Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

• Название: Отмена рабства: Анти-Ахматова-2
• Автор: Тамара Катаева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-070684-6 , 978-5-271-31468-1 , 978-5-17-070683-9 , 978-5-271-31469-8

Тамара Катаева — автор четырех книг. В первую очередь, конечно, нашумевшей «Анти-Ахматовой» — самой дерзкой литературной провокации десятилетия. Потом появился «Другой Пастернак» — написанное в другом ключе, но столь же страстное, психологически изощренное исследование семейной жизни великого поэта. Потом — совершенно неожиданный этюд «Пушкин. Ревность». И вот перед вами новая книга. Само название, по замыслу автора, отражает главный пафос дилогии — противодействие привязанности апологетов Ахматовой к добровольному рабству.

---

Действительно, в списке есть все на свете — и Рождение сестры Ии (мне 5 лет), и Корь. 1-ый смертный приговор, и Приезд Гумилева <…> Приезд Гумилева <…> Приезд Гумилева, и Пишу в зиму 1910-11 будущий «Вечер», и Была чл<еном> II съезда писателей (1954) в Москве (с решающим голосом, есть фото), и Ездила в Таллин смотреть готику на Новый год 195<4> <…> и даже Мужа Тани за то, что он провожал меня, — вызывали куда следует. Все санатории, все больницы, все дворцы. Нету только — упоминания о рождении сына — как и о его тюрьмах, университетах и достижениях. Это последнее бы уж и ладно, но вот рождение — это все-таки вроде чересчур. Лев Николаевич упоминается вообще на девяти страницах только один раз: В 1918 (май) с Ник. Степ. Гумилевым ездила в Бежецк к сыну. Развод был уже решен. (А. А. Ахматова. Т. 5. Стр. 221–229.)

* * *

В Бежецке Ахматова была два раза за все время жизни там Левы (с 1917-го по 1929 г.). «После событий 1917-го Ахматова несколько раз (пусть «два» — это «несколько») (в декабре, «на Рождество» 1921 года, и в июле 1925-го) навещала сына и свекровь, которую она называла «мамой». (Т. М. Двинятина и Н. И. Крайнева. По: П. Н. Лукницкому. Стр. 149.)

* * *

Сверчкова — злая ведьма, жаль, что Левушка находится в руках таких мещански настроенных людей — не таких уж совсем мещанских. Александра Степановна Сверчкова (Гумилева) <…> работала в Царскосельской Мариинской женской гимназии, также преподавала в железнодорожной школе в Бежецке. Писала для детей сказки и интересные пьесы, которые ставились в гимназии. (Материалы П. Н. Лукницкого. Стр. 122.) Ахматовой такого уровня мало. А может, и действительно делалось все это на усредненно-культурном, мещанском уровне — да ведь нигде и не обещано, что потенциальных гениев должны воспитывать состоявшиеся гении, обычные платные образованные учителя и воспитывают. У Ахматовой — бесплатные, из сострадания, из родственного участия, из-за того, что не смогли отвязаться… вот и стали злыми ведьмами. А так — бралась бы сама Анна Андреевна и воспитывала б своего сына. Это — непосильно. Она это понимает и пишет невестке — льстиво, лживо, с ужасом перед тем, что вдруг действительно сын будет возвращен ей на воспитание самой. Дарственные на книгах: Милой Шурочке в знак дружбы и любви… Моей дорогой Шурочке от любящей ее Ани… В знак любви и дружбы дорогой Шурочке от всегда ее Ани… Моей милой Шурочке на память о нашей долгой дружбе и счастливых годах в Царском Селе с любовью… (Материалы П. Н. Лукницкого. Стр. 122.)

* * *

Мальчик посылал свои стихи матери в Ленинград, и Анна Андреевна находила, что Лева пишет совсем как отец, «стиль такой же». Но ее огорчало то, что он постоянно находится в мире фантазий: пираты, древние греки, исторические баллады, далекие страны… А ей хотелось бы, как записал Лукницкий, «чтобы Лева нашел бы достойным своей фантазии предметы, его окружающие, и Россию… Чтобы он мог найти фантастику в плакучей иве, в березе…» Дар слов мне был обещан… Леве было двенадцать лет; хоть жизнь у него была действительно не сладкая, но писать уже прямо о плакучих ивах — это было бы уже слишком. К тому же Анна Андреевна сама (ах, она во всех находила изъян) упрекала Антона Чехова, что у него в прозе не блещут мечи — одни березы… Сама она написала «Повесть о летчиках» — один погиб, другой был в причинах этого замешан и добивался вдовы… Вот это фантазии!

