Альфред Хаусмен - Избранные стихотворения

• Название: Избранные стихотворения
• Автор: Альфред Хаусмен
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Критика
• Год: 2006
• ISBN: 5-902312-83-3

Крупнейший английский поэт А.Э.Хаусмен (1859–1936), известен в России с 1930-х годов, но никогда не издавался отдельной книгой. Настоящее издание, подготовленное интернет-сайтом «Век перевода», включает в себя около двух третей поэтического наследия Хаусмена; некоторые стихотворения приводятся в нескольких переводах. Завершают книгу пародия Хаусмена на античную драму в переводе М.Л.Гаспарова, а также ключевая для понимания творчества поэта-филолога лекция «Имя и природа поэзии».

---

И не поймешь ни слова из речей моих,

То возвести об этом мановением.

А. — Я беотийской тек сюда дорогою.

X. — На веслах ног или под гривой паруса?

А. — Сгибая в такт чету моих конечностей.

X. — Под омраченным Зевсом или солнечным?

А. — Не грязью блещет обувь, но сестрой ее.

X. — Узнать твое мне имя будет радостно.

А. — Не каждому даруется желанное.

X. — Во что, скажи, разит твое присутствие?

А. — Язык пастуший, спрошенный, поведал мне…

X. — О чем? Того не знаю, что не сказано.

А. — И не узнаешь, если перебьешь опять.

X. — Вещай: сдержу я речь мою безмолвную!

А. — …Что дом сей — Эрифилы, а не чей-нибудь.

X. — Не посрамил он горла мерзкой ложию.

А. — Войду ль в чертог, раскрыв перед собою дверь?

X. — Ступи на сей порог стопой удачливой!

И, о мой сын, во-первых, помни: добрым будь,

А во-вторых, о сын мой, помни: злым не будь,

Затем, что это лучше, чем обратное.

А. — Гряду в сей дом стопами и поспешностью!

Хор

Строфа

В тяжком пытаньи

Из плохо переваренных умом дум

Трудно рождалось слово;

Взвесив его стократно,

Я смог, наконец, всё рассудив, решить так:

ЖИЗНЬ НЕНАДЕЖНА!

Эту высокую истину я начертал

На размыслительном воске

Невосковых скрижалей,

И не пером ее запечатлев!

Я повторяю: В ЖИЗНИ, говорю я,

ЕСТЬ НЕНАДЕЖНОСТЬ!

Не полеты вещающих крыл

Раскрыли мне тайну,

Не дельфийский треножник ее изрыгнул,

Ни Додона:

Своим умом, утробою своей

До всего дошел я.

Антистрофа

Надо ли вспомнить

О той, кого любил отец богов, Зевс, —

Той, кому злые боги

В странной заботе дали

Две пары копыт, пару рогов и один хвост, —

Дар нежеланный! —

И отослали в далекие страны затем,

Чтобы она училась,

Как пережевывать жвачку.

И вот, в зеленых аргосских полях

Она, бродя по травке и крапиве,

Ими кормилась!

Пусть питательна эта еда,

Но мне не по вкусу!

Пусть Киприда не выберет троном своим

Мою печень!

Зачем я вспомнил Ио? почему?

Хоть убей, не знаю.

Эпод

Но вещее сердце мое

Уже заводит само

Напев, не зовущий в пляс;

Но вот предстает дворец

Обоим моим глазам

(Вот правый, и левый вот) —

Бойнею, так сказать,

Где столько шерстистых смертей

И кораблекрушений коров.

И веду я плач на Киссийский лад,

И на громкий стук,

На моей груди разрывающий лен,

Отвечает в такт

Головы моей бедной биенье.

Голос Эрифилы, Хор

Э. — О! челюсть топора в меня вгрызается,

Язвя меня не в шутку, а доподлинно.

X. — Мне кажется, я слышу из покоев крик,

Не схожий с криком тех, кто скачет в радости.

Э. — Ах! он опять хватил меня по черепу:

Никак меня убить он хочет до смерти.

X. — Пусть не винят меня в поспешномыслии,

Но я скажу: кому-то там невесело.

Э. — О! о! еще удар доводит счет до трех,

Хотя об этом вовсе не просила я.

X. — Коль это так — твое здоровье бедственно,

Зато непогрешима арифметика.

Перевод М. Гаспарова

Имя и природа поэзии

Следует задать прямой вопрос: до какой степени человек, сам не являющийся поэтом, по крайней мере in posse, может быть компетентным критиком поэзии, или пусть и не всегда компе тентным, но хотя бы (в доступной ему области) полезным?

Но есть и еще одно различие. Допустим, что этот человек — поэт, но поэт плохой. Что тогда?

