Сигурд Хёль - Моя вина

• Название: Моя вина
• Автор: Сигурд Хёль
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1966

"Моя вина" — это роман о годах оккупации Норвегии гитлеровской Германией, о норвежском движении Сопротивления. Роман вышел в 1947 г., став одним из первых произведений в норвежской литературе, посвящённым оккупации. Самым интересным в романе является то, что остро и прямо ставится вопрос: как случилось, что те или иные норвежцы стали предателями и фашистами? В какой степени каждый человек несет за это ответственность? Как глубоко проник в людей фашизм?

---

Я сказала ему, что, если он согласен взять меня оттуда — я готова. Но только чтобы мы поженились сразу же. Я сказала: «Делай как хочешь! Я могу и в воду головой, если тебя это больше устраивает!»

Он согласился, чтобы мы тут же поженились. Он ведь ничего другого и не желал. Но я видела, что он ничего не понимает. Я ведь ни слова не сказала про любовь.

— Но как ты могла, ничего мне не сказав…

Она понизила голос, заговорила тише. Но с каким-то ожесточением. Сколько раз она все это уже передумала?

— Ты ни разу не упомянул о браке. Мне кажется, эта возможность даже не приходила тебе в голову. Я бы скорее утопилась, чем заговорила об этом первая. У меня были нужные деньги. Не так много, правда, но на учебу тебе бы хватило. Но не могла же я тебя покупать…

Я ничего не ответил. Может, и мог бы что-нибудь ответить. Но к чему? Я устал, смертельно устал. Тогда она снова заговорила:

— Я видела, как ты испугался. И тогда я тоже испугалась, всерьез, — большего страха, я думаю, человек не может испытать. И я подумала о тебе:

«Я его брошу. А он разве меня уже не бросил?»

И подумала:

«Я обману Карла. А он разве меня не обманул?»

В голосе ее снова зазвучал металл. И она говорила горячо, будто защищала дело, в правоте которого сама не была уверена.

— О! Ты думаешь, мало женщин думают и поступают так же?

Она вдруг расплакалась.

— Я считала, что так будет лучше.

Пауза.

— Во всяком случае, думала, что считаю.

Снова пауза.

— Теперь я уже не знаю, что было бы лучше, что хуже. И не знаю, что я на самом деле считала, чего не считала. Знаю только, что все время чувствовала себя виноватой перед ним, с тех пор, как мы поженились, каждый день, каждый час. И я… я пыталась… все опять наладить. Но становилось только все хуже и хуже.

Я сидел тихо-тихо и крепко держался за ручку. Надо было сидеть совсем тихо, не шевелиться. Тогда было не так больно. Я вспомнил тот день, когда тихо-тихо сидел на стуле у себя в комнате, боялся пошевельнуться, боялся, что меня раздавит — раздавит мой собственный страх.

Теперь не существовало уже этого страха. Он был мертв.

Слишком поздно. Все слишком поздно.

Я поддерживал разговор больше из вежливости.

— А ребенок? — спросил я. — Когда ты думала о будущем ребенке, ты ведь должна была понимать, что он…

Она ответила не сразу. Казалось, она с трудом отыскивает нужные мысли, извлекая их на свет из каких-то темных углов.

— Сначала… не знаю, что я думала сначала. Я ничего тогда не соображала. Ну, а потом, когда мы считались уже женихом и невестой и все вокруг так радовались за нас, тогда я думала: ты должна поговорить с ним об этом! Немедленно! Но я все откладывала и откладывала со дня на день. Я боялась. Боялась его бешенства, в этом он был похож на отчима.

Но могу тебе поклясться, что я не за себя боялась. Собственной жизнью я тогда нисколько не дорожила. Я все думала: хоть бы заболеть. Но ничего со мной не делалось.

Я за тебя боялась. Неизвестно, что он мог бы тогда выкинуть. А я и без того достаточно зла наделала. И потом…

Она запнулась.

— И потом я по-прежнему была влюблена в тебя тогда! — сказала она.

Она по-прежнему была влюблена в меня тогда. И она не хотела, чтобы он стал убийцей сейчас.

Какую безумную надежду лелеял я все эти двадцать два года? Все во мне словно опустилось, странное оцепенение сковало тело, как в тот раз, когда я вошел в свой номер в отеле и очутился вдруг лицом к лицу с Хейденрейхом.

Я слышал ее голос:

— Так я ничего и не сказала. А потом мы поженились, и было уже поздно. И я надеялась и молила — не знаю кого, — чтобы со мной случилось несчастье и ребенок не появился на свет. Но несчастья не случилось. А время шло, и тогда я стала молить, чтобы он родился мертвым.

Она опять замолчала. Потом прошептала:

— Это не может пройти безнаказанно — думать такое, когда ждешь ребенка.

— А потом?

— Потом? О, потом, когда подошло время рожать, я, помню, думала: только бы с ним ничего не случилось — и я расскажу все, будь что будет! Мне так радостно было, так хорошо!

А потом, когда он родился, когда я держала его в своих объятиях, все сразу переменилось. Для меня существовал теперь только ребенок. До остального мне дела не было. И я — я уже не могла ничего рассказать.

— Ну, а он! — вырвалось у меня. — А Хейден… А Карл? Ведь ребенок родился раньше срока…

— Врачи умеют обманывать себя и в более серьезных случаях!