* * *

Проблема заключалась в том, что Ахматова была вынуждена жить в семье Пунина. С его дочерью и внучкой. В один прекрасный день Лев понял, что мать не хочет бороться за то, чтобы его прописали в пунинской квартире. <…> Лев сказал, что в таком случая он не хочет ее видеть и больше никогда не придет. Он уехал из Ленинграда в Псков. (Э. Файнштейн. Анна Ахматова. Стр. 323–324.) Отъезд во Псков — это не демарш, это — как мы помним, без прописки жить в Ленинграде было нельзя, — просто там удалось устроиться. Сжав кулаки, он всего лишь грозится матери, что не зайдет к ней, если приведется съездить в Ленинград — за продуктами ли там, как провинциалу, на разведку ли: не найдется ли добрых людей.

В жены к Пунину она попала вот по какому случаю. Жила в комнате В. Шилейки, тот женился, уехал в Москву, оставить комнату за собой было дорого, квартплату повысили. Стала искать комнату. Любовник, Пунин, человек крайне прижимистый, рассчитал, что выгоднее всего предложить ей одну из принадлежащих ему комнат в квартире, где проживала его семья (с женой, стареющей, работающей, с прокуренным голосом, — при послевоенном безмужчинье, — он знал, что договориться будет нетрудно: Новый быт!). С Ахматовой брать за это по 25 рублей в месяц. Сына ее он не кормил, за общим столом давал отдельные продукты своей дочери, ночевать не разрешал (если случалось загоститься — клали в неотапливаемом коридоре), в прописке, когда тому надо было поступать учиться, отказал (Гумилев вернулся в Бежецк получать образование согласно своему провинциальному статусу), жена его при гостях называла соперницу с сыном дармоедами (нервы). Ну и как Ахматовой было называть себя, если не женой? Когда Пунин решил жениться по-настоящему, на Марте Голубевой, второй жене, вдове, — настойчиво стал пытаться Ахматову выселить. Но она — «без внимания».

* * *

Это был юноша лет 17–19, некрасивый, неловкий, застенчивый, взглядом сильно напоминавший отца, одетый, кажется, в ватник, что даже по тем временам казалось уже странным.

Л. К. Чуковская. Т. 2. Стр. 288 * * *

— Да вы, оказывается, отлично умеете стряпать, — сказала я.

— Я всё умею. А если не делаю, то это так, из одного зловредства, — ответила Анна Андреевна.

И как же это «зловредство» должен был переносить Лев, вспоминавший и через полвека:

«Жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я в коридоре на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при ее антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в университет.

Когда я кончил школу, то Пунин потребовал, чтобы я уезжал обратно в Бежецк, где было делать нечего и учиться нечему и работать было негде. И мне пришлось переехать к знакомым, которые использовали меня в качестве помощника по хозяйству — не совсем домработницей, а, так сказать, носильщиком продуктов. Оттуда я уехал в экспедицию, потому что биржа труда меня устроила в Геокомитет. Но когда я вернулся, Пунин встретил меня и, открыв мне дверь, сказал: «Зачем ты приехал, тебе даже переночевать…».

С. Кунаев. Наш современник

Сочувственно и встревоженно, лицемерно наблюдает она за жизнью Левы. «Инерция лагерной симуляции». Наверное, я предполагаю у моих читателей слишком неразвитое воображение — но кажется, что, чтобы прочувствовать это определение, мало просто прочитать — надо представить, что вы сами вот так, озабоченно, с учеными словами — и «инерция», и «лагерь» (это ведь тоже иностранное слово, по-русски это тюрьма, застенок, беда), и «симуляция» — будете вот так описывать посторонним свое раздражение собственным ребенком. И покажете величие своего долготерпения. Впрочем — в 1960 году терпения почти не осталось — ведь Лева становился самостоятельным (Ему не терпелось быть самостоятельным).

* * *

И он ее не посрамил. Даже этого она не могла бы поставить ему в вину. Хотя «вина» здесь невозможна. И уж точно — не ей судить. А как гордиться матери выдержавшим пытки сыном — на эту тему только Анне Ахматовой по вкусу вести разговоры.

Как-то он рассказал, какие продукты присылала ему в лагерь мать, я удивилась скудости, он с горечью произнес: «Мама считала, что и этого слишком много».

Н. Л. Казакевич. Живя в чужих словах… Стр. 210

Сидевший вместе с ним в лагере А. Ф. Савченко вспоминал: «Порой <…> в глубине барака начинался литературно-поэтический вечер с чтением стихов. И тут Лев Николаевич не имел себе равных по объему поэтических знаний. Он читал наизусть стихи Н. Гумилева, А. К. Толстого, Фета, Баратынского, Блока, каких-то совершенно неизвестных мне имажинистов и символистов, а также Байрона и Данте. Причем не какие-нибудь отрывки, а целыми поэмами. Так, он два вечера подряд читал «Божественную комедию». Вот только не могу вспомнить, читал ли Лев Николаевич стихи своей матери, Анны Ахматовой…»