Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова

• Название: Эротические страницы из жизни Фролова
• Автор: Велиар Архипов
• Жанр: Эротика

---

>Одним словом?

>Да.

>Красиво…

Совсем-совсем недавно ‒ каких-то пятнадцать быстрых лет назад ‒ она была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Внутри его Иринки. Одной единственной клеточкой… Тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою.

И он пришел и проник в нее. И переиначил в ней все по своему подобию.

И тогда она стала его дочерью…

Он проник в нее и она стала его дочерью…

И вот она снова рядом с ним. Совсем взрослая. Теперь уже его дочь и… странная непонятной ему странностью любовница… Не пускающая в себя никого, кроме своего отца… даже мысленно. Зачем же тогда ей дана такая красота? Не для него же!.. Такие великолепные пропорции, такая гладкая волнующая кожа, такие манящие выпуклости груди и лона, такая упругость изящных губ ‒ так податливо расходящихся навстречу его пальцам…

Плотно сжатое колечко на дне ямки под губами от первого же его прикосновения сразу раскрылось и пустило внутрь, лишь слегка подрагивая краями. И совсем не сопротивлялось ‒ ни единой капельки времени ‒ легко расходясь в стороны, пропуская и второй палец, и как бы даже приглашая в себя третий ‒ почти точно так, как это бывает от теплой воды у ее мамы…

И, так же, как мама, она совсем расслабилась, уронив голову за его руку, безраздельно и безропотно доверяя ему свое тело в ожидании удивительного…

Кончиками пальцев он осторожно провел по складкам ‒ очень легко и мягко, ведь у нее там еще не зажило после того негодяя ‒ боясь задеть ту самую точку прямо под лоном, от касания которой Ирка начинает сходить с ума…

>У меня всюду внутри под кожей что-то щекочется… и щиплет ‒ но так приятно… Боже, как невыносимо сладко…

Он медленно убрал пальцы из влагалища и снова стал гладить ее кожу ‒ по всему телу, от лица до пальчиков на ногах, ‒ а она совсем сомлела, заискрилась невидимыми, но четко ощущаемыми под пальцами искорками, и кожа стала покрываться мелкими-мелкими пупырышками, а водные поверхности над ними засуетились, запрыгали мелкими протуберанцами…

Ну вот. Все так же. Почти все так же. Все почти так же. Вот только эта странно трепещущая пелена между их пространствами, образованная невероятно сложным переплетением бесконечного числа волнующихся поверхностей ‒ ее он раньше никогда такою не видел… Но узнал сразу, узнал, потому что откуда-то знал ее смысл и назначение ‒ это была пленка, защищающая дочь от притязаний отца… И он знал, что не должен касаться ее руками… но она уже была измята и надорвана, поэтому легко поддалась его движению, трусливому и очень осторожному, медленному и нерешительному… а потом стала вдруг сплетаться надорванными краями с поверхностями его личных зрительных, слуховых, тактильных, и всех остальных и прочих ощущений и чувств…

Никогда не касайтесь так своей дочери…

Ему послышалась легко узнаваемая, но совсем незнакомая мелодия. Мелодия поверхностей и пространств ‒ именно так он всегда воспринимал органную музыку.

Органную… словно и в самом деле это была музыка, исходящая из ее внутренних поверхностей и пространств ‒ сердца, легких, селезенки, печени, надпочечников, почек, яичников, матки, влагалища…

Нет. Не так. Вовсе не так. Она лишь пронизывала их, но исходила откуда-то úзглуби. Изглуби. Из самого глубокого и далекого далека…

>Щиплет, папочка, щиплет… еще, еще так делай…

Какое красивое слово…

Сквозь мягкую органную мелодию он чувствовал эти ее ощущения под своими ладонями. Понимал, что вызывал их он, но происходили они из ее собственного пространства. Попытался вдруг представить себе, откуда они идут, откуда на самом деле происходят.

И это ему сразу и легко удалось…

Он никогда ничего подобного не осознавал.

Никогда не представлял себе этого именно так.

И застыл под завораживающим очарованием понятого и почти воочию увиденного…

Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе.

Никогда не касайтесь так своей дочери…

>Ну что же ты, папа, я же жду, я же изнемогла уже вся, у меня же все дрожит ‒ оттуда, снизу, папочка…

И он опустил руку вниз и вошел в нее ею так, как входит в Иринку. И она пропустила его пальцы точно так, а он точно так коснулся ими той самой, таинственной точки***.< И точно так же туда пошла теплая струя воды. И точно так же она тут же вытолкнула ее назад ‒ уже почти горячей. И пустила в себя снова. И снова вытолкнула между его пальцев.

>Она… она… сама живая… ‒ слышал он ее захлебывающийся от восторга шепот и даже не пытался понять, что или кого она имеет в виду.

Он уже почти ничего иного не слышал и не ощущал ‒ только глубину ее тела и то, что в этой глубине видел, видел только он, и тоже из какой-то дальней своей глубины, откуда он и восторгался, и страшился, пьянел и безумел, раскаивался и немел… и явственно теперь понимал то, чего раньше никогда понять не смог бы, ‒ и отчего у дочери вагинизм, и отчего вагинизм у ее бабушки, и что происходит с Иринкиными губами, и что происходит с ним самим, и что происходит со всеми ими вместе… и ему уже казалось, что он, наконец, постиг давно волнующую его, великолепную, очаровательную и страшную тайну, пугающую своей чернотой и заманивающую в себя глубоко за горизонт событий.***

Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе…

Никогда не касайтесь так своей дочери…

Он обернул ее в полотенце и так понес в комнату, не находя сил на то, чтобы хоть слегка осушить свое тело. Разложил на постели и бухнулся рядом, разбросав по сторонам дрожащие конечности.

И у нее тоже закатывались глаза, будто она то уходила в обморок, то на несколько мгновений возвращалась, то снова отправлялась туда же.

Так они пролежали рядом несколько долгих минут ‒ одни во всем мире, ничего кроме друг друга не видящие и не слышащие.

Она первой пришла в себя и потянулась к отцу ‒ сначала руками, потом ногами, потом всем телом ‒ укрыла его собою, распласталась лягушонком…

>Папчик мой милый… Как здорово было… Теперь я совсем чистая. Почему ты так устал?

У него не было сил отвечать ей. Он все еще находился под впечатлением нахлынувших на него прозрений.

>С мамой тоже так? Или со мной лучше? Скажи ‒ правда же, лучше?

>Нет. Но зато страшнее…

>А мне совсем не страшно. Наоборот. Теперь так сильно хочется… но совсем уже по-другому.

>Как по-другому?

>Просто. Не по-кроличьи, а так. Без дерганий. Ты зайдешь ко мне? Я тебя приглашаю. Просто так ‒ поразговаривать… как папа с дочкой.

>Тебе больно будет. Там сейчас не скользко.

>Ну и что?

>Не могу я, когда тебе больно. Совсем не могу.

>А ты поцелуй. И снова станет скользко.

>Страшно мне, девочка моя.

>Не бойся. Я ведь с тобой.

>Со мной…

>Давай. А то я начну его в рот брать и тебе будет стыдно.

И она покарабкалась по нему, пока не доползла голеньким лоном до самого носа. Остановилась и опустила свою гладкую ясоньку на его губы…

‒ Вот видишь… уже скользкая… ‒ прошептала она через пару минут, соскальзывая с него и укладываясь вверх животом с разведенными в стороны коленками. ‒ Только я под тобой должна быть. Я ведь твоя дочка. Ну, иди, чего ты? Это ничего, что он мягкий. Она его сейчас и таким примет ‒ сама засосет, вот увидишь. И все ему расскажет, что с нею сегодня такое было…

Они проснулись втроем в одной постели и был уже вторник. Ирина разбудила дочку, дочка разбудила отца. И тут же сострила:

‒ А как это рядом с нами мама оказалась?

Он не помнил.

А мама лежала и улыбалась. Она была счастливая.

‒ Я подглядывала. До самого пока вы не уснули. А потом с краешка примостилась. Вы и не заметили.

‒ Мы безобразничали, да?

‒ Нет. Вы вели себя тихо и смирно… и были очень довольные и счастливые… Я так рада за тебя, ты себе этого не представляешь…

В этот день, а точнее к самому его концу, работа над "титаническим" заказом перешла, наконец, в контактную фазу ‒ все предыдущее время Виктор приспосабливал зажимы и держатели, подстраивал лазеры, десятки раз менял зеркала и линзы, лекала и подструнки, подбирая проекции для последующих перемещений, в строгом соответствии с требованиями чертежей и… тех, никому не заметных деепричастий, от которых у него то и дело щекотало под диафрагмой. Все сменные детали и приспособления, миниатюрные круги и абразивы, порошки и тюбики с пастой, ‒ все они расположились в строгой последовательности на приставном столе, помеченные номерами, а шеф пообещал лично уничтожить каждого, кто приблизится к ним ближе, чем на один метр. Такова она и есть, настоящая "ручная работа" с заведомо определенным результатом. Все должно быть заранее продумано, разложено по полочкам воображения ‒ прочно, но легкодоступно, и держаться там все время, до самого последнего, завершающего рабочего штриха. И упаси Боже от посторонних советов и наставлений… а тем более от рукоприкладства.