Сигурд Хёль - Моя вина

• Название: Моя вина
• Автор: Сигурд Хёль
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1966

"Моя вина" — это роман о годах оккупации Норвегии гитлеровской Германией, о норвежском движении Сопротивления. Роман вышел в 1947 г., став одним из первых произведений в норвежской литературе, посвящённым оккупации. Самым интересным в романе является то, что остро и прямо ставится вопрос: как случилось, что те или иные норвежцы стали предателями и фашистами? В какой степени каждый человек несет за это ответственность? Как глубоко проник в людей фашизм?

---

Ах, подумать только, как тесен мир! Позавчера я писал о господине Хальворсене. И вот сегодня встретил его на улице.

Фру Миддельтон оказалась права. Господин Хальворсен добился в жизни больших успехов.

Все эти годы я не терял его из виду. Я знал, что в намеченный срок он сделался директором своей конторы, что он обзавелся квартирой и вступил в брак с фрекен Арнесен. Затем на свет появилось двое наследников. Все это успевала сообщить мне фру Миддельтон, когда мы встречались на улице. Несколько раз за прошедшие годы я натыкался и на него, и по внешности его ясно было, что он преуспевает.

Ее я не встречал ни разу.

И вдруг сегодня я сталкиваюсь с ними обоими у самой станции метро. Он остановился и приподнял шляпу. Мы немного постояли и обменялись любезностями. Мимо группками проходили немецкие солдаты. Рядом по мостовой промаршировала немецкая колонна. Офицер шагал рядом и рявкал:

— Еіn — zwei — drei — ?іеr!

На слове «?іеr» солдаты все, как один, радостно встрепенулись и заорали бодрую песенку.

Господин Хальворсен произнес несколько теплых слов по поводу моей стойкости весной сорок первого года — ну да! он был в курсе дела. Кое-какие связи… — так он выразился. Хорошо еще, что я отделался всего несколькими днями — там… Он показал в направлении Виктория Террассе[21]. Но он сожалеет, очень сожалеет, что это повлекло за собою….

Он деликатно не окончил фразы и лишь склонил голову в знак молчаливого соболезнования.

— Да… — сказал он далее, пожалуй, уже не столь деликатно, — у таких, как вы, положение все-таки полегче. Вот у нас-то задача куда более неблагодарная — кому-то надо же поддерживать экономику страны.

Однако, по-видимому, задача эта не такая уж неблагодарная. Выглядит он прекрасно и на редкость элегантно одет. Все на нем новое — костюм, ботинки, шляпа, перчатки, плащ. На ней тоже все с иголочки, новое и изящное. Стало быть, те, кто обвиняет немецких офицеров и их дам в том, что они захватывают все поступающие к нам английские товары, возводят на них напраслину.

Да, задача его не такая уж неблагодарная. Кое-что я об этом слышал.

Он по-прежнему имеет дело с лесом. А для этой отрасли оккупация, когда прошло первое потрясение, открыла блестящие возможности. Не то чтобы господин Хальворсен совершал что-нибудь противозаконное или что-нибудь эдакое, за что впоследствии его могли бы засадить за решетку. Не исключено, что он довольно смело подходит к опасным границам и вступает в довольно тесные сношения с несколько подмоченными личностями, со спекулянтами. Но делать такое, за что можно оказаться за решеткой! Никогда!

— Ну нет, — говорил мой доверенный, имевший своей задачей — уж поистине неблагодарной задачей — следить за подобными вещами, — этот Хальворсен исключительно ловкий малый. Ручаюсь, что против него нет никаких улик. Спекулянтам придется скверно. Правда, кое-что у них понапрятано — гаражи, заставленные живописью, и прочее. А к этому Хальворсену не подкопаешься. А ведь он тоже припрятывает, и мы это знаем.

Но он платит пошлину. Отваливает время от времени по нескольку тысяч на нелегальную работу. И произносит смелые слова. Много смелых слов… Ох, господи, до чего же грязные деньги приходится принимать!

У него свое хозяйство. С лесом и выгоном. Там прячутся саботеры. Да, застраховался он ловко… (Он немного фанатичен, мой доверенный.)

Господин Хальворсен и сегодня сказал несколько смелых слов — предварительно оглядевшись по сторонам, разумеется.

— Да, то времечко у фру Миддельтон было, в сущности, такое счастливое. Беззаботность и — ну да, беззаботность. Как мы были тогда молоды и веселы и ничего не ведали о том, что нам предстоит, ничего. Ни-че-го! — повторил он и очертил в воздухе круг.

Пока мы стояли, я смог разглядеть и его и ее. Он располнел — что можно было предвидеть еще в те времена, больше двадцати лет назад. Но ему это идет. Он крепок, свеж, румян, и, несмотря на его пятьдесят лет, у него ни одного седого волоса. Выхоленный, слегка благоухает одеколоном. Добродушная, здоровая, цветущая физиономия типичного норвежского дельца с хорошими доходами. Его так и распирает спокойная чистая совесть.

О, господин Хальворсен достиг прекрасного положения и пойдет, безусловно, еще дальше.

Неожиданно мне пришло в голову, что он представляет чистый экземпляр той разновидности, которая… ну, которая в общем неизбежна; иные считают даже, что эта разновидность полезна, что она необходима; к ней, этой разновидности, принадлежат люди, наживающиеся на всем. Либо они наживают деньги, либо извлекают для себя другие выгоды; а как правило — и то и это. Они наживаются на народных праздниках и на народных бедах, на хороших и на плохих временах и даже на собственных радостях и печалях.

И ведь нельзя сказать, что их радости и печали — сплошная фальшь, средство для наживы. Нет, когда наступают народные бедствия, они искренно сокрушаются и — извлекают для себя выгоды. А когда вновь наступают счастливые времена, они искренно радуются и — опять-таки извлекают выгоду. Когда близкие или почти близкие им люди попадают в беду, они искренно сочувствуют и — наживаются на этом. А когда их друзьям улыбается удача, они радуются без малейшей зависти и — урывают заслуженный куш.

Похож ли он на меня? Сохранилось ли старое сходство? Я его не замечаю. Мне не хочется его замечать. Я тешусь мыслью, что и тогда, в давние времена, сходство было очень сомнительное. Уже тогда мы шли к разным целям по разным путям.

С известным удовлетворением я подумал о том, что на мне костюм висит, как на вешалке.

Она же — как бы это сказать? Она тоже пополнела. Даже довольно заметно пополнела. Конечно, когда ведешь хозяйство…

Но ей это не идет.

Она хорошо одета: темный, на заказ сшитый уличный костюм, шляпка, безусловно, очень дорогая (даже я это понял), и черные туфли на чуть-чуть, вероятно, слишком высоких каблуках.

Но она потолстела, сделалась пышногрудой и тяжелой. Что сталось с тем ее легким, гибким телом? Его постигла участь всего земного. А то дерзкое, повергающее в робость и затягивающее, что было в глазах ее, бровях и губах? Ничего не осталось, все скрылось под нежной полнотой, и теперь и лицо, и фигура, и весь ее облик свидетельствуют о том, что она — ну, как бы это сказать… В общем вид у нее сытый, спокойный и довольный; будто она достигла всего, к чему стремилась, и — посмотрите, как ей хорошо. Только вот взгляд у нее стал какой-то мертвый.

Я стоял, смотрел на нее и недоуменно думал, что ведь это из-за нее я рыдал и кусал подушку, когда любовный лепет издевкой вторгался ко мне сквозь тонкую стену.

Как будто бы это было в другой, в прежней жизни…

И мне отчего-то стало совестно.

Ну, а я? Как эти двадцать лет отразились на моей особе? Что осталось от молокососа, с которым она когда-то, в далекой юности убивала время в течение нескольких недель?

Думать о нем — все равно что думать о человеке с другой планеты.

Взгляд ее скользнул по моему лицу — совершенно равнодушно. Я увидел со стороны свое постаревшее, опавшее лицо, и мне стало невыносимо тоскливо.

Мы вежливо распрощались и пошли в разные стороны.

КАРИ

Был вечер как раз на Ивана Купалу. Я даже небо помню — тонко-синее, с грядой высоких, рыхлых облаков; облака пропитались солнцем — оно зашло уже — и сияли перламутром. Весна в тот год была запоздалая, недружная, сирень еще не распускалась. Но распустились другие цветы, и над окраинами плыл их густой, перепутанный запах.

Один мой приятель и я вышли на улицу. Я проводил его до дверей, но мы не договорили, и он пошел провожать меня. Было поздно, на улицах — почти никого. Мы брели среди тишины и цветочных запахов. Давно наступила пора расходиться по домам, спать, но спать казалось немыслимо. Так хорош был вечер…

Я смотрел на своего друга и думал: «Счастливчик!»

Как он нравился девушкам! Вечно у него были какие-то приключения, часто по несколько сразу. Он был веселый, легкий; к занятиям относился беспечно; все любили его, особенно девушки. Счастливчик!

Он умер несколько лет спустя — от сердечной болезни, которую от всех скрывал. Он истаял очень быстро. Лежал в постели, шутил и смеялся: «Знаешь, как интересно иметь такое сердце, которое само не понимает, чего ему надо, — тик-так — стоп — бамм! — стоп — тик-так!»

О страхе, который сопутствует такому сердцу, он не говорил ничего. На другой день он умер.

Но не про него я собираюсь рассказывать.

Мы вышли на шоссе Вергелана и пошли вдоль Дворцового парка.

И вдруг до нас донесся женский смех.

Женский смех летом, в Дворцовом парке — тут нет ничего необычного. Но этот был какой-то удивительный смех… Нежный, звонкий, счастливый… Мы оба остановились и поглядели туда, откуда несся звук. Мелькнуло светлое платье, два светлых платья. И — опять водопад смеха. Мы завернули в парк, навстречу светлым платьям и смеху.