Лев Аннинский - Барды

• Название: Барды
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: Издатель Сапронов
• Жанр: Публицистика
• Год: 2005
• ISBN: 5-94535-058-3

Кто первый в наше время взял гитару и запел стихи, вместо того чтобы читать их? Книга Льва Аннинского посвящена «отцам-основателям» жанра. Среди них: Александр Вертинский, Юрий Визбор, Александр Городницкий, Новелла Матвеева, Владимир Высоцкий, Юлий Ким, Булат Окуджава...

С некоторыми из них автора связывали личные отношения, чего он отнюдь не скрывает.

---

Лев Аннинский БАРДЫ

АВТОРСКАЯ ПЕСНЯ

Что такое авторская песня?

Чтобы стала ясна каверзность вопроса, задам его от противного: а что такое неавторская песня? Она существует?

Существует. Как объективная реальность. Данная нам в ощущениях.

Ощущения надо осмыслить.

Неавторская песня — это авторская песня, автор которой по каким-либо внешним (для песни) причинам неизвестен либо забыт — по причинам внутренним, то есть: за неважностью, ненадобностью, несущественностью этого обстоятельства.

Нащупываем первый признак: значит, песня авторская как самостийный феномен утверждает себя там и тогда, где и когда авторство становится фактором принципиально важным. Важным до такой степени, что автор текста и автор музыки, в других случаях профессионально дополняющие друг друга, в этом случае отдаются друг другу, образуя как бы сверх-профессиональное авторское со-бытие. Что удостоверяется еще и исполнением. В других случаях исполнитель всего лишь доносит песню до слушателей, а тут исполнитель — активный интерпретатор, соавтор события.

Идеальным для этой ситуации является соединение четырех ипостасей, когда бард, сам себе аккомпанируя, сам и поет песню, в которой и слова, и музыка — его.

Вы скажете, что такое сочетание четырех способностей (поэзия, композиция, вокал, аккомпанемент) настолько маловероятно, что пахнет имитацией.

На это я отвечу, что полторы тысячи бардов, учтенные в «Энциклопедии авторской песни» на 2000 год, — достаточно внушительная армия, чтобы снять вопрос. Реальность никогда заранее не знает, имитация она или реальность. Это выясняется по результатам. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой».

Вы скажете, что страна в данном случае отнюдь не приказывала петь, а, скорее, приказывала помалкивать.

На что я отвечу, что это истинная правда, как правда и то, что по неистребимой психологической особенности нашего человека (хочется сказать: русского, но в данном случае правильнее сказать: советского) именно запрет подвигнул возопить и заголосить.

Вы скажете, что возопить и заголосить — еще не значит запеть: помимо неистребимой у нашего человека способности бунтовать, тут нужны способности и чисто специфические. В конце концов, Литературный Институт — не Консерватория, и даже так: вокал — не оркестровка. И Булат Окуджава с фирменным своим благодушием, в котором сквозила аристократическая неприступность, рассказывал, что его ненавидели все: поэты — за то, что у него не стихи, а песенные тексты, композиторы — за доморощенность мелодий, певцы — за глуховатый голос, гитаристы — за непритязательность бренчания.

На что я отвечу, что когда самовыражение души делается важнее, сильнее и выше, чем все профессиональные барьеры, — она, душа, начинает преодолевать их с наивной победоносностью; тогда и текст, и мелодия, и голос, и аккомпанемент начинают сами себя «держать», и происходит очередное чудо искусства: рождается новый жанр.

Когда становится ясно, что он рождается, ему начинают подыскивать имя.

Певец — бард. Песня — бардовская?

А не лучше ли: менестрели?

А может, шансонье?

Официоз участвует в крестинах, утверждая аббревиатуру: КСП. Это собрание глухих согласных встает в исторический ряд к таким перлам русской орфоэпии как ВЦСПС, КПСС и ОБХСС. Расшифровка: Клуб самодеятельной Песни.

Все- таки народ выбирает слово «барды» — короткое, емкое и звонкое. Да еще — с намеком: на бородатого бойца-освободителя, а в 60-е годы этот образ несет не чеченскую, а кубинскую окраску, и возникает при бороде не Басаев, а Че Гевара, кумир «шестидесятников».

Однако слово ведет и в историю. Как-никак, барды уже были в прошлом. Правда, не у нас, а в Западной Европе. У древних кельтов. «У нас» в ту пору вообще неизвестно, что было. Разве что бродили слепые гусляры, певшие о падении Салема, да юродивые, певшие Лазаря. Попробуй тут свяжи. То есть: найди авторской песне исторические русские корни.

Это верно, что фольклорный сказитель соединял в себе певца и гусляра и, разумеется, пел не канонический текст былины, выверенный филологами, а свою версию, и, конечно, не воспроизводил дедовский напев с точностью, а вел мелодию, как душа просит, — но при всем том, что соединялись в старой былине все четыре творческих ипостаси, она плохо клеится с нашим КСП, потому что была принципиально неавторская .

Можно поискать чего-то «на стыке» В русской поэтической истории появлялись шедевры, чей рост не умещался в авторстве, а требовал оставить их среди долины ровныя, на гладкой высоте. Тогда — вопрос: в каком контексте сей могучий дуб интереснее: в контексте творчества профессора Мерзлякова с его «Краткими начертаниями теории изящной словесности» или в соотнесении с расписными челнами, выплывающими из-за острова на стрежень?

И — перебрасываясь в наши времена: в каком контексте естественны «Перекаты» Городницкого: в историософских перекатах его мысли от усыпальниц русского дворянства в палестинскую пустынь, или — в перекатах лагерной пыли от «злой тоски» до гордого убеждения, что песню эту написали «у нас в лагере», и автора ее как раз «тут и пришили»?

Нет сомнения, что филологи и историки культуры предпочтут первый контекст. Второй останется просто жизни — как таковой.

Попробуем же, покинув теоретические выси, очертить феномен авторской песни по жизни как таковой.

Что предтеча этого жанра — Вертинский, надо один раз себе сказать, а потом забыть. Потому что грустный Пьеро, который опирается на черный рояль и подносит белые пальцы к выбеленному мелом лицу, сама эта фигура — плохо сочетается с костоломным разведчиком деда Охрима и визборовским рыжим Шванке. Да, Вертинский проложил путь жанру, но наполнили его другие. Когда пришло время.

Время пришло — в середине века. Где-то около 1953 года, когда пронесли в Мавзолей «советского простого человека», и прочие простые души открылись для вопросов, на которые не предвиделось ответов.

Запели. Классика жанра была создана в какие-нибудь пять-семь лет. Без всякой «смены поколений». В исторический миг. Дружно.

Смена поколений и соответствующая «борьба» — это потом. В 70-е годы. Когда стали появляться первые последователи. И вторые. И третьи. Когда началась стилизация. И спонтанный артистизм первооткрытий сменился блистательным артистизмом «разработок». И уже было лоно, в которое можно было вписаться и впеться: жанр.

Спорно начало, размыт конец явления. Но бесспорно и прочно ядро: тот центр, в котором сложились импульсы, тот взрыв энергии, когда История шепнула:

— Фас.

Изумительным образом этот момент был обставлен материально-технически. Я имею ввиду «базу». То есть: отсутствие базы ДО того и переизбыток ПОСЛЕ того, как явление реализовалось.

До того, то есть в момент, когда авторская песня едва стала осознаваться как возникающее общественное явление, — что имела она перед собой… то есть ПОЗАДИ себя, ибо к тогдашним гипотетическим возможностям она сразу повернулась задом?

Официоз стиха и мелодии. Железные государственные издания, с огромными тиражами, идеологически просеянными до полной стерильности и несбыточности. Такое же недоступное радио. «Сверкающие огнями» концертные залы, куда допускалась либо неавторская народная музыка, либо авторская, но — в железном же каноне «советской песни», от которой становится легко на сердце и которая «скучать не дает никогда». Или Пятницкий, или Фатьянов, все прочее от лукавого.

От лукавого она и родилась на рубеже 50-х годов: авторская песня. И вошла в жизнь. Вошла довольно тихо.

На «выходе» же стерегло ее испытание не менее опасное, и даже, в известном смысле, гибельное: соблазн. Было: «ничего нельзя» стало: «все можно». Автора, которого «никуда не пускали», теперь стали звать куда угодно. Эстрада и телеэкран, аудиокассета и компакт-диск — вот путь, по которому авторская песня ринулась в массы, теряя первоначальные черты и приобретая черты этой массы, нисколько не похожей на сплоченную классовой яростью массу раннесоветских времен.

В 70- е годы был еще момент равновесия, когда слабеющее сопротивление официоза надо было преодолевать демагогическим напором, но можно было уже и обойти, опираясь на новейшую аппаратуру, помаленьку проникавшую под наши осины по фарц-каналам. Исход борьбы был предрешен: аппаратура дешевела, магнитофоны стремительно уменьшались в габаритах и легчали; рок тяжелел; вокально-инструментальные группы множились и голосили; наступала эпоха клипа и раскрутки; одолев своих гонителей, авторская песня позднесоветской эпохи вырвалась на все четыре стороны и включилась в круговорот мировых поветрий.

Между этими гранями: ДО и ПОСЛЕ — лежит время, которое теперь можно назвать эпохой патриархов.