Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

• Название: Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания
• Автор: Виктор Гофман
• Издательство: Росток
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-94668-045-5

 Виктор Викторович Гофман - один из последних русских символистов, поэт, прозаик, публицист и литературный критик.

В книге впервые после 1918 года собрано полностью художественное наследие В.Гофмана, представлены все его поэтические сборники, юношеские стихи, проза.

В издание включены письма Гофмана к В.Я.Брюсову и А.А.Шемшурину, воспоминания о поэте.

Музыка стиха В.В.Гофмана, все то, что в русской критике было названо "гофмановской интонацией", - все это оказалось живым и востребованным, проросло в творчестве других мастеров русской поэзии 20 века.

---

Она не шевелилась. Его несколько обеспокоило ее молчание. Он чувствовал, что не должен был говорить этого ей. Он придвинулся к ней поближе.

– Который час?— вдруг спросила она каким-то изменившимся и очень спокойным голосом.

– Не знаю. Около двенадцати, вероятно. А что?

Он опять склонился над нею, чтобы ласкать. Она резко отодвинулась.

– Оставьте!

Он удивился:

– Что такое?.. — Пытался обхватить ее за талию.

– Оставьте меня! — В голосе ее слышна гневная обида. — Ведь вы не хотели этого. Вы были обмануты, — сами сказали.

Он улыбнулся:

– Да это не в том смысле. Не начинай сцены.

– Оставьте меня! Это смешно. По крайней мере, могли бы промолчать об этом. Говорить это женщине на постели!..

Он виновато молчал. Потом сказал очень тихо:

– Ну, прости, Клавдия, не сердись. Я не хотел обидеть. И не говори мне – вы, это выходит неестественно.

Она словно не слышала.

– Вас научить любви? Да разве этому учат! Оставь меня! – крикнула она, когда он опять хотел до нее дотронуться. – Я вам не нравлюсь, это слишком ясно.

Затем голос ее зазвучал мягче.

– Ты, действительно, слишком много думаешь о любви. И зачем ты теперь оправдываешься? Дай мне мою рубашку.

Он встал и принес ей ее белье, беспорядочным ворохом лежавшее на кресле. Она ждала отвернувшись. Ужасно странными казалось ему все это. Он внимательно присматривался к ней.

Она поспешно одевалась, зашнуровывала корсет, быстро перебрасывая из руки в другую ленты. Он тоже смущенно одевался, отойдя в дальний угол.

– Ты позволишь мне тебя проводить, по крайней мере? – спросил он после.

– Проводи, если хочешь. — Она говорила уже совсем спокойно. – Ах ты, мальчик!

Затем оба они подошли к окну. Шумело море. Дождя уже не было. Ночь светла.

– Мы пойдем через парк, — решила она. Потом, оглядываясь: — Ничего не забыли?.. Я не сержусь на тебя, Глеб. Ты только слишком откровенен.

* * *

Опять он один в своей комнате. Тяжелая тревога и грусть на душе. А завтра он уезжает отсюда.

Как прежде, шумит и ропщет море. Но уже не радует больше его шум. Как расходилось, разбушевалось оно, седогривое чудовище. На что негодуешь ты, море?

Он осматривается в комнате. У нее необычный вид. Пусто на комоде и столе, у окна раскрытый чемодан. Беспорядочно загромождены стулья. Он уезжает завтра. Что останется ему от этих двух недель?

Задумывается и вспоминает. Чудесно было море – в ясные, лучезарные утра и вечером, пылая огнем заката. Что обещало оно ему тогда? Кто эта женщина, бродившая с ним у моря, так скоро отдавшая ему свою любовь?

Ему неприятно это воспоминание. Почему так печально и нелепо все вышло? Ведь она казалась ему обольстительной и он ее хотел, он ее хотел. Море ли обмануло – или любовь, обманывающая всегда?

Он встает и начинает ходить по комнате. Душно. Открыть хотя бы окна в сад.

Подойдя к окну, он остановился. Темная ночь». Через стекло ничего не видно. Чтоб лучше разглядеть, он приложил лоб к раме. Тихо хрустнуло что-то в стекле. Вот смутно выступили в темноте тяжелые очертания – сплошные и черные. Это деревья в саду. Но поверх них вырисовывалось еще что-то другое. Что это? Вдруг с удивлением он понял — это его щека и подбородок, отразившиеся в стекле. Щека показалась длинной и странной. Он втянул ее в себя, — получилась впадина. Оттопырил языком, – образовался странный нарост. Как это все непонятно. Это — он, его тело и лицо. Хотелось потрогать самого себя руками.

Отошел от окна. Вспомнил, как тогда, в тот единственный вечер, лежа с Клавдией на постели, он шутливо, спрашивал, целуя ее тело: «Это ты, и это тоже — ты?» Она сладострастно вытягивалась под поцелуями. Ей нравилось быть телом.

Потом стал вспоминать ее поцелуи. У нее влажные губы. Ему стало вдруг неприятно. Представилось, что во рту ее слюна. Он сплюнул в сад.

Его захватывает лихорадка. По-видимому, он просто болен. Но почему же, почему же все это так вышло? Почему обманывает его любовь? Может быть, потому, что он любит другую?

Да, как прежде он думает о ней. От этого не исцелило его море. Как прежде властвует над ним неотразимый образ, мучительная и сладостная мечта.

Ему холодно. Он захлопывает окно. У него лихорадка.

Садится в кресло. Запрокинув голову, закрывает глаза. Перед глазами ходят желтые и фиолетовые круги…

Может быть, это хорошо, что она для него далека и недоступна? Что было бы, если бы, как Клавдия, отдалась она ему? В чем можно быть уверенным?

И вот опять она, единственная, перед ним. Тонкие, высоко изогнутые брови, прямой, гордый нос, прихотливо улыбающиеся губы. Пышно взбиты золотые волосы, точно высоко вздутый шлем. В линиях грудей – исступленная стремительность. Нежные, теплые, мягкие руки открыты до локтей.

Она здесь, она с ним. Больше ничего не надо. Он счастлив, что она с ним.

– Как теплы твои руки, – говорит он, – обвей их вокруг моей шеи. Где ты была так долго? Мне холодно, я болен. Я тосковал о тебе.

Смутно слышит он, что вблизи шумит море. Долго смотрит он в ее синие глаза.

ЛОЖЬ

Мы выходили из театра.

– Что это, снег?.. — Валентина Львовна прищурилась и подняла лицо. Шел мелкий, пушистый, серебрящийся снег. Ночь казалась сыровато-синей.

Из нескольких смежных входов театра тяжело выкатывалась черная, закутанная, медленная толпа. Прилежащий тротуар запружен ею. Как многие идут по двое: муж и жена, любовники. И мы рядом, под руку. Это тайно сближает и нас.

– Подержите, пожалуйста, на минутку… — Валентина Львовна передает мне портмоне и платок. Освободив таким образом руки, останавливается на портале театра и надевает, старательно застегивает перчатки.

Затем я опять беру ее под руку.

Вам очень идет этот капор. Сейчас в темноте он кажется почти белым. Сегодня вы особенно хороша.

Я уже две недели ухаживаю за Валентиной. С первой же нашей встречи у общих знакомых, где она была вместе с мужем, что-то установилось между нами. Завлекающая какая-то игра, острая и пряная. Валентина красива, это все говорят и мне самому это кажется. Сегодняшний вечер должен многое решить.

Длинными рядом выстроились извозчики. Ближайшие суетливо поднялись над своими пролетками, наперерыв предлагают услуги, что-то вперебой кричат. Те, что вдали, еще неподвижны, плотно осели на козлах, скорчились, запрятались в кожухи: может быть, спят. У трамвайной остановки, чернея, сгущается толпа.

– Поедем? — спрашиваю я Валентину, останавливаясь около извозчика. Тот уже прихлестывает лошадь.

Валентина хочет, однако, еще немного пройтись. Чудесная ночь. И что снег идет — приятно. Только не так быстро надо идти. Говорит она это с кокетливо-капризным видом.

Я теснее беру ее под руку, и мы медленно подвигаемся к широкому, запятнанному разноцветными бликами, снежно-искрящемуся тротуару. Валентина выше меня, и идти мне с нею очень удобно. Говорим о театре, об общих знакомых, потом о любви. Я часто вглядываюсь в нее сбоку. В ней странное сочетание томной лености, проникающей всю ее крупную, красивую фигуру, – с мелкими, грациозными жестами и оживленной игрой лица. Иногда что-то искусственно-деланное, слегка лживое чувствуется в этом оживлении. Конечно, это все та же привычная, полусознательная игра, которая ей так свойственна, которая опутала все наше знакомство, невольно передаваясь и мне.

– Любовь? — звонко смеется Валентина. — Что это вы все говорите о любви? По-моему вы сентиментальны! Я ведь знаете, не признаю этой вашей любви. И без нее можно все взять от жизни. Лишнее только беспокойство и осложнение.

– Да, но без любви могут ли отношения быть сколько-нибудь захватывающими и интересными? Не сузится ли тогда все до крайности? Впрочем, иногда вы правы: часто любовь только условный термин, без которого люди искренние могли бы обойтись.

– Вы находите меня лживой? — через несколько шагов удивленно опять перебивает она меня. — Неужели? И это вам не нравится? А мне все кажется, я слишком простодушна. Это неудобно для замужней.

На перекрестке я останавливаюсь и опять предлагаю ехать. Валентина согласна, но сейчас же добавляет: домой. Я вижу из этого: она угадывает мои невысказанные намерения; значит, о том же думает, что и я.

– Почему домой? Рано… — Я многозначительно сжимаю ее локоть. – Пойдемте куда-нибудь, Валентина.

Она делает удивленные глаза и даже повертывается ко мне с непонимающим видом.

Куда же это мы можем поехать? Ночью? Что это с вами?

Я не верю ее удивлению. Хочется ей сказать, чтобы она оставила притворство. Но чувствую, этого нельзя: надо самому, как она, играть и притворяться.

– Валентина, не мучьте меня. Ведь вы же понимаете, это должно быть. Мы не дети с вами. Столько раз, так жадно я уже об этом думал. Вы должны быть моей.