— Ну, а когда мальчик подрос, сходство — ведь сходство поразительное…

Она немного подождала. А когда ответила, в голосе на мгновение послышалось что-то от прежней живой иронии.

— Ты в самом деле никогда не замечал, как вы с Карлом похожи?

Я никогда этого не замечал. Я ей не ответил ни слова. Надо было собраться немного с мыслями.

Прежняя живость, промелькнувшая было на мгновение, тут же погасла. Рядом со мной сидела серая тень. Я слышал, как она пробормотала:

— Но он, конечно, что-то подозревал. Все время. Теперь я это понимаю.

— Но разве он… он никогда тебя не спрашивал…

— Нет, никогда, — сказала она. — Никогда ни единого слова. Теперь и это мне понятно. У нас ведь… ведь оказалось… что у нас с ним не может быть детей. Я не знаю, в чем причина.

— А он не пытался установить? Как врач, я хочу сказать?

Пауза.

— Скорее всего, просто не решался. Предпочитал пребывать в неизвестности.

— Теперь я представляю, как все это было: годы шли, а детей все не было, и подозрение, раз уж оно существовало, должно было, естественно, укрепляться. А в то же время он все больше привязывался к мальчику.

Ты понимаешь: все так складывалось, что Карстен все больше становился его сыном, а не моим. И это тоже моя вина. Я нарочно старалась так делать, с самого его рождения. Я, конечно, считала, что тем самым что-то искупаю. О, если бы ты знал, как я устала от всего! Иногда мне кажется, что я всего-навсего призрак нечистой совести!

Наконец-то она кончила говорить об этом проклятом Карле. Теперь она начала рассказывать про Карстена.

А я вдруг почувствовал, что больше не могу, так я сам устал, так измучен. Усталость навалилась на меня, и я уже не соображал, что она говорит. Я был как в тумане, и голос ее расплывался туманом. Лишь отдельные фразы прорывались иногда, как верхушки деревьев сквозь туман.

…Карл его обожал…

…оказалась в стороне. Особенно в последние годы. Но я сама хотела…

…чувствовала себя еще больше виноватой…

…Карл разговаривал с ним как с равным…

…казалось, не имею права вмешиваться. Карстен был его сыном гораздо больше, чем если бы…

Слова шли откуда-то издалека. Голос был как слабое жужжание, сливавшееся с жужжанием мотора. Я пытался взять себя в руки. Я говорил себе: «Слушай же! Это о твоем сыне, о тебе самом. О тебе самом, каким ты мог бы стать, если бы…»

Но это не помогало. Я ущипнул себя за руку. Не помогало. Я думал: «Это на тебя похоже. Спишь в своем собственном Гефсимане[36]».

Но ирония тоже не помогала. Острие ее увязало в туманной мгле, как в вате.

— Ты спишь? — сказала она. — Бедный! Теперь уже скоро.

И вдруг я понял, что не только из вежливости поддерживал этот разговор. Я смертельно боялся расстаться с ней. Иногда, правда, вслушивался в то, что она говорила, и терзался каждым сказанным словом. Но больше всего терзался мыслью, что вот мы скоро приедем, и она уйдет, и я ее больше не увижу.

Она зажгла фонарик и посмотрела на часы.

— Скоро час. В твоем распоряжении еще четыре-пять часов. Если доктор Хауг тебя подвезет, ты будешь в Осло раньше, чем здесь что-нибудь обнаружат…

Она повернулась ко мне — умоляюще:

— Я об одном прошу: не думай, что Карл такое уж чудовище. В сущности, он не злой человек. Впрочем, ты, конечно, не можешь — после всего, что сегодня случилось… Но ведь понимаешь…

Она не договорила.

Я подумал: нет такого живого существа на свете, которое воплощало бы одно зло.

Королевская кобра не злая. Она влюбляется и танцует со своим любимым красивые танцы. И защищает потом своих детенышей. Но для человека она злая, настолько злая и опасная, что голова ее стала для нас символом Зла.

Она снова повернулась ко мне.

— Мы все только обо мне говорим. А тебе ведь тоже немало досталось… Ты, я слышала, потерял жену и маленького сына — кажется, ему было года три? Я слышала — из-за немцев…

Я сказал:

— С точки зрения внешних фактов — конечно, виноваты немцы. Но если взглянуть глубже — боюсь, я сам виноват. Я женился на ней потому, что был одинок, и потому, что она меня любила. Но я не любил ее так, как… ну, словом, так, как она того заслуживала. Я никогда не забывал тебя, и мне кажется, пользовался тобой, как щитом, ограждающим от новой любви. Я замкнулся — наедине с самим собой и воспоминанием о тебе. Конечно, это было своего рода бегством от жизни. Она, конечно, поняла это и взбунтовалась. Наш брак начался фальшивым раем, а закончился преддверием ада. Она любила меня и ненавидела, и мучительно раскаивалась, и становилась все более нервной. Иногда просто заболевала от всего этого. А я все больше уходил в свою скорлупу и думал о тебе, только о тебе. Потом явились немцы и арестовали меня. Ничего серьезного они мне предъявить не могли — только неподчинение их указам. Но она решила, что за этим бог знает что скрывается, и так явно проявила свой страх, что немцы тоже решили, что дело тут нечисто. Когда она узнала, что наделала, она совсем обезумела. Написала письмо в гестапо, а сама утопилась вместе с сыном.