры разожгли, хотя их и не видно, потому что они внизу. Охраны никакой; можно подойти на выстрел из лука.

— Хорошо! — и пан Скшетуский начал отдавать распоряжения двум старшим.

Отряд пошел вперед, но так тихо, что разве только треск сломанной ветки мог выдать его; стремя не ударило о стремя, сабля не зазвенела, лошади, привыкшие к походам, шли волчьим ходом, без фырканья и ржания. У самого обрыва, откуда уже можно было различить огни и неясные очертания людей, пан Скшетуский разделил свой отряд на три части. Одна должна была оставаться на месте, другая пошла в обход вдоль ущелья, чтобы занять противоположный выход, а третья, спешившись, ползком пробралась и залегла у самого края оврага, как раз над головами "резунов".

Пан Скшетуский, который находился в этой группе, заглянув вниз, увидел как на ладони на расстоянии двухсот или трехсот шагов весь лагерь: всех костров было около десятка, и над каждым висели котлы с похлебкой. Запах дыма и варившегося мяса доходил до пана Скшетуского и его солдат. Около костров стояли или сидели люди, потягивая горилку и болтая между собой. У некоторых в руках были копья, на которых красовались трофеи: головы мужчин, детей и женщин. Блеск огня отражался в стеклянных, мертвых глазах и освещал дикие, свирепые лица "резунов". Около самого большого костра, оборотясь спиною к пану Скшетускому, сидел старый дед и перебирал струны гусель; вокруг него столпилось немало народа.

До ушей пана Скшетуского долетели слова:

— Эй, дед! Про казака Голоту!

— Нет, — требовали другие, — про Марусю Богуславку!

— К черту Марусю!.. Про пана из Потока!

Дед ударил сильней по струнам, откашлялся и запел:

       Стань, обернися, глянь, удивися, у кого всего много,
       Равен будешь тому, у кого ничего нет,
       Над всеми царствует один милосердный Бог,
       Все наши дела взвешивает на своих справедливых весах…

Здесь дед остановился на минуту и вздохнул; казаки тоже. Вокруг гусляра собиралось все больше и больше народу. Скшетуский, хотя и знал, что все его солдаты готовы, но не подавал сигнала к нападению. Эта тихая ночь, разложенные костры, дикие фигуры и песня о Николае Потоцком будили в рыцаре щемящую тоску, новые неясные чувства, в которых он и сам себе не мог отдать отчета. Незажившие раны его сердца вновь раскрылись, душа заныла болью. Он глубоко задумался, а дед тем временем пел дальше:

       Стань, обернися, глянь, удивися, который воюешь,
       Луком, стрелами, порохом, пулями и мечом штурмуешь,
       Много рыцарей славных перед тем бывали,
       Тем сражали, от того же меча сами умирали!
       Стань, обернися, глянь, удивися и сбрось с сердца гордость,
       Ты, который идешь со своею армиею из Потока.
       Сколько душ загубил ты, у всех отнял вольность,
       Короля не знаешь, совета не слушаешься, делаешь, что захочешь…

Дед вновь остановился, а тут из-под руки одного солдата выкатился камушек и полетел вниз. "Резуны" прикрыли глаза руками и начали вглядываться во тьму. Скшегуский сообразил, что время подошло, и выстрелил из пистолета в середину толпы.

— Бей, режь! — крикнул он, и тридцать солдат, выпустив свои заряды, с саблями в руках ринулись по отвесной стене ущелья на толпу изумленных, перепуганных "резунов".

— Бей, режь! — ответным эхом послышалось в одном из выходов ущелья.

— Бей, режь! — раздалось в другом.

— Ерема! Ерема!

Нападение было так неожиданно, изумление "резунов" так сильно, что они несмотря на свое вооружение и не думали сопротивляться. Уже и так среди взбунтовавшегося народа ходили слухи, что Еремия одновременно, при помощи злого духа, может показываться в разных местах, а теперь его имя, точно имя дьявола, невольно вырывало оружие из их рук Косы и копья были бессильны в таком тесном пространстве. Прижатые, словно стадо овец, к противоположной стороне оврага, теснимые неприятелем, окончательно растерявшиеся "резуны" гибли десятками без всякого сопротивления. Тихий дотоле бор огласился зловещими криками битвы. Но многие искали спасения на противоположной стороне оврага, карабкались на отвесную стену и, содрав кожу с рук, падали на острие сабель. Одни безмолвно подчинялись своей участи, другие вымаливали прощение, третьи закрывали руками лицо, чтоб не видеть близкой смерти, и над всем этим время от времени проносился страшный клич: "Ерема! Ерема!"

Дед своим торбаном так угостил в лоб одного солдата, что тот, как сноп, повалился наземь, другому чуть не раздавил руку, державшую занесенную саблю, и, вместе с тем, не переставал орать:

— Стой, стой, я шляхтич! Loquor latine [56]! Я не "дед"! Стойте, говорю вам, разбойники, подлецы, собачьи дети!

Дед не закончил еще своих любезностей, как подоспел пан Скшетуский, заглянул ему в лицо и вскрикнул: