Светлана Оникс - Любовные каникулы

• Название: Любовные каникулы
• Автор: Светлана Оникс
• Издательство: Редакция международного журнала «Панорама»
• Жанр: Короткие любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-7024-0307-Х

Как стать счастливой? Как быть счастливой? Возможно ли это в наше непростое — чтобы не сказать резче — время? Оказывается — да, героине предлагаемого романа это удается. Хотя путь к счастью ох как не прост!

Сложная сюжетная линия произведения складывается из массы недоразумений, размолвок, приключений. Вершиной служит счастливый финал — с некоторой грустинкой, но и с надеждой.

Для широкого круга читателей.

---

Приговоренная к любви — 1

Глава 1 Золотой лев

Я ничего не понимаю... Кажется, назвали мое имя... Что там лепечут эти итальянцы?

— ...Леоне д'оро... Александра Кузнецова...

Мамочки родные, да ведь это я!

Ага, вот по-английски — приз Золотой лев за лучшую женскую роль — Александра Кузнецова, Россия! Так... сейчас бы в обморок от счастья не свалиться... Наверное, я вскочила слишком быстро. Андрей аж отшатнулся.

Сумочка свалилась на пол. Что ж, ее теперь поднимать под креслами? Да пошла она, эта сумочка!

Ну-ка, пустите, господа артисты, режиссеры, операторы и сценаристы, лучшую актрису, ну-ка, дайте пройти победительнице Венецианского кинофестиваля. Да уберите вы ножки, синьора. Мне надо быстрее — еще передумают!

Не теряй голову, Сашка, никто не передумает. Смотри, тебя ждут, на тебя смотрят и восхищаются. Давай, неси себя. Тебе есть что нести. Платье на мне шикарное, но с чужого плеча. Дом модели Нины Риччи мне его, что называется, «любезно предоставил». Ах, ведь догадывались, что я выйду в нем на сцену! Или знали? Неважно!

А платье полупрозрачное, в облипочку, если бы не высокий разрез на юбке, так и шагу бы в нем не сделать. И я двигаюсь чинно, мелкими шажками, рассыпаю улыбки по сторонам.

Почему-то вспомнилось: «Мы шли сквозь грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо!..» Аплодисменты действительно грохочут. Но тут не смерти в лицо смотришь, а славе!

И где-то сзади в зале те, кого я обскакала, — Софи Лорен, Катрин Денев, Марон Тэйт, Клаудиа Кардинале... Девчонки, не завидуйте, вы свое еще получите! А сегодня моя очередь!

Только бы не споткнуться на этой лесенке. Только бы не растянуться на виду у всего мира. Нет, проскочила, удалось. Мне все сегодня должно удаваться! Только бы не потерять голову! А как ее тут не потерять, спрашивается?

Марчелло Мастрояни спешит ко мне, улыбается на все тридцать два металло-керамических.

— Белла! Грандиозо! Брависсимо!

Ну, это и я понимаю! Конечно, брависсимо! А ты думал? У тебя сколько этих золотых львов, пальмовых ветвей и оскаров? А у меня — первый!

Ручку целует, жмет, проникновенно глядя в глаза. Это все потом, Марик, подайте мне звереныша... И тут выносят небольшой такой сундучок. Прямо сказочный ларчик какой-то! И теперь я, кроме него, ничего не вижу и не слышу. А ларчик плывет ко мне по воздуху, как синяя птица, и вдруг раскрывается весь, всеми стенками, а там...

Блеск золота на красном шелке.

Крылатый Золотой лев святого Марка.

Похож на поджарую кошку на кряжистых лапах. Серьезный, строгий, а уши человеческие.

И я протягиваю к нему руки, и я беру его, тяжеленького, и поднимаю над головой! Смотрите все! Вот тяжесть моей победы!

Ну, здравствуй!

Дай-ка я поцелую тебя прямо в оскаленную золотую пасть!

Глава 2 Хотите верьте, хотите — нет

...Когда-то молоденький журналист брал у меня интервью, потом напечатал очерк, который назвал «Хотите верьте, хотите — нет». Дурацкое название, если честно. Но к тону очерка имело прямое отношение. Чуть не каждое предложение этот журналистик начинал именно так — «трудно поверить...»

«Кто бы мог подумать, что простая девочка из сибирского поселка нефтяников станет известной театральной актрисой в столице!»

Я и сама порой диву даюсь, ну какой там театр в нашем Пионерском? Жили в бараке — об этом журналистик тогда не посмел, — семья от семьи отгораживалась занавесочкой. По ночам стоял любовный стон целой роты женщин и мужчин. Ну и все остальное тоже вместе — праздники, скандалы, песни и похороны...

Меня жалели. Баловали даже — конфеткой, игрушкой, просто лаской. Я росла без отца, хотя папаш у меня было несчитано: мама моя — женщина сердечная и любвеобильная. Чуть не каждую неделю новый папаша. Вот соседи меня и подкармливали.

Хотя я никогда не голодала — мамка работала в кондитерском цехе. А это для девочки — сладкий рай. Помню, подставляю ладошку, мамка льет из десятилитровой жестянки сгущенное молоко. Так с ладошки и слизываю.

Первый мой артистический опыт — сижу под столом и горланю песню, а кто-то кричит:

— Да выключите радио, уснуть не дают.

Тут все хохотать, потому что меня-то не выключишь. А я любила всяких певиц повторять — Русланову, Пьеху, Великанову, Пугачеву, могла и певцов — Магомаева, Отса, Вуячича...