Кольридж. Anima Poetae

Лесли-Стивенская лекция[2] за 1933 год. Прочитана в Кембридже 9 мая того же года

Моя первая обязанность — сказать, что я ценю честь, оказанную мне теми, кто распоряжается выбором чтеца для Лесли-Стивенской лекции, и благодарен им за этот знак благожелательности. Вторая моя обязанность — сказать, что я осуждаю их решение и сожалею об этом выборе. Первый и единственный раз я выступал здесь, в здании Сената, ровно двадцать два года назад, когда произносил речь при вступлении в должность. Говоря о том, чего университету не следует ожидать от меня, я выразился тогда так:

Является ли дар литературного критика лучшим из тех. что хранятся в небесной сокровищнице, я сказать не могу, по, вероятно, Небеса склонны считать именно так — ведь совершенно ясно, что этот дар отпускается ими наиболее скупо. Ораторы и поэты, мудрецы, святые и герои редки в сравнении с ежевикой, но не с возвращениями кометы Галлея; появление литературного критика — событие более редкое. И когда — только раз в одно или два столетия — литературный критик всё же появляется, кто в этой обители математиков может сказать, каковы шансы, что он появится среди немногочисленных классических филологов? Поскольку последний раз это чисто случайное сочетание явил в себе Лессинг в восемнадцатом веке, то такой следующий человек должен появиться очень нескоро, и если ему суждено появиться столь рано, как в веке двадцатом, то всё что я знаю о нем, — это только то, что он — не я.

Я кое-что приобрел и кое-что утратил за эти двадцать два года, однако, хоть я и приобрел не столь много, чтобы стать литературным критиком, я всё же не так много утратил, чтобы вообразить, будто я им стал.[3] Поэтому вам не следует ожидать от меня авторитетного тона, который пристал настоящему литературному критику и был принят некоторыми из тех, кто вообразил себя таковым. Для того чтобы услышать Иегову, мечущего громы с Сиона, или попасть в Малую Скинию,[4] вам надо отправиться в другое место.

Но всю жизнь лучшая литература на нескольких языках была моим излюбленным отдыхом, а ведь хорошая литература, читаемая для удовольствия, должна, будем на это надеяться, дать что-то хорошее и читателю: увеличить скорость его соображения — пусть еще медленного, отточить его проницательность — пусть еще недостаточно острую, и, наконец, сделать зрелым его личное мнение, до той поры еще не сформировавшееся. Но личные мнения, сообщаемые как истины с уверенностью превосходящих знаний и большей проницательности, всё равно остаются лишь личными мнениями. Я надеюсь, что ради краткости и вашего собственного удобства вы раз и навсегда примете к сведению мое отречение, и если я в последующем буду говорить, что дело обстоит так-то и так-то, вы не будете настаивать, чтобы вместо этого я сказал, что я осмеливаюсь представлять его так и что я смиренно уступаю право сделать заключение вашему, лучшему разумению.

Есть один литературный предмет, о котором, мне кажется, я могу говорить с пользой, поскольку он также является и научным — и, стало быть, ученый может обращаться с ним без всякой самонадеянности и на самом деле справится с ним лучше большинства литераторов. Приемы стихосложения, которые я первоначально хотел сделать сегодняшней темой, основаны на ряде принципов, которые неизвестны большинству стихотворцев: их удачи, когда это удачи, случаются благодаря инстинктивному такту и природной верности слуха. Эта скрытая основа ремесла, включающая естественные законы, которыми обусловлено стихосложение, а также тайные пружины наслаждения, приводимые в действие хорошими стихами, мало исследована критиками. Несколько страниц у Ковентри Патмора и Фредерика Майерса,[5] если я могу судить, включают всё или, по крайней мере, всё сколько-нибудь ценное из того, что написано по этому поводу{12}, — и к этим страницам я, пожалуй, мог бы еще кое-что добавить.

Но из этого не сделаешь хорошей лекции — во-первых, из-за скудости материала, во-вторых, из-за его сухости и, в-третьих, потому что слушателям было бы трудно следить за изложением всё, что я могу сказать, много яснее и лучше было бы изложить письменно. По этим причинам я отказался от своего намерения и выбрал взамен предмет гораздо менее четко очерченный и поэтому гораздо менее подходящий моим способностям, но все-таки пригодный к рассмотрению с известной степенью точности — я и надеюсь его с этой степенью точности здесь рассмотреть.

Когда кто-то начинает обсуждать природу поэзии, первым препятствием на его пути является присущая слову «поэзия» неопределенность и большое число допустимых смыслов, которые можно приписать ему. С точки зрения языка, вполне возможно сказать «проза и поэзия», имея в виду «прозу и стихи». Но это расточительно: мы растрачиваем ценное слово, пытаясь натянуть его на значение, точно покрываемое более широким термином. Ведь стихи могут быть, подобно «Рассказу о сэре Топасе» в оценке хозяина харчевни Табард, «прескверными виршами»;[6] и именем «поэзии», сужая его, обычно называют стихи, которые в крайнем случае можно назвать просто «литературой» и которые отличаются от прозы только своей метрической формой, превосходя прозу лишь за счет присущей этой форме миловидности и сжатой выразительности. Кроме того, бывают стихи, доставляющие живое наслаждение, и причина этому наслаждению — талант и внешний блеск автора.