Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон

• Название: Каньон-а-Шарон
• Автор: Арнольд Каштанов
• Издательство: Журнал «Знамя» № 5
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002

Арнольд Львович Каштанов родился в Волгограде в 1938 году. Окончил Московский автомеханический институт. Много лет работал инженером-литейщиком на Минском тракторном и Минском автомобильном заводах.

Первая повесть А. Каштанова «Чего ты хочешь, парень» была напечатана в журнале «Неман» в 1966 году. В 70-80-е годы его повести и рассказы публиковались в журналах «Новый мир» и «Знамя», составили 5 книг прозы, были переведены на английский и немецкий языки. Написал несколько сценариев, по которым были поставлены кино— и телефильмы.

С 1991 года живет в Израиле. Издал там книгу по социальной антропологии «Дарование слез» (1996 г.). Этому же посвящены эссе, опубликованные в 1996 и 2000 годах в журнале «Дружба народов».

---

Арнольд Каштанов Каньон-а-Шарон

1. Синяя «субара»

— Мама сказала «хара», — выкладывал Гай последние новости.

— Хорошо, — сказал я.

Нам нужно было перейти бульвар напротив «Макдоналдса», мы остановились у перехода. Машины на бульваре тоже остановились. И для нас, и для них горел красный. Они стояли в три ряда, в ближней к нам новенькой синей «субаре» сидел молодой араб.

— Как — хорошо?! — взвился Гай. — Гера, ты слышал, мама сказала «хара»!

«Хара» значит «дерьмо». Это из тех слов, которые нельзя говорить вслух, а мама сказала, и Гай, семилетний мыслитель, хотел понять, как надо к этому относиться. С логикой у него все в порядке: либо нельзя, либо можно. И пока это так, от него не отвяжешься. Кроме того, он пользовался случаем сказать слово, которое ему запрещают. Заладил и повторял:

— Мама сказала «хара». Мама сказала «хара». Мама…

— Кому?

— Не знаю. По телефону.

— Хорошо.

— А можно говорить «хорошо»?

— Почему же нельзя?

— Потому что там тоже есть «хара». «Хара-шо».

Загорелся зеленый для машин, они рванули, а араб в «субаре» медлил. Я увидел на сиденье рядом с ним сумку. Она была синяя, распертая от чего-то угловатого, и из нее торчали два белых проводка с блестящими медными концами, словно бы выдернутые из выключателя. Араб смотрел на Гая и не двигался, сзади него сигналили, и я увидел то, что сейчас произойдет: бросив руль, араб руками соединит проводки, и начиненная гвоздями бомба взорвется. Я загородил Гая и едва не оказался под «субарой». Араб наконец поехал, никого не взорвав. Досадуя на себя за дурацкую панику, я взял Гая за руку.

Мы шли в «Макдоналдс». Так повелось, что когда я забираю его из школы, то по пути домой покупаю в «Макдоналдсе» детский набор, к которому прилагается игрушка на выбор. В набор входят маленький гамбургер, кока-кола со льдом и кулечек чипсов размером со стакан. Кроме того, я покупаю мороженое. Для меня все это дорого, на такие деньги — двадцать два шекеля — мы с Ирой живем два дня, но она решила, что раз в неделю мы можем потратиться на внука.

В этот день ждали террористических актов, и все старались избегать людных мест, а «Макдоналдс» помещался у автобусной станции, в самой толчее, так что я с облегчением вздохнул, когда мы с Гаем из него вышли. С пакетом еды и какой-то синей меховой обезьянкой, выбранной Гаем, мы дошли до автобусной платформы и сели на скамейку. Гай задумчиво ел мороженое и вяло поинтересовался:

— Гера, ты Гера?

— Да, я Гера.

Он кивнул.

Приходилось относиться к этому, как к игре. Он очень умный для своих семи лет. Например, он не хочет быть солдатом, потому что солдат убивают. Все мальчишки любят играть в солдаты, а он слишком умный. И летчиком быть не хочет, боится упасть. И в шахматы уже играет прилично. Но, как говорит его мама, у него есть проблемы. Они из-за телевизора. Он живет в этих своих фильмах, а там только и делают что превращаются, чудовища принимают облик людей. И Гай немного в этом запутался. Ему только семь, откуда ему знать, где телевизор, а где жизнь? На всякий случай он производит ориентировку. Для этого ему достаточно простого ответа: «Да, я Гера».

— А где мой тик? — вдруг спросил Гай.

Тик — это его школьный портфель. Я обомлел: мы забыли его в «Макдоналдсе»! Надо же было забыть сегодня, когда все ждут теракта и город наводнен полицейскими, высматривающими каждую оставленную сумку или пакет!

— Гай, ты посиди здесь, я сбегаю, а то его взорвут!

Я помчался назад. Не прошло и пяти минут, как я оставил портфель, а в дверях закусочной уже стоял полицейский, и оттуда выводили посетителей. Зал и сверкающая полированным металлом подсобка опустели. Парни в фирменных шапочках ждали взрывающего робота и радовались передышке в работе. Второй полицейский караулил портфель Гая.

— Твой?

— Мой, я очень сожалею…

Уже не слушая, он отменял по телефону тревогу. Я не успел дойти до двери, как зал был снова полон, люди возвращались к оставленной на столах еде. Лишь какая-то коренастая тетка с ненавистью бросила мне:

— Это непорядок! Это непорядок!

На иврите это почти проклятие.

Гая на скамейке не было: он принял за меня какого-то дядьку в очках, мчался за ним вдоль крытой галереи и кричал ему:

— Гера!

— Гай, я что, похож на этого дядьку?

— Нет.

— Что ж ты бежал за ним?

— Я думал, это ты.

— Значит, я похож?

— Нет, Гера, ты не похож, но я думал, что это ты.

Взрыв раздался так близко, что заложило уши, и непонятно было, с какой стороны грохнуло. Я обернулся в сторону «Макдоналдса», но, судя по тому, куда бежали люди, это случилось в противоположной стороне, у каньона[1] а-Шарон[2]. Я вспомнил про «субару». Если террористом был тот араб, то виноватым оказывался я: видел же сумку, видел номер машины — должен был немедленно сообщить! Теперь уже было поздно. Подошел наш автобус, мы с Гаем забрались в него вслед за девчатами в военной форме. У одной за спиной был автомат, другая держала в руке длинную снайперскую винтовку. Автобус едва продвигался в пробке на узких улочках. Прошло полчаса, а он не преодолел и двухсот метров. Перед каньоном мы увидели густую толпу, полицейских, полосатую ленту оцепления, носилки с ранеными, «амбулансы», которые один за другим разворачивались и, гудя сиренами, мчались по встречной полосе в больницу Ланиадо.

— Эбенемат, — сказал водитель.

Я старался, чтобы Гай не смотрел в сторону взрыва. Он, как будто, не замечал ничего, не задавал вопросов, играл с обезьянкой, что-то бормотал под нос.

Девушки выходили на первой остановке — у каньона. Я увидел оставленные на сиденье какие-то накладные пластины из вороненой стали, крикнул:

— Девушки, вы забыли что-то!

Одна из них вернулась, со смущенной улыбкой забрала забытые части оружия, соскочила вслед за подругой, и они заспешили к месту взрыва.

За каньоном дорога была свободна. С ее гребня виднелись километрах в десяти-пятнадцати от нас холмы палестинской автономии, а ближе, сразу за гребнем, начиналась наша окраина — черепичные крыши среди зелени садов.

Ира металась между калиткой и крыльцом дома — высматривала нас с Гаем и боялась слишком удалиться от телефона, чтобы не пропустить звонок. Телевизор был включен. Уже показывали в прямом эфире толпу и «амбулансы».

— Семьдесят раненых, — сказала Ира. — Убитых, кажется, двое. Один из них, наверно, — сам террорист.

— Дашка не звонила?

— Мобильники были отключены. Полиция отключает.

Позвонили друзья из Иерусалима, позвонила мама узнать, дома ли мы. Она плохо слышит и не знала о взрыве, хоть жила в пяти минутах ходьбы от каньона. Ира ничего не стала ей говорить.

Я набрал номер Дашки, услышал автоответчик, сказал:

— Мы все дома, все в порядке, позвони, где ты.

Ира отвечала на звонки знакомых. Разговоры были короткими: «Все в порядке?» — «Все в порядке, не попали». — «Бай». Вечером передадут о взрыве по российским телеканалам, и начнутся звонки из Москвы.

Снова позвонила мама:

— Вы слышали, что случилось?

— Да, мы смотрим телевизор.

— А где Дашка?

— Она сейчас в Тель-Авиве, мама.

— Что она там делает?

— Там международный семинар математиков памяти Векслера.

— Памяти Григория Соломоновича?

— Да, мама.

— А при чем Дашка?

— Ее знакомый на семинар приехал.

— Как жаль, что Григорий Соломонович не дожил.

— Да, мама. Бай.

Я снова набрал Дашкин номер. Ответил автомат. Мы сидели перед телевизором, смотрели, как прокручивают одни и те же кадры, снятые через несколько минут после взрыва. Бежали санитары с носилками, спецкоманда верующих собирала в пластиковые пакеты окровавленные кусочки тел, чтобы предать их земле. Несколько раз показали искореженные и обгоревшие остатки взорвавшейся машины. Я опять подумал: не та ли самая «субара», но по телевизору нельзя было определить ни марку, ни цвет. Репортер с микрофоном говорил очень быстро, я не все успевал понять. Его сменяли репортажи из Ланиадо, интервью усталых врачей, заявления правых и левых политиков в Иерусалиме, интервью свидетелей, еще не оправившихся от шока. Появилось имя убитой — Орит Шифрин, двадцать восемь лет. Мы ее не знали.

Раненые продолжали прибывать в больницу, общее число их было уже восемьдесят шесть и продолжало расти. Время от времени я набирал номер Дашкиного мобильника — он не отвечал. Вначале я бесился: как можно отключать телефон! Только моя дочь способна на это! Потом злость исчезла, остались только страх и напряженное ожидание звонка. На телеэкране периодически возникал справочный номер Ланиадо, по которому можно было узнать фамилии раненых, но мы не звонили по нему из какого-то суеверного чувства, будто, допусти мы мысль, что Дашка ранена, произнеси это вслух, — и она окажется раненой. Так прошло часа три, и Ира не выдержала, набрала этот номер. Назвала имя и фамилию. Нет, такой нет. Впрочем, не все раненые в состоянии назвать фамилию, и не у всех с собой документы…