Потом собрала из пацанов поселковых команду и поставила спектакль «Илья Муромец». Играла там самого Илью. Ни одному мальчишке не доверила. Сами костюмы делали, мечи. Почему «Илья Муромец» — убей, не помню. А все равно — здорово!

А потом... все. Больше ничего театрального.

Ну, на пьянках меня всегда просили задушевную спеть. Я не отказывалась. Пою, а все плачут. Лет до двенадцати так слезу вышибала, а потом что-то надоело. Другие заботы начались. Ухажеры пошли, да таким косяком, хоть сети ставь. Мамка их гоняла, я их гоняла, нет — идут. Стоят под окнами, чего-то канючат:

— Шур, пойдем в кино. Шур, пойдем погуляем. Дрались даже из-за меня. Ну, дурачки, понятно.

А я и сама влюбилась тогда. В учителя рисования. Он был однорукий. Красавец — не описать. Вот он нам рассказывает, какое это плохое искусство абстракционизм, а я на него смотрю и думаю — вырасту, сама ему в любви признаюсь. Он меня совсем покорил, когда руку мыл. Все так ловко получалось. Мелом испачкает и тут же моет.

Но он скоро уехал от нас. У нас в поселке вообще никто долго не задерживался. Денег заработает и — на Большую землю.

Мамка и сама каждый год говорила — еще маленько подсоберем и домик в Одессе купим. Очень ей на море хотелось. Вот до сих пор в этом Пионерском сидит.

А потом... Нет, это лучше не вспоминать... Сейчас не время... И кто бы мог подумать? Да я и сама никогда бы не поверила, что попаду в Москву, в театральное училище, а потом в Париж, а потом в Берлин, а потом... Словом, поезжу по миру.

Еще этот журналистик все меня спрашивал:

— Какая ваша основная жизненная цель?

А я вот так возьми и ответь ему:

— Ну, — говорю, — людям радость доставлять.

Скривился, вижу, не нравится, не слишком глубоко, легкомысленно.

— Чтобы меня любили, — добавляю. Ну уж куда откровеннее?

— Как это? — не понял.

— Любили, и все. — Что непонятного?

— Все любили?

— Если бы! Хоть те, кого знаю. И кто меня знает.

Это ему тоже не понравилось. Он там что-то написал о просвещении, о затрагивании самых чутких струн души, о пробуждении доброты в людях. В общем, красиво написал. А мне так стыдно. Никого я просвещать не собираюсь, пробуждать и трогать.

Мне в самом деле всегда хочется, чтобы меня любили. Это даже до какой-то мании доходит. Вот чувствую, что человеку не нравлюсь — редко, но бывает такое, — в лепешку разобьюсь, глупостей наделаю, вывернусь наизнанку... Илья тоже говорит — это нездоровое что-то. Как он там, маленький мой? Потом сразу надо позвонить.

Илья у меня чудо! Наверное, так Толстой сидел целыми днями и творил своих людей. Или Достоевский. Да, Достоевский, точнее. По-моему, Илья уже не отличает настоящей жизни от своих вымыслов. Иногда вдруг спрашивает:

— А Колчевский куда уехал?

— Какой Колчевский?

— Евгений Иванович. У которого собака умерла, он диабетик.

— Здрасьте-пожалуйста! Какая собака?

Смотрит, соображает.

— А! Да это тут у меня один есть... Он раньше плакаты писал... Словом, неважно. Куда ж он уехал?..

...Ой! И в театр позвонить! О-бя-за-тель-но!

Из Пионерского я уехала очень просто. Села на вертолет, до Надыма, а там до Тюмени... А все из-за телевизора. Мамка купила цветной. «Рубин», кажется. И я, знаете, сошла с ума. Вот сижу и смотрю, сижу и смотрю. Еще только сетка на экране, а я смотрю. Мы тогда уже, конечно, не в бараке жили, отдельная квартира. Мои кавалеры просто дурели, что я каждый вечер дома.

— Шурочка, пойдемте в Дом культуры. Александра, пойдемте на дискотеку.

А я, как старуха, — к телевизору.

Что-то там было такое... Ну как объяснить? Вот этот очерк про меня — вроде все правда, а только ложь. Правда не до конца. И в этом цветном экранчике то же самое: вот здесь сижу я, мамка с кавалером любезничает, кран капает, собака у соседей лает, а в экранчике тоже сидит какая-то девушка, тоже у нее собака, и девушка говорит с каким-то мужчиной — и это совсем-совсем другая жизнь. Но только не ложь получается, а красота. И мне эта, настоящая, жизнь противна, а та, выдуманная, — интересна.

Наверное, Илья сейчас живет так же, как я тогда в свои шестнадцать.

...Ой, обязательно позвонить в театр.

Да, так вот. Сижу я возле телевизора, а мамкин кавалер что-то сильно раздухарился. Они всегда так — сначала паиньки, скромные, добрые, меня по головке гладят, сладости суют, а потом начинают шуметь. Вроде и так не видно, что он мужик. Надо покричать, ножкой потопать, кулачком стукнуть. Я уже привыкла. Вообще-то они все добрые. А тут завелась. Как раз по телеку «Три сестры». Мы-то их в школе прошли, да мимо, видно. А тут МХАТ играет — это я потом узнала, что МХАТ, актеры — пальчики оближешь! А мужичок шумит. Я терпела-терпела, а потом взяла его за шиворот и выкинула на улицу. Он уже пьяненький был, не сопротивлялся. И как раз по телеку: