Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

Заговорили об Эмме. Я произнесла, что пишет она слабо.

– «Зато верный друг. Это гораздо важнее».

4/X NN несколько раз приходила узнавать о здоровье Таты, которая лежит у меня. Принесла ей фрукты и сахар, полученные в Партактиве[555].

Вчера я была у нее.

Рина и Зина.

Перед вечером она пришла. Мы посидели во дворе.

Она ушла – а сегодня Ледик пришел и сказал, что встретил ее на улице и она просила мне передать, что книга разрешена и мне угрожает корректура[556].

6/Х 4 2 Вечером, в дождь (первый?), закутавшись я пошла к NN. У нее застала только что приехавшую из Алма-Ата Раневскую, – выпивают и закусывают. (Свет оставили, штепселя запечатали, чаю согреть нельзя.)

NN оживленная, веселая, ясная, без обычной ее подспудной печали – просто веселая.

Раневская, против обыкновения, приветлива со мной и любезна. И не очень истерична, потому что еще не очень пьяна.

Сыпет блистательными рассказами.

В трамвае ей женщина-еврейка:

«Позвольте мысленно пожать вашу руку».

Выпала из трамвая. Разбилась. Женщины наклонились над ней, решают: это та, что в «Подкидыше»? Или в другой картине? и, не подняв, но решив, что, действительно, Муля, – уходят.

Из под колес вагона вылез мальчик: – «Тетя, это ты на картине Подкидышей подбираешь? Тетя, возьми меня… Тетя, ты только на картине их подбираешь?»

Затем следовал ряд рассказов о безумном обжорстве Алма-Атинских киношников и мании запасов, их охватившей.

– Это у вас мешки с песком? Бомбежек ждете?

– Нет, с сахаром.

В соседней комнате такой крик, будто кто-то обварился не кипятком, а чем-то жирным. Оказывается, масло спекулянт понес в другой этаж, не к ним. А у них пятнадцать литров и хотят еще.

Об ужине у Эйзенштейна с икрой и пр. Черная от голода уборщица.

– «Я уже давно думаю, что пора переходить в стан уборщиц. Выбираю момент, чтобы переметнуться», – сказала NN.

Раневская сообщила, что не получающие пайков и денег алма-атинцы мечтают поджечь лауреатник с четырех углов. Ходят бледные, усталые.

– «Но сил, чтобы поджечь, надеюсь, у них хватит?» – спросила NN.

Когда Раневская описывала запасы маниаков, NN несколько раз восклицала:

– «Бедняги! Какую участь они себе готовят!»

Открыв «Ардова», прочла мне новые строки в поэму – да, в поэму, не отпускает она ее никак! Строки о прошлом, которое тлеет, и о будущем, которое зреет, и еще одни, поразительные, о глазах, которые она еще не знает, куда вставить. Гениальнейшие – на уровне хризантемы и зеркала[557]).

Раневская показывала снимки с себя в роли тетки Грозного, и NN очень, очень восхищалась.

Раневская рассказала фольклор об NN, бытующий в Алма-Ата.

Жаловалась на Вакара, администратора, который ее угнетал. А он – двоюродный племянник NN.

– Вы не имеете право иметь племянников! Вы не его тетка, а тетка человечества![558]

Я ушла в двенадцать. NN и Раневская вместе стояли на лестнице, пока я спускалась.

16/X Боговдохновенные дни. Южная, ласковая, наивная погода.

NN заходит иногда – по дороге на обед (партактив) или с обеда.

Ходит она теперь легко, не то, что я! у меня грипп, и я еле волочу ноги. Кроме того, я занята. (Я – Соня. Вот никогда не предполагала!)

NN обещала придти вечером прочесть поэму Лиле и Геше – мы накупили винограду и пр. – но Раневская позвонила, что NN нездорова и не придет. Так я и чувствовала. Но вчера днем она вдруг пришла – прекрасная, сосредоточенная, ясная, благостная. В кольцах и ожерелье, которое, было, сняла.

Она пришла, когда я была дома одна. Полежала. (У нее тоже гриппок.) Попила чаю. И вручила мне тетрадь, которую уносила на несколько дней. Вписала туда строки о прошлом и будущем, конец эпилога, новый эпиграф ко всей поэме («все правы»); по-другому название – (поэма теперь называется «Поэма без героя», а первая часть – «Тринадцатый год»;[559]) по-другому разбила на части («Решка» теперь – одна из частей)…[560] Намазала снова страшно и, надев очки, принялась наводить неразборчивые места пером. Попросила у меня томик Пушкина, чтобы понять, как поставить знаки в эпиграфе «Я воды Леты пью…» Но вошли Лиля и Теша, и она захлопнула тетрадь.

Да, приписала еще «Дарю эту тетрадь…». Почему? Не потому ли, чтоб не думали «посвящаю»?

Прочла поэму Лиле и Геше. Читала хуже обычного, торопясь и гриппозно.

Прочла ленинградский цикл (без детей: вспомнила, милая, что слушатели потеряли ребенка) и с новыми вводными строками ко всему вместе: кровавые громады, которые мне не очень понравились[561].

Поднялась обедать к Булгаковой. Потом Геша пошел ее провожать.

Рассказывала, что эпилог – новые строфы – написала почти весь 19-го августа, в жару, в комнате, полной народу.

20/X 42 Не выдержав длительного перерыва, с обычной тревогой в душе я пошла к ней днем.

Она лежала очень бледная, с мигренью, в синем в полоску халате – не то, чтобы молодая, а юная, восемнадцатилетняя какая-то. Халат струился как ручей.

Расспросила меня обо мне, а потом вдруг:

– «Полчаса назад я получила телеграмму. Скоропостижно скончалась Тат. Влад. Гаршина»[562]).

Видно, известие это потрясло ее. Но больше о нем она не говорила и сразу перешла на другие темы.

– «Вчера ко мне вдруг явился некий профессор Зуммер. Пригласил меня на лекцию об Александре Иванове. Тут же сообщил мне, что Александр Иванов был связан с Герценом и пр.[563] Вообще, я вижу, что без высшего образования меня из этого города не выпустят… А кончил он так: «Я провел год у ног Вячеслава [Иванова] в Баку. Здесь я услышал вас в Педагогическом Институте. К вам меня привел Эрос».

Ф. Г., которая была при этом визите, сразу по уходе сделала замечательный скетч. Я в старости. (Ну, очевидно такая, как теперь.) Глухая. Ко мне входит старичок. – «А. А., меня к вам привел Эрос». – «Кто? Эфрос? Разве этот старый халтурщик еще жив?» – «Эрос, а не Эфрос!» – «Ах, эпос! Нет, я пишу только лирику»… – «Да нет же, Эрос»… Тогда я наконец понимаю и – смотрите…»

NN порывисто села на постели, схватила зеркало, пудреницу и напудрилась.

Я спросила, как у нее с Москвой, есть ли вызов.

– «Нет, вызова нет, и, по-видимому, не будет».

– Значит, зимуете здесь?

– «Нет. Вызов пустяки. Если я решусь уехать, то уеду… Правда, друзей у меня там почти нет… Одна Эмма…»

– Так вы решили ехать или нет?

«Решу совсем скоро, на днях… Так, подбираю кое-какие справки».

Не захотела сказать, от чего зависит решение. Думаю, от В. Г., а может быть, от Ф. Г. отчасти.

Она попросила подать ей толстую американскую антологию, лежащую на столе, и стала гневно бранить ее.

– «Кашкину следует запретить переводить стихи… Чудовищно… Клевета на поэзию, совершенно нельзя понять, что стоит за этим… И в подбор не верю… Ни из чего не следует, что это именно передовая поэзия Америки, что это – известные поэты… Лучше других, кажется, эпитафии… Впрочем, ни о чем судить нельзя».

Я рассматривала портреты и сказала, что у Хемингуэя очень прямое лицо, правдивое.

– «Циничное скорее… Есть еще портрет в берете… Там тоже циник, люмпен».

Я показала ей портрет поэтессы.

– «Челка… такая же, как у меня… и может быть, тот же парижский парикмахер ее так постриг… Она года на два меня старше… Параллельность жизней в одном времени»[564].

Рассказала, что Тышлер собирается делать с нее наброски.

23/X 42 Вчера днем, мучаясь с пропиской, мы с Е. Ф. [Лиля Егудина] зашли к NN. Лежит – «сердце». Выглядит худо – главным образом, потому что без челки. Скоро пришла Вишневская, потом Раневская[565]. Мы быстро ушли. Раневская кормила ее яйцами, вела себя, как хозяйка. Вишневская сообщила о болезни Черняка[566].

– «Вчера я весь день писала, – сказала NN. – И вечер. Погас свет, граждане пришли в мою комнату обсуждать эту неприятность, а я работала».

Сегодня вечером ко мне зашла Н. Я. и сообщила, что приехал Зелинский, звонил, привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях.

NN писала опять поэму: впаяла строки о глазах и написала новую строфу о редакторе в «Решку».

Очень интересно, надо скорее идти слушать и отнести тетрадь[567]).

26/X 42 Вечером пришла к ней – без предупреждения, как бывало. И, как бывало, она обрадовалась, и мы просидели вместе много часов. В комнате очень чисто, очень вымыто – это Настя какая-то делает теперь. Когда я пришла, NN лежала и читала «Записки покойника»[568].

Я попросила ее прочесть мне новые вставки в «Поэму» – и была ошеломлена, убита, потрясена

Победившее смерть слово…[569]

О других стихах я могу говорить, об этой вещи – не могу. Молчу, немею – так повелось с первого того раза, с «Ты в Россию пришла ниоткуда». Теперь все голоса многоголосого хора – звучат явственно, твердо.

Новая строфа в «Решке», новые куски в поэме («Победившее смерть слово» и еще «Вздор, вздор, вздор»[570].) Я сказала, что новая книга без поэмы это Всадник без головы.